Before the Dawn

Третий день ещё хуже, чем второй. Хотя бы потому, что лишь одна из двух девиц относительно сносно терпит дорожную пыль и зной. Хотя бы потому, что лишь одна из двух девиц не требует уже вторые сутки кряду соорудить ей ванну и нагреть на костре воды для того, чтобы искупаться, иначе, видите ли, всё тело зачешется. А герцог Ричард не примет её с чесоткой или вшами, завёдшимися в длиннющей косе. Нормальная она, пожалуй, только когда устаёт и потому перестаёт задирать нос. Будто маску с лица сдирает с закатом солнца, и даже если не спит, то не докучает, а только обнимает себя руками и, изредка вздрагивая, глядит на огонь. Будто выдыхается за часы, проведённые в пути, и отдыхает от собственной же болтовни. Служанка же, Мериам, судя по обращению госпожи, — будто ударенная пыльным мешком по затылку. Странная даже для меня, который к каким только странностям не привык. Странная, потому что слишком шуганная и пугливая. Странная, потому что шарахается даже от ночных теней и будто бы, как и хозяйка, никогда не покидала замка, и потому обе таращатся на любое раскинувшееся недалеко от тракта селение во все глаза и удивляются кольям, которыми заканчиваются высокие заборы. Удивляются местным одеждам и даже пасущимся неподалёку лошадям, что и вполовину не такие холёные, как те, что любезно отдал из своей конюшни ландграф. О нет, далеко не такие же. Облезлые, тощие и со старыми и новыми шрамами на крупах и спинах. Княжна глядит на них широко распахнутыми глазами. Несмотря на то что явно собирается как-то прокомментировать, сдерживает себя и лишь крепче сжимает поводья. — Что, жалко тебе? — спрашиваю, придержав свою лошадь, чтобы поравняться с девушкой и успеть перехватить её до того, как решит броситься спасать несчастных зверушек. — Любому было бы жалко, — отвечает не сразу, только когда пасущийся табун окажется позади, и выпрямляет спину. — Любому нормальному человеку. Не такому, как ты, — уточняет нарочно язвительно, чтобы уколоть, да только всё никак не привыкнет, что скорее иголка сломается, чем пробьёт мою шкуру. Уточняет нарочно язвительно, а сама так и косится, чтобы не пропустить ни одной реакции, всматривается в моё лицо. — Нормальные из твоего мира редко выживают в моём. Сочтёшь за достойный аргумент или, по обыкновению, надуешься до следующей ерунды, что придёт в твою голову? — Разговаривай ты со мной так при дворе, давно бы уже болтался в петле, — произносит весьма обидчиво, но вместе с тем и беззлобно. Такая уж у неё манера поддержания беседы. Разглагольствовать о карах, которые никогда меня не коснутся. — Сегодня как? Тоже придётся ночевать в поле? Качаю головой, ещё несколько часов назад решив, что, пожалуй, пока тихо, можно добраться и до одной из самых крупных попутных деревень и остановиться там, на постоялом дворе. Запереть их обеих на ночь к чёртовой матери и дежурить под окнами, отдыхая от навязанного общества и болтовни. — Что, не под кустом? — В её голосе — сарказм и вместе с тем приятное удивление. В её голосе, пожалуй, даже слишком много удивления. Но, надо признать, весьма неплохо наигранного. — Ты ни разу и не спала под кустом. — Хотя я уже сам готов заплатить, чтобы на это посмотреть. Желательно ещё комарья побольше кругом и пару голодных волков. — Хочешь потрепаться — займи свою служанку. — С ней я наговорюсь в Камьене, — парирует тут же, держится рядом и почти вообще не смотрит вперёд, на дорогу. То на меня, то на свою подружку. — А вот ты свалишь, как только довезёшь нас. — И почему вместо звенящей радости я слышу упрёк в твоём голосе? — Потому что он там есть. Неужели уедешь сразу же и не останешься для того, чтобы убедиться, что никто не обидит нас? — Сразу же, — подтверждаю с заметным удовольствием, и она обиженно поджимает губы. — Сразу же после того, как получу оставшуюся часть денег и Ричард сверит сходство портрета с оригиналом. Молчит какое-то время, разглядывает проплывающие вдалеке облака и, когда я уже думаю, что наконец отстала, цепляется снова: — А если бы меня отправили не для брака, а в качестве выкупа, в рабство или для публичной казни. Тоже повёз бы? Цепляется, да с таким вопросом, что даже её служанка мученически вздыхает и возводит глаза к небу. Служанка, к которой у меня есть несколько вопросов на самом деле. Есть ли что-нибудь, чего она не боится, и как умудрилась сохранить такие маленькие аккуратные уши при столь болтливой госпоже? — А что, отличия так значительны? Наигранно оскорбляется и даже подносит ладонь к приоткрытому якобы в ужасе рту, и меня прошибает вдруг. Прошибает и будто цепляет что-то внутри. — Грубиян. Не словами, а узнаванием этого простого жеста. Есть в нём что-то знакомое и будто оставшееся где-то позади. Демонстративно плечами жму и смахиваю вот-вот прилипнущую ко лбу тонкую прядку в сторону. Так жарко, что жду не дождусь, когда же уже закончится лето и начнутся первые дожди. — Сейчас нет. Сейчас просто честный. — Кому вообще нужна эта честность? — парирует, и мысленно даже соглашаюсь с ней. Действительно, никому не нужна. Особенно если твой стул стоит довольно близко к царской табуретке. — Тому, кто не хочет остаться обманутым. Обманутым или же получившим нож в спину или одну из вытянутых длиннозубых вилок. — Наши беседы всегда столь занимательны, что я даже не знаю, хочется мне продолжать их или никогда с тобой больше не говорить. И эта угроза вне сомнения самая страшная за последние лет семь моей жизни. Понятия не имею, как стану жить с этим дальше. Или же нет? Всё-таки имею?.. В душевном равновесии и с сумой, полной денег, например? — Так предложил же: займись служанкой. — Служанкой, у которой, готов поспорить, только что промелькнула лёгкая паника на лице. И чёрт знает: оттого, что и её вся эта болтовня утомляет, или оттого, что я всё ещё помню о её существовании. — Её уши ещё не такие опухшие от твоей трескотни. — Твои тоже в полном порядке. Ответить не успеваю, прерванный не таким уж и далёким раскатом грома и тут же повеявшей в спину прохладой. Оборачиваюсь, чтобы оценивающе глянуть на неторопливо ползущие следом за нами тучи, и цокаю языком. Неторопливому променаду по пыльному тракту настал конец. — Хватай поводья покрепче и пригнись к лошади. — Выворачиваю шею, чтобы взглянуть на держащуюся чуть поодаль служанку и повторить ей то же самое. — Неплохо бы ускориться, если