Златая цепь

Иван чувствует, как хрустят рёбра под тяжестью доски. Земля, нежно мурчащая в лучах янтарного и ласкового июньского солнца, благодарно пьет кровь, тонкой струйкой бегущую изо рта лежащего тут же рядом Мстислава. Здесь же повсюду хрипят в агонии все его доблестные богатыри, здесь же сияют золотом изукрашенные чаши и льется веселая, упрямо-прерывистая, терзающая слух речь. Ивану не привыкать умирать от половецкой ли стрелы, венгерского ли копья или варяжского меча. Нестерпима боль, заполняющая сознание без остатка, измывающаяся надо всем существом до кончиков ногтей, выворачивающая наизнанку, но, увы, выбора нет, плоть восстанавливается неумолимо (что порою еще большее мучение), и приходиться вставать и жить. Льется рекой непокорное наречие на возвышенных тонах, и вдруг случайно встречается темная бездна раскосых жадных глаз с бьющимся в муках взглядом. И падает чаша, и поит сладким вином степные травы, и слетает доска единым усилием с Ивановых бедных костей. И поднимают его резко за волосы, и ликуют сотни голосов вокруг, но тот, кто его поднял, лишь молча пытливо и жадно смотрит, будто не веря, не узнавая. *** Раз он еще жив за столько дней в плену, без пищи и воды, значит, ошибки быть не может. Почему же не верится? Монгол выходит из шатра, ему необходимо, он чувствует это по тому, как ноют кости, видеть, снова видеть, снова убедиться, что он захватил того. Он точно знает, что не мог ошибиться, его чутье древнее огня, он сам родня стихии, безжалостный и безымянный, у него нет Родины, не пристало иметь и имя. Пленник лежит навзничь в полуземляной темнице, на трухлявой соломе, а крест у него золотой на шее поблескивает. За этот шнурок и поднимает Монгол Ивана, да прислоняет спиной к стене, чтоб полоса света посеребрила блеклую кожу. Что за яд сочится в кровь при взгляде на росчерк этих скул, на змеей перерубленной извитую линию ключиц? Что за чужеродная насмешливая страсть, иссушающая, впивающаяся длинными когтями под ребра, сбивая дыхание? Где дисциплина, подобающая воину, высвобождающая бушующее нутро лишь на кровавой безумной сечи? За спиной у Монгола звериная шкура, он на всяких ходил чудовищ, неистовых, первородных, с полыхающими яростью глазами, и с этим зверем, разрывающим брюхо изнутри своими жаркими клыками, он сумеет управиться. Удар скупой и стремительный – переломлена ключица. Один за другим, сосредоточенно, методично, - и вот испорчена красота изгиба плеча, один за одним смыкают хватку легких рёбра, вылетают суставы. Слабые попытки Ивана защититься руками выглядят настолько нелепой шуткой, Монгол бы засмеялся, если бы не был так сконцентрирован. Кровь отчего-то жжет костяшки пальцев. Пленник распластан в густой грязной луже, даже крест теперь не блестит. Это лицо теперь похоже на гниющую степную падаль, Монголу мерзко на него смотреть и он уходит, утирая испачканные руки о мех. *** Все нутро Ивана завязывается узлом от голода, кажется, что и по жилам уже течет едкий желудочный сок. Сколько времени уже он провёл здесь, баюкая свои гноистые раны, жуя сено, воняющее конским навозом, он не представлял. Сено драло глотку, оставляя внутри ноющие язвы, но ничего другого не оставалось. Еще никогда Иван так не молил о смерти, одними губами в лихорадке призывая ее, как милую, до исступления нежно и жарко. Монгол приходит, а в руках его небольшая лепешка. Он присаживается на корточки - густой блестящий мех его накидки стелется по загаженному полу - и вытягивает руку с лепешкой в сторону. «Не смей трогать хлеб, - говорит он. - Ты не достоин касаться меня.» Иван слышит его, но видит хлеб и ползет к нему, неуклюже цепляясь за землю сломанными пальцами, неестественно волоча вывихнутые локти. До заветной цели только руку протянуть, но хлесткая пощечина отбрасывает его назад. «Не смей мне дерзить», - слышит Иван чеканные слова и продолжает ползти, бессознательно и упорно. Четвертый удар выбивает челюсть, болевой шок растворяет остатки сознания и способность к движению. «Падаль», - думает Монгол, разламывая лепешку на маленькие кусочки и бросая на пол. И с неудовольствием замечает изящный излом брови и расходящиеся мрамором вены у плеча. *** Раны редко заживают до новых побоев, но, то ли Иван уже привык к таким условиям, то ли из-за какого-никакого пропитания, он больше не похож на живой труп. Он все чаще вспоминает звенящие, трепетные напевы, слышанные им когда-то, все чаще оживают в его памяти малахитовое лоно лесов, золотая рыжина созревших злаков, шепот хрустальных ручьев и дым над спящими домиками в морозном прозрачном янтаре осеннего утра. В одну из таких минут, когда сердце Ивана за тридевять земель от этой проклятой степи, в каморку врываются двое и выволакивают его из темницы. Свежий воздух с непривычки враждебно обжигает легкие. Его приводят в шатер к самому Монголу, не объяснив ни слова, и опускают на колени подле места, где он восседает. Шатер огромен, и невдалеке деловито потрескивает огонь, которому басурмане поклоняются. Грядет что-то значимое, это видно по количеству собравшейся знати и по зловещей ухмылке Монгола. В шатер входят двое, Иван изумляется – свои, россы, да, кажется, еще и виденные им уже когда-то. Высокий, статный юноша с темно-русыми волосами и гордым взглядом и слегка растрепанная девица, с длинной