Утешение

Ржавые ступени пожарной лестницы гулко звучат в тюремной тишине. Полы плаща изодраны, подошвы сапог — стоптаны, и бесноватая осенняя ночь стекает с одежд Амона окисленной дождевой водой по капле в черноту. Проникнуть сюда незамеченным непросто. Как и отключить определенные камеры наблюдения. Амон чувствует: непроницаемые стены как будто стали прозрачные; ощущает, что Донато ждет его за ними — его камера наполнена обманчивым горячим светом. Кокурия — словно стеклянный колпак, в центре которого натянута раскаленная добела вольфрамовая нить. И сколько бы раз Амон не представлял, как она лопается, он в действительности боится отцовской смерти. Ему больше некуда пойти кроме этой камеры, больше не к кому обратиться. Амон больше не человек и не может просить у человека совета. Донато за стеклом напоминает бесплотный дух. Взгляд его жидкий, как лампадное масло, руки собраны в молитвенный жест. Амон включает связь. — Ты давно не приходил ко мне, — произносит динамик с потусторонним шипением, вменяя Амону чувство вины. Перед Донато он всегда превращается в тихого мальчика из прихода, который в день Таинства стоял раздетый до белья, поджимал пальцы ног на каменном полу купальни, повторял слова формулы детскими губами и, закрыв глаза, терпеливо ждал, когда святая вода польется ему на макушку из кадки. Амон подходит вплотную к стеклу, опускает капюшон, давая Отцу увидеть перемены, проступающие сквозь кожу и глаза. — Ты стал гулем, как тот мальчик в глазной повязке? — Донато сочувственно улыбается, дотрагиваясь до своей дьявольской бородки. — И что ты чувствуешь? Может, сумел простить меня? — Нет, тебя я никогда не смогу простить. Донато перестает улыбаться, губы его поникают, морщины немного сглаживаются, и он смотрит на Амона сверху вниз. — Тогда зачем ты так рискнул и пришел сюда? За покаянием? — холодно спрашивает динамик. Амон проглатывает тяжелый ком, а вместе с ним — свой стыд. — Я пришел за утешением. Они смотрят друг на друга сквозь прочное стекло, подсвеченное холодным белым светом. Донато медленно поворачивает голову к двери и хитро прищуривается. — Ты можешь войти? — Да. — Не боишься, что я сбегу? — Мне ничего не стоит тебя убить. — Ух, как грозно! Мне даже захотелось попробовать. Тогда входи. Амон отключает связь, обрывая торжество потрескивания, прижимает к датчику ключ-карту, ощущает массивное движение задвижки и проникает за стену. Здесь пахнет как в приходе: обманчивой святостью тающих восковых свеч. Когда между ними не оказывается ни перегородки, ни коммутатора, Амону действительно хочется убить Донато, переломить цепь старческих позвонков и вместе с ней отпустить собственные новые грехи, наползающие один за другим с щелчком деревянных счетов. Но Амон не поддается зову новой страшной силы: его охватывают тоска и смирение мальчика, отрекающегося от Сатаны в теплых отцовских руках. Донато втягивает изменившийся воздух и удовлетворенно протягивает: — Ты пахнешь кровью. И, судя по всему, теперь тебе многое известно. — Я знаю правду о CCG. — С правдой всегда так… — Донато проходит до кушетки, опускается на нее. — Она тяготит, как щедро украшенная камнями казула… Да, именно такую шкуру ты теперь носишь. Он поправляет складки на покрывале в знак приглашения, и Амон принимает его. Садится напротив Донато, жмурится от прикосновений сухощавой, но сильной руки к своему подбородку. — Расскажи мне про свою первую жертву, в подробностях. Гладкие пальцы скользят по щекам Амона, касаются его губ, поддевают ресницы и брови, как будто ищут недуг. Амон не открывает глаз — ему не хочется видеть иссушенного заключением и транквилизаторами старика. Он представляет его моложе на десять с лишним лет, пугающим и опасным. — Это была молодая женщина, моя ровесница, — шепчет Амон, обращая воспоминания ужасного вечера в бесформенные слова и выталкивая их из себя, — она попалась в лапы гуля, и уже была на краю, когда я пришел. Я убил их обоих — гуля потому, что он был омерзителен, ее — потому, что хотел даровать легкую смерть. Веки Амона дрожат, он горячо выдыхает на пальцы Донато, который гладит его темные волосы, дотрагиваясь до кончиков ушей. — И ты употребил ее? — спрашивает улыбающийся голос, заставляя стиснуть зубы. — Она была хороша собой? — Да… нет… я не знаю. Я не смотрел! — Амон, наконец, раскрывает глаза и вглядывается в морщинистое лицо в холодном полумраке, в округлые блики черных зрачков. Отец понимающе кивает. — Конечно, нет! Ты всегда был хорошим ребенком. Что ты съел первым? — Донато расстегивает влажный плащ, под которым мучительно колотится сердце его самого преданного послушника. — Кажется, это была печень, темная и плотная, как резина. Он замолкает, когда с него стягивают плащ. Отбросив его, Донато склоняется над обувью. Амону неловко и он тянется, чтобы разуться самостоятельно, но натыкается на жидкий взгляд, не приемлющий никакого вмешательства. — А потом? — Тонкая кишка… Я был слишком голоден и неразборчив, и меня стошнило после нее. Умилившись оплошности птенца, Донато беззлобно смеется. — Поэтому я больше не трогал внутренности, ел только мясо. Ноги. Руки. Его обувь теперь стоит отдельно. Донато прощупывает широкую ступню, разминает ее, надавливает на подушечки пальцев. Щекотливые прикосновения кажутся волнующими, хорошо забытыми. Дрожь поднимается от них вверх, как пузыри в чане с закипающей водой. — И, разумеется, ты не трогал ее гениталии. Амон смущенно отводит глаза. Донато дотрагивается до его живота, пробует костяшкой пальца твердость проступающих мышц и принимается за ремень. — Ты оставил ее там, когда закончил? — Да, сообщил в полицию, иначе ее бы нескоро нашли. — Между ними пролегает тишина и звук соскальзывающих с бедер штанов. — Отец, я… — дыхание Амона срывается, и он беспорядочно шевелит губами, но с них не сходит ни звука. Муки совести душат его; муки совести привели его сюда, в постель к тому, кто однажды уже разрушил ему, Амону Котаро, жизнь. — Ты поступил правильно, — заканчивает за него Донато, выпрямляясь. Его расплывчатая тень нависает над раздетым почти догола Амоном, гасит растерянность в его глазах. — Теперь, как и раньше, ты должен думать о том, чтобы выжить. Это твоя единственная заповедь. Не знаю, с чего ты взял, что есть другие. Донато снимает растянутый свитер, тело его по-прежнему жилистое и крепкое, на нем нет отпечатка несвободы, и Амон догадывается, что Донато на самом деле может выйти из Кокурии в любой момент, но дожидается определенного. — Я просто не хочу быть таким, как ты, — убеждает себя Амон, наблюдая, как развязывается шнурок изношенных тюремных штанов и они спадают вниз. Над бледной кожей с узловатыми венами поблескивают завитки седых волос. Ладони ложатся на скулы Амона, он чувствует поцелуй на своей переносице и не сдерживает улыбки. — Ты и не будешь. Ты всего лишь пришел за утешением.