только благородные дамы не желают продолжить путь в обличье мокрых куриц. — Благородные дамы желают экипаж и мягкие подушки. Ох непросто же кому-то будет изображать покорную смиренность перед алтарём и многие годы после. Ох как непросто. — Оставьте свои пожелания для будущего мужа, не моя госпожа. В ответ фыркает только, поправляет расстёгнутый на одну пуговицу ворот дорожного платья и делает, как велели. Даже небрежно похвалил бы, бросив что-то вроде того, что это не смахивает на то, будто кобыла везёт ещё одну лошадь, но отвлекаюсь на её неповоротливую служанку, которая, как оказалось, боится всего, что быстрее степенного шага. Но отвлекаюсь на её неповоротливую служанку, из-за которой крадущийся по пятам ливень всё-таки настигает нас, и ладно бы в поле, а не в ста метрах от высокого, деревню оберегающего частокола. Ворота открыты, и, даже несмотря на то что около них никого нет, все местные попрятались по домам или стоят под широкими навесами, моё задание успевает порядком вымокнуть. Обе и едва ли не насквозь. Меня спасает плащ и накинутый на голову глубокий капюшон. Жаль только, что от холодной воды, а не от злобных завидующих взглядов стучащей зубами княжны. Княжны, что молча сверлит меня глазами, но молчит до самого постоялого двора, что тут же в двадцати метрах от ворот. Спешиваюсь первым, спешно выхватываю поводья из ещё двух пар рук, довожу лошадей до спасительного навеса и оставляю их на попечение подскочившего молодого конюха, который понятливо прячет в карман сунутую в руки пригоршню монет и помогает стащить седельные сумки. Помогает стащить сумки, пока я проделываю всё то же самое с самыми неумелыми наездницами из всех, что мне вообще довелось увидеть в этой жизни. Помогаю спуститься вниз сначала одной, а после вытягиваю руки, готовясь поймать вторую. И если у княжны никаких проблем со случайными прикосновениями нет — напротив, она сама нет-нет да ищет их, — то её служанка… то служанка уверена, что я вот-вот сожру её. И потому стоит только её ногам коснуться земли, как тут же отпрыгивает в сторону и отводит взгляд. Я в ответ только качаю головой, перебрасываюсь с юношей, которому ещё наверняка и семнадцати нет, прошу приглядеть за сумками и лишь только три, с вещами, забираю с собой. Рюкзак, что болтается на широкой лямке за спиной, не в счёт. Меч, что плотно завёрнут в сшитые меж собой овечьи шкуры, остаётся на боку лошади. Провожаю его взглядом и только после того, как уведёт явно приободрившуюся от разлуки со мной животину, распахиваю дверь, ведущую внутрь таверны, в народе известной как «Холм над ямой выгребной». Не то потому, что стоит на некоем возвышении, не то потому, что деревня, в которой он вырос, то ещё местечко для остановки. Но выбирать не приходится, и потому решаю не распространяться о своих мыслях. Просто пропускаю вперёд обеих девиц и предупреждающе хватаю метнувшуюся было в сторону камина княжну за запястье. — Не так резво, бестолочь, — цежу сквозь зубы, не повышая голоса, но оказывается поздно: своим мельтешением привлекла всё возможное внимание и теперь является объектом пристальных взглядов и завсегдатаев, и залётных гостей таверны. Пялятся в открытую, привыкшие, видно, к девкам пошиба пониже, а то и вовсе не видевшие ни одной брюнетки, что редкость в этих местах. Все сплошь рыжие да шатенки. А эта ещё и высокая, вытянутая вся, с голубыми глазищами и бледной кожей. Настоящая диковинка для местных мужиков. Закатываю глаза, понимая, что потенциальных проблем только прибавилось, и, не реагируя на непонимающие взмахи ресниц, веду её, так и не разжав пальцев, к стойке приободрившегося трактирщика. Служанка держится по мою левую руку и озирается куда затравленнее, чем её так и не сообразившая, что происходит, госпожа. Вот она, святая простота. — Солнечных дней вам, господин! — Трактирщик, на удивление, белозубый и, несмотря на то что в годах, едва ли не светящийся от нерастраченной энергии. — Чем могу услужить? Мрачно зыркаю на него из-под упавшей на лицо чёлки и, отпустив чужой рукав, отвожу пряди в сторону, не без удовольствия наблюдая за тем, как выцветает излишняя доброжелательность, покидая чужое лицо. — Комната нужна. — Стараюсь говорить как можно спокойнее, но взглядов на себе ловлю столько, что так и тянет оскалиться. Показать зубы до того, как какой-нибудь недоумок решит попробовать отбить приглянувшуюся девицу или одну из сумок. — С двумя кроватями и самыми крепкими дверями. — О, понимаю. — Свешивается вперёд, опираясь локтями на стойку, и едва не касается носом успевшей шагнуть назад княжны. — Есть у меня одна, с засовом, да не внутри, а снаружи. На окне решётка и кандалы под кроватью. Ни одна птичка ещё не улетала. Кривлюсь, понимая, что только что уделался в чужом липком намёке, и, удобнее перехватив лямку рюкзака, склоняюсь тоже. Чтобы слышал этот, но остальные не грели уши. Чтобы невольно вытянул шею, сошёлся взглядом с моим, да так и замер, зацепившись за черноту давно пожравших радужку зрачков. — Ещё раз ляпнешь подобное дерьмо — нечем будет улыбаться. А вздумаешь сунуться или подослать кого — руки с ногами местами переставлю, — сообщаю совершенно ровно, без толики угрозы в голосе, но именно это производит на него куда более сильное впечатление, чем могло бы подчас пустое бахвальство или размахивание ножом. — Мы поняли друг друга?.. Спешно кивает и, сглотнув, принимается тараторить с новой силой. Будто ничего и не было. Будто не ляпнул лишнего и теперь не пытается загладить грешок. — Ещё как поняли, господин. Так, значит, вам нужна просто комната? С двумя кроватями и крепким внутренним замком? Выпрямляюсь и киваю, любезно позволяя исправиться, и кошусь в сторону девушек, которым вовсе не к чему знать, какое место подавляющее большинство местных определяет им в этом мире. — Есть такая! Конечно, есть! Сейчас-сейчас, я провожу!.. Суетится, лезет под стойку, шарит под ней и, наконец, с чувством шлёпает ладонью по выщербленной ударом не одной кружки поверхности. Ладонью, под которой оказывается полоска металла с выцарапанным номером четыре. — Ключа будет вполне достаточно. — Останавливаю его жестом и протягиваю раскрытую ладонь, на которую он тут же, не мешкая, опускает узкую блеклую полоску металла со скошенными выточками. И пальцы отдёргивает так резво, будто обжёгся. — И наскреби чего поприличнее