do it

- сделай это.       Оглушающая июльская жара проникает не только через приоткрытые окна, но и, кажется, через стены. Проникает и пропитывает все вокруг, в буквальном смысле плавя мозги.        Прикосновение. Едва чувствующееся касание руки к щеке. - ну же.        Сделать что? Как можно деликатнее убрать эту руку, делая вид, что ничего, совершенно ничего не было ни сейчас, ни задолго до этого момента? Резко встать и послать все нахер, взорваться, осыпав проклятиями-осколками и ее, и все эти недонамеки, и вообще все то, что зашло уже слишком далеко? Или же...или же вытерпеть прикосновение и просто выполнить то, что нужно?        Снаружи вроде бы совсем нет ветра, но почему-то ветви деревьев за окном будто бы колышутся, опускаясь ниже и дробя бликами тень. Все-таки тут, наверное, слишком жарко.        Ее губы податливые, как она сама, ее щеки горят, а в глазах явно читается неверящее удивление. Но уж если дело зашло настолько далеко, нет смысла останавливаться на середине пути, и Кайдзи это прекрасно знает - столько раз проверял на собственной шкуре. Хорошим это все никогда не кончалось, по правде говоря, так что смысл остановиться был (да и сейчас есть), но никогда не хватало сил. Безволие? Возможно.        Ее руки сначала удивленно замирает в воздухе, потом беспомощно падают на его спину, в то время как он спускается к шее, а его руки немного ниже. Кайдзи знает, что делать, она же нет, и поэтому для нее все кажется таким неожиданным. В голове вертится почти ехидное "сама напросилась", а еще несколько глупых строчек, почти мантра, немного детское уговаривание самого себя - не смотреть, не смотреть выше этой красивой груди и тонкой шеи, а просто пока что сконцентрироваться на своих руках и том, где они находятся. И мантра срабатывает, он уже хочет это, в общем-то, недурное тело, но тут он все-таки кидает взгляд выше, и пару секунд пытается не рассмеяться и не бросить все прям тут.        Как же все глупо. Как же, мать твою, все глупо.        Она ж его до сих пор слегка пугает. И смешит. И смущает. И все это на протяжении почти что, мать вашу, полугода. Смешные и странные старания показать свои чувства, которые и так видели все. Нелепые попытки побыть немного поближе или же остаться наедине. Весь этот бред, который он не мог в силу...чего? Какой-то странной застенчивости? Боязни обидеть?.. прекратить, и который вылился в то, что началось два дня назад и продолжается прямо сейчас. Легкий дискомфорт в области паха и ее попытки придвинуться ближе, обхватить руками напоминают, что пора бы уже переместиться в более горизонтальную плоскость. Тем более, для этого и делать особо ничего не надо - со всей возможной на данный момент нежностью подтолкнуть ее назад, на отдающую скрипом кровать, а самому только слегка наклониться. Ее руки, только опустившиеся, вновь взлетели теперь уже вверх - одна зарылась в волосы на затылке, пальцами перебирая длинные пряди, другая неумело зашарила по спине.        Как же все глупо, даже сейчас. Она даже ничего не говорит, кроме той просьбы, вначале, и Кайдзи это скорее удивляет. А тогда, два дня назад, в той же самой комнате, она говорила очень много. Говорила, потом всхлипывала, потом снова говорила, а под конец уже почти что рыдала. Перебрала будто бы все клише из дешевых романов, но выглядело это весьма натурально. И грустно.        И он тоже говорил, в мыслях сильно удивляясь самому факту того, что из-за него кто-то может так страдать. Особенно девушка. Говорил, уже прижимая зареванную Микоко к себе, нес какой-то бред, пытаясь просто как-то успокоить или утешить. И она, видимо, это бреду поверила, но в какой-то странной форме, так как в какой-то момент резко успокоилась, буквально вытолкала его из комнаты, а затем упорно избегала его (да и не только его, абсолютно всех) два дня. Кайдзи уже начал выслушивать подозревающие вопросы от старика Саказаки, но тут она в какой-то момент, показавшийся ей удобным, просто позвала его к себе.        Не "сама виновата", а "сам виноват". Виноват в том, что выслушал весь этот неразборчивый бред, притом два раза, и не послал нахер, а согласился участвовать, даже осознавая всю глупость. Но да ладно, какой смысл в самобичевании? Все зашло чрезвычайно далеко, и думать уже стоило о другом.        Ее руки дрожали, когда он пытался справиться с презервативом - не особо большой практический опыт все-таки давал о себе знать. Но и далее он слегка медлил, возможно, просто пытаясь на секунду, на две отложить момент, когда все дойдет до точки невозврата. Но дальше медлить смысла уже не было.        Ее глаза расширились, когда он входил внутрь. Она изо всез сил старалась сдержать вскрик, сжимая руки в кулаки, слегка царапая его спину. Возможно, ему требовалось что-то сделать, сказать какую-то нежную глупость, но все утешения закончились тогда, пару дней назад, и поэтому сейчас он просто как можно более аккуратно завел руки ей за голову и одной рукой слегка сжал запястья- все эти смазанные, неумелые прикосновения мешали сосредоточиться на ощущении волнами накатывающего тепла.        За окном все-таки поднялся ветер, и лишь шум листьев за окном да редкий скрип кровати нарушали расплавленную жарой тишину. Она молчала, так и не произнесла ни слова и вообще вела себя так неожиданно покорно, лишь только все чаще судорожно вздыхая. Все ускоряя темп, он обнаружил, что сам уже дышит практически в унисон с ней, все чаще и громче, и двигаться хочется тоже все резче и быстрей... Свободной рукой он проскользнул по всему ее телу, большим пальцем коснулся нижней губы, запустил пальцы в разметавшиеся волосы и замер, практически навалившись всем телом, когда его мир под закрытыми веками на пару секунд разорвался на вспышки теплых цветов.       Он сидел на полу, ровно и прямо, спиной облокотившись на кровать, и глядел в окно. Там все быстрее проплывали тучи недоброго оттенка. Ветвь дерева методично билась в окно снаружи. Но зной спал, исчезнув, будто его и не было. С кровати донесся тихий-тихий, будто заткнутый ладонью, всхлип.