Коронация

      Когда последняя катана вонзается в лицо старика, Фурута обессиленно садится на край стола. Ноги мелко подрагивают, будто тело, ещё секунду назад напряжённое до предела, мгновенно расслабилось, разжалось, наконец-то скинув с себя нечто невероятно тяжёлое. Чтобы как-то унять эту дрожь, Фурута подтягивает одно колено к себе, ставя каблук ботинка на стол, и, запрокинув голову, с протяжным удовлетворённым стоном выдыхает и опирается на выпрямленные за спиной руки. Кончики пальцев перчаток промокают от залившей стол крови: её тепло едва заметно согревает заледеневшую душу, а упоительный запах кружит голову похлеще любого наркотика. Будь тут ещё катаны, несомненно, они все прошили бы дряхлое тело позади него, но увы.       Фурута вновь наклоняет голову и оглядывает своих новых «подданных». Кайко меланхолично смотрит в окно, на Токио, который так и не заметил произошедших перемен. Пока что, про себя смеётся Фурута, отрывая руку от стола и закусывая влажный кончик перчатки. Вкус старческой гульей крови ещё более отвратительный, и Фурута мрачно улыбается: да уж, его папочка был не сахар во всех смыслах. Чуть ближе к столу, словно чумный доктор, предвестник огромных несчастий, стоит Ута. Его взгляд, скрытый в дырах маски, прикован к Фуруте, а в пальцах медленно крутится чёрная шутовская трость. Стол скрипит – это старик Донато садится на него по старой привычке.       Их сбитая наскоро, довольно нелепая команда вызывает усмешку, которая трогает даже тонкие губы Кайко. Фурута позволяет себе расслабиться чуть больше и облокачивается спиной на ещё не остывшее тело. От его незначительного движения кровь сильнее проливается из ран, пачкая чёрную ткань плаща, но Фуруту это вовсе не беспокоит: он поглощён своими мыслями и поддержанием зрительного контакта с Утой.       Кайко едва слышно кашляет в кулак, разгоняя давящую – только для него – тишину. Кашляет от предательства и своей собственной трусости, которые стальными ободами уже сжались на теле, сковывая по рукам и ногам.       — Что ж, моё участие больше не требуется, — бесстрастно произносит он и двигается прочь из главного кабинета. Его не провожают не то что словом, даже взглядом.       Едва фигура в чёрном плаще скрывается, Ута снимает маску и смотрит на Фуруту с неприкрытым искренним восхищением. Тот растягивает губы в ответной улыбке, поёжившись всего на мгновение: надо же, он стал интересен Уте, ведь ничто так не восхищает его, как нечто невероятно интересное. Только это вовсе не так однозначно хорошо, учитывая, что самому талантливому клоуну интересны обычно исключительно неприятные вещи.       И когда Фурута падёт, – а это непременно случится, так всегда бывает – главный шут будет смеяться очень долго и искренне.       Ута делает шаг к столу, шурша длинным плащом, смотрит сверху вниз, пока Фурута почти игриво болтает прямой ногой в воздухе. Дёргая за кончики, Ута стягивает перчатки, постепенно обнажая татуированные кисти и длинные пальцы. Фурута не отрывает от него глаз, и постепенно лица едва ощутимо касается исходящий от чужого тела жар. Ута подходит всё ближе, и Фурута, сильнее прижимая к груди согнутую в колене ногу, незаметно закусывает губу, чтобы не поддаться желанию раздвинуть бёдра, позволяя Уте подойти максимально близко. Но тот вдруг останавливается у самых ног Фуруты и опускается на колено перед ним, со звоном кладя трость на пол. Чужие пальцы тянутся к вытянутой ноге Фуруты, обхватывают голень и мягко проводят по ней, прощупывая мышцы.       — Мой король, — шепчет Ута и запечатлевает на колене поцелуй, одновременно сдержанный, но насыщенный всеми страстями, на которые только возможна душа Творца. В прикосновениях чувствуется несвойственная Уте покорность, безоговорочная преданность и желание защитить ценой собственной жизни, а ещё почти болезненное вожделение, которое сосредотачивается на кончиках пальцев и вливается в тело нового короля. Но эта искренняя клоунада и беззаветная лесть ни капли не раскрывают истинных замыслов Уты, ведь шут всего лишь знает, в чём нуждается король, и снисходительно даёт это.       Фуруте невероятно хорошо и одновременно жутко от его слов. Он понятия не имеет, чем предпочтёт короновать его Ута: прекрасной готической короной или же тремя острыми катанами, как короновал только что Цунэйоши.       — И чего желает новый король? — учтиво спрашивает Ута, водя щекой по чужому колену и поглаживая голень, скрытую за брючиной, длинными пальцами.       Фурута теряется поначалу от того, как его новый «титул», сказанный так бархатно, почти с нежностью, ложится на слух и прокатывается по всему позвоночнику вместе с дрожью удовольствия. Озвучить первое желание короля кажется невероятно волнительным, особенно когда пальцы Уты касаются так трепетно, легко трут подушечками грубую ткань. Тепло его дыхания и рук просачивается сквозь брюки, жаркими мазками ложится на кожу, быстрее разгоняя кровь и будоража сознание. Фурута хочет много чего, он построил невероятные величественные планы, которые, тем не менее, с каждой секундой, выбитой маятником на часах у них над головами, меркнут на фоне гипнотически мерцающего в полумраке какугана. Фурута кидает короткий взгляд на Донато, сидящего за спиной, и старик, наблюдающий за ними вполоборота, растягивает сухие губы в понимающей усмешке. Вновь повернувшись к Уте, Фурута прислушивается к тихим шагам Донато, который покидает место казни, и собирает вместе неожиданно поднявшиеся из глубины мысли.       — Король желает… — начинает он почти шёпотом, но Ута слышит его и медленно поднимает голову, заглядывая ему прямо в глаза, давая разрешение абсолютно на всё, – и Фурута решает воспользоваться этим, — вас, Ута-сан.