на обед: мои спутницы не привыкли к баланде из собачьего хвоста. — Сделаю, господин! Всё сделаю! А вы, стало быть, тот самый и есть, да?.. Тот, с чёрными глазами? Небрежно пожимаю плечами, не желая ещё и здесь во что-то ввязываться, и уже собираюсь развернуться и направиться к лестнице, как трактирщик выскакивает из-за своей стойки, хватается за мой локоть и уже во второй раз поспешно отводит пальцы. — Задержитесь на минуту, молю! Останавливаюсь и, выдохнув, повторяю давно ставшую едва ли не самой часто употребляемой мной в бытность шатания от деревни к деревни фразу: — Я не беру по два заказа за раз. И неверных жён не убиваю тоже. И второе потому, что жаль. Жаль потраченного времени, которое никогда не покрывается размером сомнительного вознаграждения. — Вы проездом здесь, верно? — А этому неймётся всё, всё цепляется и так и скачет вокруг, как жирная блоха, привлекая всё больше и больше внимания завсегдатаев. Некоторые и вовсе перестали трепаться меж собой и знай только и делают, что косятся да прислушиваются. — Отдохнуть да переждать дождь? В сторону Камьена? — Допустим. И что? Останавливается наконец и, сцепив пухлые ладошки в замок, сахарно улыбается, будто только что нашёл мешок с каменьями или какой-то другой ценностью. — Тогда, стало быть, придётся. — Улыбается ещё шире и едва не жмурится от удовольствия. И у меня ладони начинают чесаться от желания стереть это выражение с его лица. Желательно раз и навсегда. — Придётся взять второй заказ. — Почему это звучит как угроза? — княжна вмешивается совершенно некстати, но в целом я с ней согласен. С ней, такой серьёзной вдруг и так очаровательно нахмурившей брови на переносице. Выступившей вперёд, но держащейся сбоку и в любой момент готовой отскочить, если трактирщик сделает шаг вперёд. — Или весьма навязчивое указание? — Потому, моя прелесть, что дорогу перекрыло что-то. — Воспользовавшись тем, что обратилась к нему, поворачивает голову и разглядывает её с ног до головы, уже не скрываясь, и договаривает, только добрые полминуты пропялившись на то место, где у более везучих растёт грудь: — Что-то, с чем нам не удалось справиться своими силами. — Что, дружиной выступили?.. — нехотя вмешиваюсь, вовсе не желая быть вовлечённым в какое-то местное дерьмо, до которого мне нет никакого дела, но княжна слишком любопытна, а взгляды, что на неё бросает трактирщик, слишком уж масляные. Нехотя вмешиваюсь и отстраняю её назад, заведя руку за спину. — Именно так, господин, именно так. Да только больно хитрое оно: ни топоры, ни ножи не берут. Воз перевернуло, встало прямо посреди дороги — и хоть ты тресни тут. С одной стороны — река с мельницей, а с другой — болото. Наши-то, местные, торговать со дня на день ехать должны. Худо будет, если не поедут. Очень худо. Выращенное — засохнет, мясо — протухнет. Да только мне-то от этого что? — А разве Аргентэйн не занимается подобными вопросами? — Княжне всё никак не удаётся успокоиться, и она всё лезет. Всё лезет, высовываясь из-за моей руки и игнорируя тянущую её за рукав назад служанку. — Как же, моя прелесть! Ещё одно такое обращение — и я всерьёз задумаюсь о том, что, возможно, повязка на выбитом глазу придаст ему шарма и брутальности, и исключительно по доброте душевной обеспечу его ею. И может, ещё чем-нибудь до кучи. — Ещё как занимается. Вот к первым холодам и пришлют кого, когда тварь осмелеет и в саму деревню сунется, за всеми нами. Вы уж займитесь ею, господин чистильщик! Ну чего вам стоит? Всё одно самому как-то надо мимо ехать. Вас-то, может, она и не тронет, а вот девиц… А вот девицы мне попались совсем неудобные в этом плане. Одна сама сунется, чтобы язвительно спросить, почему тварь столь странно выглядит, а вторая, завидев пару пятен крови на дороге, свалится с остановившимся сердцем. Видимо, стоило прислушаться в своё время к ведьминской болтовне и чуть меньше пачкать свою ауру. — Сколько? — сдаюсь нехотя и не отказываю себе в удовольствии скривиться, когда, воодушевившись, примется тараторить: — Да тут недалеко, километр, может, а то и… — Заплатишь сколько? — перебиваю с усталым терпением в голосе, и трактирщик тут же становится куда кислее: — А, это… Так, напротив, ни за простой, ни за еду ни монеты не возьму! Ага, а то вышло бы там на стоимость рвущего людей на части чудища. С разницей в двести-триста монет. Ох уж эти сельские торгаши, думающие, что их предложения — самые хитрые и выгодные на свете. — Если желаете, чем угодно поклянусь: девиц ваших ни одна живая душа не тронет, пока они гостьи моего трактира. А вот это уже лучше. Это уже увесистее, учитывая, что на княжну не пялится только старый и, должно быть, вовсе слепой дед, прошаркавший к камину и едва не снёсший шаткую табуретку. — Хорошо бы, если так. Кивает и только моргает в ожидании ответа. Не тараторит и не пытается больше ухватиться или назвать кого-нибудь «прелестью». Только моргает, как и те, что расположились за ближайшими столами и даже кружками не стучат. — Ладно, считай, уговорил. Есть кто из выживших после встречи с этим вашим чудищем? — Двое, господин, — отвечают уже откуда-то сбоку, и я киваю не глядя. — Чудно. Тащите сюда, а я пока гляну комнату. Гляну комнату, оставлю вещи и девиц, которые дождались, наконец, если не ванны, то хотя бы какой-никакой посудины с горячей водой. Всё лучше, чем ничего. — И очень надеюсь, что ты меня не обманул. — Никак нет, господин. Утаскиваю зазевавшуюся княжну наверх и думаю только о том, что всё это будет стоить времени. В лучшем случае — ещё четверти суток, которые придётся с ними провести. *** Та, что поведением и чопорностью напоминает мертвячку, осталась в комнате и для верности ещё и припёрла довольно массивную дверь высокой тумбочкой. Совершенно неумело припёрла, не заблокировав деревянной спинкой подвижную ручку, но да зачем было её расстраивать? Пусть сидит, хотя бы вздыхать под руку не будет. А вот та, что, как на мой вкус, слишком жива, вцепилась в меня мёртвой хваткой и заявила, что ни за что не останется в стенах таверны. Заявила, что кругом наверняка одни воры и насильники и подвергаться такой опасности её величество не намерено и потому я обязан взять её с собой. Взять на борьбу с неведомым чудищем, описать которого местные, запившие после стычки с ним вояки даже не могут. Один что-то там бормотал про зелёную кожу, второй же