Кицунэ

Азума Рейджи ошеломлён и сбит с толку вернувшимися воспоминаниями: ощущениями, эмоциями, образами, мыслями, знаниями, — но с пугающей ясностью перед его внутренним взором возникает лисица-кицунэ из японских легенд. Клаудия МакКеннон носит на тонкой золотой цепочке прозрачный, словно слёзы, кристалл с острыми гранями, покачивающийся в ложбинке между грудей, у Клаудии МакКеннон янтарные, по-звериному лукавые и по-человечески умные глаза. Раньше он не обращал внимания… А зеркал здесь нет, как и собак. Она стоит за его спиной, обнимает, проводит правой рукой по его груди, чуть вонзая ноготки напротив сердца, левой — легко скользит по бедру, и её многообещающие прикосновения обжигают даже через одежду. Она твердит, что хочет, чтобы он обрёл собственную волю, но она лжёт — искреннее лжи он не слышал за всё время пребывания в рядах Инферно. Пряди медового — светло-рыжего, лисьего — цвета щекочут ему шею, томный, вкрадчивый, с придыханием, шёпот крошечными золотыми змейками вползает в его уши. Змейки сплетаются клубком в сознании вновь пробуждённого Азумы Рейджи, и с их похожих на иглы клычков капает смертоносный яд, густой, тягучий, маслянистый. Она отравляет его гораздо сильнее, чем внушение и препараты Сайза. И Азума Рейджи (или Цвай?) обморочно опускается на колени у ног Клаудии МакКеннон (одного из боссов Инферно?). Она гладит ладонями его виски и говорит, но слова уже не имеют значения, потеряли смысл, как японский паспорт с его настоящим именем. Вот он лежит, пешка на одной из клеток шахматной доски, в которую превратила пол ледяная белая луна. Прошлое не исправить, мёртвое и беспросветное настоящее не спасти, будущее не изменить. Он пропал — безнадёжно пропал ещё тогда, когда столкнулся в переулке с Фантомом. Она говорит, а её пальцы ловко сплетают невидимую, пахнущую парфюмом и женским телом сеть, мимолётно, невесомо касаясь подушечками его скул, подбородка, задерживаясь на губах. Она зовёт его по имени, мягко, нежно, напевно, но в её голосе он различает звонкие нотки ликования. Она старается сдержаться, и ей это удаётся, иначе она сейчас смеялась бы, запрокинув голову, пока не обессилела бы, но она осторожна, и подавленный смех звучит едва слышным горловым рычанием, сухим покашливанием, словно у неё вдруг запершило в горле. Она предлагает ему весь мир и себя в придачу. Она знает, что ему ни за что не ускользнуть.