русой косой и учтивой улыбкой на лице. - Что ж, - произносит Монгол, - ты Тверское, - он смотрит на юношу, тот отвечает ему коротким кивком, - и ты Московское, - девушка отвешивает поясной поклон, - княжества претендуете на великокняжеский ярлык. Начнем, а я вас и рассужу. На колени. Оба, оторопев, медлят, но под испытующими взглядами девица распластывается на коленях, а за ней, еще немного поколебавшись и юноша. Монгол протягивает ногу. - Теперь целуйте, в знак вашего почитания и покорности Великому Хану. Ивану жалко и скорбно смотреть, как они друг за другом неловко ползут на коленях, чтобы облобызать Монголову обувь. Вся свита надменно смеется над этим зрелищем, в его родню кидают мусор и плюют, все ясно, это особая форма моральных побоев. Внутри его ворочается склизким гадом отвращение к собственному парализующему бессилию. Звучит следующий приказ: - Теперь поклонитесь и принесите в жертву богу нашему, огню, своей крови. Поднявшись с колен отчаянным и гневным порывом, юноша выхватывает из ножен меч. - Не стану я, православный христианин, кланяться вашему поганому идолу! Чтоб вам пусто было, аспиды гнусные, орда проклятая, напились вы русской крови вдоволь уже! Не дав ему даже замахнуться, Монгол в несколько секунд выбивает у него меч и опрокидывает на землю, наступая ногой на грудь. Надавливает сильнее и, убедившись, что все сломано, приподнимает за шиворот и несколько минут беспрестанно бьет. Потом откидывает в сторону и вкрадчиво спрашивает у девицы: - Что, тоже кланяться не станешь? Она тотчас же подбегает к огню, падает подбитой птицей на колени и отбивает лбом три истовых поклона, а затем рассекает себе небольшим кинжалом ладонь, капнув несколько капель в пламя. Монгол довольно ухмыляется: - Но это, однако же еще не все. Видишь его? – указывает он на Ивана. – Помнишь его? – девица стоит, потупив взор. – Конечно, помнишь. Подойди к нему и ударь два раза по правой и по левой щеке. Она смотрит неуверенно и виновато в избитое, в кровоподтеках и синяках, лицо Ивана. Он не верит, что она исполнит приказ, но шаг ее все тверже, все решительнее. Подойдя вплотную, она хватает его за волосы и шепчет спокойно, будто уговаривая: «Помнишь меня, Ванечка? Софьей меня нарекли, твоя сестра я названная. Я тебя вытащу из полону поганого.» Мелодика этих четырех пощечин была Монголу весьма по душе. *** На теле Монгола раз за разом все больше шрамов и Иван не может этого не замечать. Нет, удар его не стал слабее, но как будто что-то грядет, великое, но что, только одному Богу известно. А однажды Монгол приходит, сжимая в руках изукрашенный кинжал, а в глазах его не обычная металлическая насмешка, но безумно пляшущие языки пламени. Единым стремительным порывом он заставляет Ивана уткнуться лицом в свалявшееся сено. Кинжал слегка брезгливо распарывает лохмотья, и сухая, шершавая рука, чуть заторможено, почти грубо, почти нежно стряхивает эту труху на землю. Кожу сталь вспарывает с куда большим наслаждением, и Монгол, затаив дыхание, почти благоговея, ловит взглядом каждый сантиметр обнажающегося хребта. Крики перемешиваются с безумным ритмом стучащей в висках крови, звенящей дрожью рук, творивших божественное и Монголу кажется, будто эту мелодию играет сам кинжал, проводя ласково по позвонкам и извлекая из каждого свой, особенный, неповторимый звук. Симфония упоительна, но пора внести заключительный аккорд, и он рассекает пульсирующую в общей пляске голубую вену на своей правой руке. Кровь сбегает вниз по ладони, и, как только первая капля попадает в алчно раскрытую рану, раздается бешеный оглушительный вопль, который и есть начало кульминации. И, привнеся достаточно, Монгол теперь просто стоит в стороне с блуждающей безумной полуулыбкой на губах. Он видит все и чувствует все, его пленник корчится в жгучей, мучительной истоме, раздирающем, болезненном упоении. В его крови теперь пряные степные травы, горечь полыни, сухой палящий степной ветер, яростный танец пламени, лихой конский бег. Его кровь теперь изжигает изнутри его самого, но этот жар не может не пьянить, не распалять сознание до крайней точки возбуждения, до слияния с первородной, бешеной и мудрейшей силой. И разве не занятно будет взглянуть на того, кто был поглощен этой бездной без остатка, а потом вернулся в назад, в загаженное сено? *** Знать бы Ивану, каков ход времени в его темнице, но, увы. И все эти минуты, часы, а может и целые эпохи, что он сидит здесь, прислонившись спиной к стене, он пытается уловить, разгадать знаки и символы, которые, он уверен, изворотливыми серебристыми окунями постоянно плывут мимо него и несут ему нечто судьбоносное. И иногда ему смутно кажется, что где-то внутри он уже усвоил это что-то, лукавое и очень важное, осталось только понять что. И во время следующей встречи с Монголом он отчего-то вдруг решает перехватить занесенную для удара руку. Тот мгновенно отдергивает руку, а в глазах его неистовый ужас, и с бешеным криком «не смей ко мне прикасаться» он бьет резко по другой щеке и, рывком развернувшись, поспешно выходит. И тут Ивану, наконец, удается ухватить за хвост то, над чем так долго бился. А туманным, слюдяным утром того же звонкого осеннего дня София Московская три раза перекрестила и поцеловала в лоб юношу, которого впоследствии нарекут Донским.