орал о рогах и чешуе ему в противовес. У одного оно значилось с огромными щёлкающими, как лезвия ножей, жвалами, а у второго имело длиннющие, никак не меньше метра в длину, загнутые когти. И всё бы ничего, бывает, что в ночной темени и не такое почудится, но эти двое не могут сговориться даже насчёт голоса странного чудища. Могут только дрожать, орать, пить и материться, да в таких цветастых выражениях, что княжна, пожелавшая спуститься вместе со мной и отобедать в зале с простыми смертными, скривилась и закрыла уши. И толку в итоге от этих россказней никакого. Как и от информации о том, что явившаяся в ночи страхолюдина задрала трёх не слишком-то трезвых мужиков. Как я подозреваю: мужиков в слабых латах, наспех слепленных из досок, и хозяев воза, который теперь и лежит посреди сужающегося пыльного тракта, перекрывая дорогу. И несмотря на то что это может быть даже озлобившаяся, скопившая достаточно сил и подгадавшая лунные сутки кикимора, стоит проверить, прежде чем соваться с лошадьми. Прежде чем соваться с заказом, стоимость которого много выше стоимости лошади. Стоит проверить… И всё бы ничего, если бы княжна не заявила, что догонит меня за воротами деревни, если я не возьму её с собой сразу. Всё бы ничего, если бы эта вредина была настроена менее решительно и не нашипела на свою пытающуюся вставить два слова служанку. Пойду — и всё тут, хоть тресни. А если запрёшь, всё равно выберусь и начну искать помощи у местных мужиков, и разбирайся потом сам с половиной деревни. Просто прелесть, какая вредная гадина. Вредная гадина, что, вопреки моим ожиданиям, не удивляется тому, что выступаем пешком, и то и дело косится на свёрток за моей спиной, который я прихватил с конюшен. То и дело косится, но никаких вопросов не задаёт, что довольно подозрительно. Идёт себе рядом, помахивая свободными руками, головой во все стороны крутит и улыбается пролетающим над нашими головами стайкам мелких птичек. Птичек, что вовсе не радостно верещат, предчувствуя скорый ливень, который, вопреки моим ожиданиям, всё никак не подберётся к деревне и не накроет все близлежащие поля. — Если скажу, то сразу падаешь на землю и делаешь вид, что умерла. Вздрагивает, вырванная из каких-то своих мыслей, и не отвечает ни да, ни нет. Хмурится только, обдумывая что-то своё. Только хмурится, и мне этого явно мало как уверенности в том, что был услышан. — Поняла? — Я же испачкаюсь, — выдаёт с осторожным недоумением, и мне хочется закатить глаза. Просто безумно хочется, а после ещё и похлопать такой милой, совершенно не жизнеспособной на тракте непосредственности. — Грязь — не кровь. Косится с появившейся опаской во взгляде, и кажется, будто только сейчас начинает понимать, что напросилась вовсе не на прогулку по папиным огородам. — Отстирать можно. — И что, до стирки ходить как замарашка? — Поняла или нет? — Да куда уж тут не понять. С тобой даже под дуру не закосишь. Оборачиваюсь на неё и даже не скрываю проступившего на лице удивления. Слишком уж категорична, да и, несмотря на все предыдущие перепалки, никогда не была столь ехидна. — Это сейчас что было? — Это было «прошу простить мою вредность, господин». — Расплывается в улыбке и даже присаживается немного, якобы извиняясь. — Понятия не имею, что на меня нашло. Солнышко, должно быть, напекло. — С местными держи рот на замке, а то много их кругом. Глядишь, ещё не отобью. — Дались мне эти местные. — Одёргивает путающуюся в ногах юбку и прибавляет шагу для того, чтобы не отставать. — Нельзя помедленнее идти? — Нельзя. — Но почему? Не то чтобы я всерьёз рассчитывал, что к этому не прицепится, но слабая надежда теплилась. Теплилась и, даже не разгоревшись, погасла. — Всё чаще думаю, что, родись ты в другой семье, ходила бы вечно битой за глупые вопросы. А ещё о том, что за последние дни наговорил больше, чем за весь минувший год. Всё цепляет и цепляет меня, никак не желает отстать и нет-нет да задаёт всё новые и новые вопросы. — Чем же глуп этот? — Середина дня, княжна. — Стараюсь быть терпеливым, но с ней это удаётся только если выдохнуть и мысленно посчитать хотя бы до трёх. — Как думаешь, каковы наши шансы вернуться до сумерек и не попасть под новый ливень? — Невысокие, я полагаю? С ней, которая будто любопытный ребёнок, что вертит головой по сторонам и спрашивает-спрашивает-спрашивает обо всём, что видит. А после ещё и ещё, пока у отвечающего голова не пойдёт кругом. — Невысокие. Напомнить, сколько нечисти выбирается погулять с наступлением темноты? Хочешь заночевать со мной внутри старой мельницы? Без огня, еды и своей дражайшей, трагично вздыхающей служанки? Не выглядит хоть сколько-то напуганной или впечатлённой, и я всерьёз надеюсь не начать выть на исходе пятого или шестого дня пути. Слишком уж ей всё интересно. — Не самый худший расклад. — Голос бодрый, глаза так и горят, и вся она похожа сейчас не на кровную родственницу ландграфа, а на, в лучшем случае, сына трактирщика, которому в кои-то веки удалось удрать на речку. — Если, конечно, ты отдашь мне свою куртку, как подобает воспитанному господину. — Не отдам. — Тогда худший, — заключает сама для себя и, скривившись из-за того, что приходится признать, кивает: — Ладно, ты прав, я могу идти быстрее. — Слава небу. Молчит какое-то время, головой по сторонам вертит, то и дело отводя от лица выбившиеся из растрепавшейся за несколько дней пути косы, прядки. Молчит, касается раскрытой ладонью зреющих, наполненных зерном колосьев, что растут по обе стороны широкой дороги, и вскидывает голову на каждую пролетевшую мимо птицу. Как малый ребёнок, и иной аналогии просто не найти. Улыбается, заприметив петляющий между камнями ручей, и едва не хватает меня за руку, когда там же, около переливающейся бликами поверхности, замечает скользнувшую в прохладную воду змею. Едва не хватает, в последний момент передумав и сжав пальцы, впившись ногтями в ладонь. Делаю вид, что ничего не заметил, но уголок губы всё-таки подрагивает. Такой она кажется куда приятней. Такой она кажется вовсе не княжной, а так, совсем девчонкой. Юной и любопытной. Понимаю, что даже не знаю, сколько ей лет. Понимаю, что всё ещё имени не спросил. И даже не хотел спрашивать до этого времени. До момента, когда одетая в дорогое, пусть и невзрачное, серое платье княжна в удивлении распахнула рот, увидев, как растут разномастные, местами иссушенные солнечными лучами цветы. — На случай, если ты всё-таки влезешь туда, куда не следует: что мне кричать? «Эй ты!» или лучше по имени? Что на этот счёт говорят дворцовые правила? — спрашиваю небрежно, глядя вперёд, но она отчего-то сбивается с шага и даже забывает про растущие по окраинам дороги маргаритки. — Ты что же сейчас, спросил моё имя? — уточняет, да с такой серьёзностью, будто то что-то да значит. — Выходит, что так, — подтверждаю, а сам чувствую, что зря. И минуты не проходит, как эта задумавшаяся девица убеждает меня в этом: — Надо же. Всего третьи сутки пути, а ты уже так растаял. Медленно вскидываю голову, разглядывая проплывающие мимо тонкие облака, и надеюсь, что, когда договорит, не воспылаю желанием стукнуть её по голове. — Что дальше? Предложишь мне сбежать куда-нибудь на север вместо замужества? — Думаю, не так уж мне и нужно знать, как там тебя нарекли. Остановимся всё-таки на «эй ты», — заключаю, утвердительно кивнув самому себе, и прибавляю ходу. Хочется ей нести чушь — так пусть делает это в одиночестве. — Кто бы мог подумать, что монстролов окажется таким обидчивым, — выдаёт с ехидцей, да ещё и наверняка сложив руки на груди, но всей её напускной серьёзности хватает только на пару мгновений, пока не поймёт, что я действительно не собираюсь её дожидаться. — Да постой же ты! — Зачем? Оборачиваюсь к ней, и тут же останавливается, резко затормозив и спешно опустив ногу, занесённую для шага. В сотый уже, наверное, раз отводит от лица чёрные, ставшие абсолютно прямыми, несмотря на косу, прядки и, проведя ладонью по подбородку и носу, словно проверяя, не налипло ли чего, протягивает мне открытую ладонь. — Меня зовут Йенна. Помедлив, касаюсь её протянутой руки своей, но, вместо того чтобы поднести к губам или сжать как следует при мужском рукопожатии, просто касаюсь фаланг вытянутых пальцев. — Не могу сказать, что это приятное знакомство, но… Тут же вспылив, пытается выдернуть руку, но, готовый к этому, сильнее стискиваю её в своей и заставляю остаться на месте. — Но и признать, что всё могло быть куда хуже, должен тоже, Йенна. — Ну а ты? — спрашивает, отведя взгляд, но упрямо вскинув подбородок, всем своим видом показывая, что её ничуть не задели мои слова. — Какое у тебя имя? — Длинное. — С удовольствием наблюдаю за тем, как вытягивается её лицо, и как ни в чём не бывало киваю на закладывающий почти петлю тракт и чахлый лесок, рядом с которым протекает речка. Если напрячь слух и ветер подует в нужную сторону, то можно услышать, как лопасти мельницы перемалывают воду. — Недалеко уже, идём. Отпускаю её пальцы, и она, уже когда разворачиваюсь, отмирает и чуть ли не взрывается от возмущения. Совершенно искреннего и такого обидчивого, что на душе — или что там внутри прячется за рёбрами? — становится хорошо. Не всё же ей меня доставать. — Это совсем не честно! — Так и кипит вся, исходя праведным гневом, и даже щёки становятся красными, что ей совершенно не идёт. Сразу становится как-то проще и приземлённее. — Ты должен назвать мне своё! — Разве? Не припомню, чтобы обещал. — Да ты!.. — Бросается вперёд с запалом, достойным взрослого мужчины, и даже стискивает свои маленькие кулачки, как останавливаюсь на месте и вскидываю руку, приказывая замолчать. На удивление, подчиняется тут же и, почти было лупанув меня по спине, так и замирает с занесённой рукой. Делает полшага вперёд и выглядывает сбоку, пытаясь понять, что же меня так насторожило. Впереди, прямо посреди тракта, так как и сказали местные, лежит опрокинутая набок повозка. На месте лишь два из четырёх колёс и кругом выпотрошенные, по дороге растащенные на лоскуты тюки. Продолжаю идти вперёд, но куда медленнее, чем до этого. Продолжаю идти вперёд и, решив не тянуть, стаскиваю со спины меч. Как можно осторожнее, не дёргаясь и не желая обзаводиться новыми шрамами. Впереди, прямо посреди тракта, только что по дереву скребануло что-то и, пригнувшись, за дном телеги и скрылось. Что-то, что явно не превосходит человеческий рост и имеет длинные острые когти. Когти, которые без труда справляются как с деревом, так и с крепкой лошадиной шкурой, кусок которой остался неподалёку. Валяется рядом с парой подкованных копыт и нижней челюстью. Надо же, как обглодало. А вот человеческих останков не видно — должно быть, по округе растащила или где припрятала. А то и просто утопила. Мельница-то вот она, рядом. Как и вода. — Не отставай, но и вперёд тоже не лезь. Оставляет безответным, но касается пальцами моего рукава. Оставляет безответным, но безропотно хватает и прижимает к груди овечьи шкуры и широкий ремень, на котором обычно висит чёрный, сейчас освобождённый от пут меч. Меч, лезвие которого вызывает на её лице смесь страха и бурного интереса. Осторожно спускаемся ближе, и то, что притаилось за повозкой, нервно фыркает и бросает что-то невнятное на далёком от человеческого языке. Что-то стрекочуще-острое, а после и само перетекает вправо и в один прыжок скрывается в зарослях камыша, что бурно разросся на пологом, прилегающем к заводи берегу. Стоит только приблизиться к воде, как тянет прохладой и чем-то ещё. Чем-то куда более страшным, чем ряска или стухшая на солнце, брошенная кем-то рыба. Тянет чем-то ещё, что отдалённо напоминает мне запах лежалой трупачины. Княжна улавливает тоже и безо всяких комментариев прикрывает нос. Оборачиваюсь на неё всего раз, и то для того, чтобы убедиться, что, чем бы ни была эта тварь, она не зашла со спины, решив прикончить слабую девушку для начала. Неужто что-то разумное на этот раз? Не безмозглые мёртвые, поднявшиеся из своих могил, не тупые черви или озлобленные призраки, а что-то мыслящее? Водяная нечисть или что-то ещё, пробравшееся из ближайшего леса? Но тёмных в округе не сыскать, а селиться в молодой, просвечивающей почти насквозь рощице не станет ни одна разумная тварь. — И кто тут у нас?.. — спрашиваю, ни к кому конкретно не обращаясь, но княжна, отреагировав на мой голос, невольно тянется ближе и задевает мою руку. Тут же отступает на шаг назад и громко ойкает, когда совсем рядом раздувает свой зоб притаившаяся лягушка. Девица выдыхает через нос, когда зелёная бросается наутёк, и нервозно крутит головой по сторонам. — А я говорил, что тебе тут не место. — Со мной всё в порядке, — сквозь стиснутые зубы цедит и даже выдаёт подобие улыбки. — Оно ушло? Качаю головой и взглядом указываю на пускающую тонкую струю дыма трубу неподалёку. — Не думаю. Где-то рядом бродит. Пойдём-ка заглянем к мельнику. Может, он что знает, раз не боится работать бок о бок с этим существом. Ухожу вперёд, и она тянется следом, но свои вопросы, ожидаемо, не оставляет. Получив ответ на один, тут же задаёт второй. — Почему ты думаешь, что он ещё живой? И самое страшное, что я, похоже, смирился с этим. С тем, что мне не удастся и часу просидеть с закрытым ртом, пока она со мной. — Потому что трупу ни к чему топить печь и молоть зерно, бестолочь. Не сдержался, и она тут же поджимает губы и глядит в сторону, вся такая раненная в самое сердце. Раненная и не отступающая ни на шаг. — Обязательно бросаться оскорблениями? Если я начну делать то же самое, тебе совершенно не понравится. Заглядываю в заросли рогоза и, не почуяв ничего тревожащего, кривовато хмыкаю: — Не начнёшь. — Почему же это? — Потому что от меня зависит, выживешь ты или нет. — Расшаркиваться рано или поздно надоедает, и в моём случае это случается именно поздно. И так столько держался, не повышая голоса, что в самый раз требовать у её папаши орден за терпимость. — Давай вперёд, чтобы я постоянно тебя видел. Оставляет без ответа, косится только недобро, но покорно шагает вперёд на заболоченную, чавкающую под подошвами тропу и умудряется вместе со шкурами придерживать ещё и край платья, чтобы не замочить. Шагает вперёд, вздрагивает, услышав, как захлопала крыльями всполошившаяся неподалёку цапля, и, заскрипев сжатыми зубами, идёт. Ступает с заболоченной почвы на хлипкий, залитый и поросший мхом мостик, что ведёт к такому же ненадёжному на вид крыльцу, и даже не озирается. Знай себе переставляет ноги, пока не поднимется по ступеням, держась за ветхие перила, чтобы не поскользнуться на раскисшей от вечной сырости древесине. Останавливается напротив белёсой, не помещающейся уже в проём, разбухшей двери и не думает лезть вперёд. Кажется настолько благоразумной, что хочется похвалить и назвать хорошей девочкой. Кажется настолько благоразумной, что чую подвох и, прежде чем оттеснить её в сторону и постучать, прежде чем вломиться внутрь, озираюсь по сторонам. Скверно выйдет, если эта неведомая тварь схватит её за лодыжку и утащит в воду, пока я рассыпаюсь в никому не нужных любезностях. Пару раз соприкасаюсь костяшками с мягкой и очень непрочной на вид доской и, удостоверившись в том, что внутри слишком шумно для того, чтобы этот звук услышать, дёргаю за ручку, что, треснув, едва не осталась в моих руках. Дверь поддаётся неохотно, скребёт нижним краем по доскам высокого крыльца, и кажется, будто подчиняется воле своего хозяина-отшельника. Кто ещё поселится в здравом уме в подобном месте? Кто ещё?.. Замираю и, вдохнув, останавливаю решившую сунуться вперёд девушку, но не окриком, а схватив за тонкое плечо, которое, кажется, может и вовсе сломаться под моими пальцами. Если стиснуть как следует. Замедляется и понятливо сторонится, позволив мне зайти первому. И тут же запах, что на крыльце казался неразборчивым, забивается в ноздри. Запах всё той же сырости, свежепойманной рыбы и чего-то, отдалённо напоминающего гниющие морские водоросли. Запах, что совершенно странно отдаёт табаком и алкогольными парами. Запах, что накладывается на запах скошенной травы и зерна, растёртого в ничто жерновами. Запах, источник которого здесь, внутри, и спешно отступил за одну из массивных подпорок, над которой болтается перекинутая через балку дырявая рыболовная сеть. Внутри разруха и беспорядок. Внутри мокро и перевёрнуто всё вверх дном, но, несмотря на это, мельница продолжает работать. Но, несмотря на это, наполненные мукой мешки, что у самой дальней стены стоят, абсолютно сухие. Аккуратно стянуты тесьмой разных цветов и, должно быть, ждут, пока их погрузят на телегу и заберут. Должно быть, судя по тому, что скопилось их не меньше дюжины, уже около недели ждут. Меч громоздкий, среди поддерживающих крышу опор и не развернуться. Меч громоздкий, и приходится тщательно следить за тем, чтобы ничего им не зацепить. Следить за тем, чтобы не оцарапать её, что, утратив всякую бдительность, вертит головой по сторонам и разве что не распахивает от удивления рот. Так ей всё это дико. Вижу лишь смутные очертания того, кто шагнул в тень, за свисающую почти до пола сеть, но теперь уже понимаю, с кем имею дело. — Я здесь не по твою душу, — произношу в нарушаемую лишь мерным скрипом колёс тишину, и княжна, что всё ещё не заметила хозяина этого места, перестаёт быть такой беспечной. Почти уже было коснувшаяся висящего на криво прибитом гвозде оберега, свитого из полевых трав, отдёргивает руку. Косится сначала на меня, а после, уже не скрываясь, смотрит вперёд. Смотрит на колыхнувшуюся сеть, из-за которой медленно, будто не идя по полу, а грузно переваливаясь с ноги на ногу, показывается хозяин мельницы. Оплывший весь, беспрестанно потеющий и с редкими седыми волосами, что, свисая из-под надвинутой на лоб шапки, раскачиваются в такт его шагов. Оплывший весь, коротконогий и длиннорукий, будто страшно отёкший и с круглыми, лишёнными верхних век глазами. Неспешно выбирается на свет, и княжна, к моему удивлению, сдерживается и лишь только тяжело сглатывает, но не кричит. Потому что мельник, который если и был когда-то человеком, сейчас смахивает на раздувшегося утопленника. Потому что мельник — довольно молодой, ещё не поросший полностью моллюсками водяной. Тяжёлый на суше, страшно потеющий и бесхвостый, как и все те, кто отказался безвылазно жить в воде. Ох уж эта разумная нечисть. Местные, поди, и не догадываются, почему тварь, располосовавшая нескольких человек, не начала с мельницы. — А если не по мою… — Голос у него странный, булькающе-низкий, но разборчивый. Должно быть, и жабрами пожертвовал. — То зачем вообще явился? Моргает, поднимая прозрачные веки, медленно поворачивает коренастую шею и в упор глядит на притихшую девушку, которая про таких, как он, если и слышала, то уж точно не представляла, что столкнётся нос к носу. Предупреждающе веду по воздуху лезвием меча, очерчивая границу, и нечистый ухмыляется, растягивая уголки губ до самых ушей, отмеченных лишь отверстиями на круглой голове. — На дороге лежит воз. Собирается усмехнуться ещё шире, но поспешно договариваю, и всё напускное высокомерие будто водой смывает с его лица: — Я знаю, что тебе дотуда не дойти, но также знаю, что ты можешь быть в курсе, кто это сделал. Морщится, просто невообразимо сильно для человека стягивая кожу, настолько, что не видно даже кончика приплюснутого носа, и, поразмыслив с секунду, коротко кивает, мотнув прядками волос. От души — или что там у нечисти? — лупит шестипалой ладонью по низко висящей балке и, потоптавшись на месте, опускает голову ещё раз. — Говорил же, — выдыхает необычайно чётко для того, у кого внутри плещется вода, и добавляет уже своим обычным голосом, но так выкрикнув, что княжна невольно дёргается: — Говорил этой занозе! — Кому говорил? — непонимающе переспрашиваю, а он только отмахивается и принимается вышагивать по едва не прогибающемуся от его веса полу. Закладывает длинные руки за спину, становится насыщенно-голубым и, проходя мимо, едва не цепляет локтем опасающуюся лишнего вздоха сделать княжну. — Эй? Так кому ты там говорил? «Эта» тоже разумная? — Да водяного дьявола она разумная! — взрывается, и мне безумно хочется огреть его чем по круглой голове. Безумно хочется, потому что нервозная нечисть — не та компания, с которой хочется находиться в тесном помещении. — Дура она и есть дура! — Так это ещё и женщина? — княжна всё-таки не сдерживается и задаёт осторожный вопрос и, должно быть, тут же жалеет, что вообще высунулась. — Женщина! — передразнивает и никак не может остановиться, принимается шлёпать всё быстрее, и я всерьёз опасаюсь, что доски не выдержат. — Даром что наяда — всё одно сбрендившая женщина! Наведывалась всё ко мне, заноза… Замуж ей, видите ли, подавай! Подсмотрела, как у девок в деревне, и всё туда же: платье с лентами ей подавай. В возникшей паузе явственно слышно, как прокричал пролетевший над крышей кулик и где-то вдалеке замычала чья-то заплутавшая корова. Меня накрывает раздумьями, а княжна всё ещё переваривает услышанное, как водяной дед, с неожиданной для такого неповоротливого бурдюка прытью, оказывается напротив неё и хватает за опущенную кисть. Прямо в лицо ей глядит, но я, зная, что на суше он почти беспомощен, не спешу отрубать ему руку, а жду того, что скажет. Жду, что, может, всё-таки выдаст нечто полезное, кроме мокрых, смахивающих на жалобы соплей. — Ты девку-то зря с собой привёл. Эта приревнует да утащит ещё. Глаза княжны становятся настолько круглыми, что легко спускает и «девку», и то, что водяной, по сути, едва ли не касается её лица своим носом. — Русалкой или болотницей обернёт да такой вредной сделает, что жуть. Проще зарезать, чем договориться. И с этим я не могу не согласиться. Упираюсь ладонью в его мокрое, даром что рубахой прикрытое плечо и оттесняю назад. — Так и выходит, что это твою девку проще зарезать, — проговариваю размеренно, не выделяя ни единого слова, и, когда переключается на меня, перестаёт таращиться на княжну, продолжаю, на всякий случай удобнее перехватив меч: — Местные напуганы, перекрыла эта речная сука единственную дорогу, что к городам севера ведёт. Разлепляет полные губы, но так ничего и не говорит. Не успевает вставить своё слово до того, как я, прикинув его возраст и вес, добавляю, ни на тон не повысив голос: — Отошли в русло реки или ко дну камнем прижми — мне плевать как, но образумь. А если не ты, то я сам образумлю. Выдыхает шумно, пасть, что явно досталась ему в наследство от родни со стороны сомов, распахивается, и кажется, будто из ноздрей вырываются едва заметные струйки пара. — Ты, мечник, мне на воде не угрожай, а не то… Надо же, бурдюк с жидкостью закипел, да так, что шипит. Ему бы поосторожнее, а то так и сварится ещё, не добравшись до своей ненаглядной. — А не то что? — переспрашиваю тут же, не позволяя затянуть паузу, и делаю шаг вперёд, невольно сконцентрировавшись на том, что княжна, напротив, подалась назад и едва ли дальше, чем в нескольких шагах от двери. — Говорят, у водяных рыбы живут внутри. Хочешь, проверим? Заглядываю в его глаза, выдерживаю немигающий ответный взгляд и даже не моргаю, пока он не опустит голову. Пока не отвернётся первым, разобравшись что к чему. — Так ты тот самый… Забрёл-таки. Чистильщик, или как там тебя ещё?.. Монстр, что без разбору рубит остальных монстров? Первый в этих местах на моём веку. Формулировка так себе, определение мне вовсе не по вкусу, но давно стало привычным. Определение, которым меня порой награждают и люди, и разумная нечисть. — Так что, дед? — возвращаюсь к причине визита, не желая растрачиваться на никому не нужную полемику и зазря пугать княжну. — Либо я её образумлю, либо Аргентэйн рано или поздно возьмётся. Какая бы ни была зла, заколют, а после на части растащат, чтобы не собралась. Водяной кривится, морщит лицо так, как ни одному смертному старику не под силу, и нехотя опускает голову, почти утопив нижнюю часть лица в оставшемся надутым подбородке. — Я попробую… попробую поговорить. Может, послушает ещё. Послушает она. Ещё бы не стала слушать. — Шестерых задрала, а вздумает поиграть ещё и со мной — уже не уйдёт. — Сама теперь не явится. Вредная, — заявляет с какой-то скрытой гордостью даже и тем самым заставляет меня терять терпение. Время идёт, вечер близится, а водяной бурдюк хвалится мне своей зелёной рыбиной, которая, может быть, всё-таки и лично притащится. — А если я в качестве приглашения от тебя чего отсеку и в воду брошу, тогда изволит явиться? — спрашиваю совершенно ровно, без бахвальства, и дед, которого будто утопили несколько дней назад, даже не думает обижаться. Дутыми плечами жмёт и зовёт за собой, назад, на крыльцо. Пропускает нас вперёд, и я уверен, что вовсе не в вежливости дело. На княжну так и косит своими водянистыми глазами. Так и косит, с любопытством наблюдая за походкой и движениями обыкновенной земной девушки. Наяды совершенно иные. Наяды более пластичные и будто извиваются, не в силах сделать ни единого шага без мерных покачиваний. Наяды более гибкие, а те, кто постарше, и вовсе с течением лет обрастают чешуёй, что бликует на солнце подобно отшлифованным прикосновениями тысячи рук серебряным монетам. Наяды куда меньше скованы сомнительными нормами человеческой морали, а если и хранят кому верность, то только не физически. Через распахнутую дверь внутрь мельницы заглядывает солнце, но кругом так сыро, что даже бьющие напрямую лучи не согревают. Слишком дерево влагой пропитано. Выбираюсь наружу, но, вместо того чтобы ступить на тропу и вернуться к дороге, направляюсь в другую сторону и, обогнув домик мельника, останавливаюсь на узком, требующем, как и всё кругом, замены досок причале. Тут же лодка, привязанная к колышку. Тут же лодка, поросшая ракушками и затопленная на четверть давно застоявшейся и медленно испаряющейся водой. И идиоту понятно, что ей не пользуются. И идиоту, и княжне, что, следуя за мной, в кои-то веки воздерживается от дурацких вопросов. Целых несколько минут, пока полностью разоблачившийся водяной не прошлёпает мимо и грузно, даже не потрудившись вытянуться для прыжка, свалится в воду. Уходит под неё тут же — и ни единого пузырька воздуха на поверхности. Значит, всё-таки не такой и пропащий для мира нечисти. Значит, дышит едва заметными на широкой шее, закрытыми на поверхности жабрами. Осмотревшись по сторонам, задираю голову и прикидываю, сколько ещё до темноты. Солнце высоко на небе, и кажется, что времени ещё много, но, зазевавшись, легко упустить приближение вечера. Зазевавшись или проведя весь день в праздном ожидании ответа обиженной наяды. — А ты, оказывается, добряк, — задумчиво звучит из-за спины, и я невольно оборачиваюсь на голос княжны, которая во всей этой истории увидела только романтическую привязанность. Но с другой стороны, что ей ещё видеть? Ни искалеченных тел, ни тех двоих, что пить будут ещё несколько месяцев, чтобы только выбить из головы воспоминания о скрюченных, обагрённых кровью когтях наяды, она не застала. — Неужели и вправду отпустишь? Если поклянётся не убивать больше? Пожимаю плечами, и меч, что я всё это время держал в расслабленной руке, впивается остриём меж прилипших друг к другу досок. Княжна вздрагивает от этого звука, но тут же, сморгнув, с интересом обходит лезвие кругом. Даже тянется пальцами к рукояти, но отсекаю попытку коснуться, шлёпнув её по кисти. Ойкает и отдёргивает руку. Открываю рот первым, чтобы не выслушивать причитания вперемешку с оскорблениями, или на что там её хватит ещё? — Не лезь. — Рявкнул неожиданно резко, и она тут же отпрянула. — Не стоит его трогать. — Ты же не думаешь, что я могу его испортить? — спрашивает весьма зло и выглядит задетой. Спрашивает и вдруг кажется такой затравленной, что смягчаюсь, не желая ругаться или цеплять ещё больше. — Я думаю, что он тебя может, — звучит спокойнее, и она непонимающие тянется назад, но вместо двух шагов, что отступила, делает всего один вперёд. И обижена, и любопытна, и не знает ещё, чего же больше. — И потому говорю ещё раз: хочешь смотреть — смотри, но руками не трогай. И на будущее, если оно у тебя будет: прежде чем тянуть клешни, спрашивай у хозяина вещи. Всё справедливо, но она не она, если не прицепится. Она не она, если, даже поняв, в чём дело, не добавит от себя что-нибудь. — Это у тебя клешни, а у меня — руки. — Повтори то, что я сказал. — Мне что, пять лет? Отвечаю одним только лишь выразительным долгим взглядом, и она, скривившись, нехотя всё-таки делает то, что велено: — Ладно, я поняла. Никогда не трогать твои вещи без спроса, и тогда ты не откусишь мне палец из вредности. Киваю, вполне довольный ответом, и снова отворачиваюсь к водной глади. Делать здесь больше решительно нечего. Наблюдать за показывающимися лягушками или княжной, что принимается наворачивать круги, то и дело возвращаясь взглядом к такой же, как лезвие, чёрной, обёрнутой кожей рукояти меча. Молчит, топчется на месте, и мне становится интересно: на сколько минут её хватит на этот раз? На пять или всего две? — А если этот… — Запинается, не разобравшись с ходу, какое лучше использовать слово, и опасливо косится на незапертую дверь пустующей без хозяина мельницы. — Господин нас обманул? Что, если он набросится на тебя вместе с этой русалкой? — Наядой, — поправляю, беспечно пропустив её вопрос мимо ушей, и прислушиваюсь, не упало ли что в воду неподалёку. — У русалок нет ног, да и в реках они живут крайне редко, предпочитая солёную воду. — Да не важно. Что мы будем делать тогда? Язык так и чешется брякнуть, что «мы» в этот момент будем отсиживаться в дальнем углу мельницы и трястись от страха, но прекрасно знаю, что всё это выльется ещё в десяток возмущённых реплик и ещё с десяток вопросов. — Убью обоих. — А ты справишься? Ну вот, пожалуйста. Сдержался я — не сдержалась она. И как всё это называть? — В твоих интересах чтобы справился, княжна. Фыркает, проводит ладонью по задней стороне шеи, морщится, должно быть, от того, насколько сильно вспотела, и поворачивается боком. Только затем, чтобы не смотреть напрямую во время следующего вопроса. — И зачем вообще было спрашивать моё имя? — А тебя это задевает, да? — Вовсе нет! А реакция настолько бурная, что однозначно «да». А реакция настолько бурная, что живущие неподалёку лягушки бросились врассыпную и в ближайших зарослях тревожно защёлкала невидимая глазу птица. — Но это глупо — спросить и ни разу не произнести. — Ну, допустим, один всё-таки произнёс. Молчит какое-то время снова, от ступеней крыльца до самого края причала ходит, и, когда останавливается рядом, понимаю, что сейчас выдаст очередной вопрос. И кто тут говорил про «не пять лет»? Хотя, может, и не пять. Может, всего три. — А у них правда… ну… любовь? — Звучит осторожно и самую малость наивно. Но учитывая, где она выросла и какие книжки читала на ночь, можно сделать и поблажку. Хотя бы потому, что она трепетная барышня, одна из тех, про которых и пишут в этих самых книженциях. Барышня, что верит в чистую искреннюю любовь и то, что рыцарь непременно спасёт её от грозного дракона. — Может, и любовь, а может быть, этот водяной — единственный на многие километры реки, и отхватить его раньше подруг — дело принципа. Может, и любовь… Откуда же мне знать? Поди, только местные жабы и знают. Да и те могут ошибаться в суждениях. — Неужели нежить мыслит такими сложными категориями? — Нечисть, бестолочь. Наяды — не мертвячки в известном смысле. Не утопленницы. — Ох, ну простите! Я же всю жизнь только и занимаюсь тем, что изучаю нечисть и её принципиальные отличия от нежити! — Тогда я, пожалуй, не стану говорить о том, что можно было и не орать так громко. Тут же меняется в лице, напускной спеси и запала как не бывало, и косится на воду, видно, опасаясь увидеть появившееся на поверхности одутловатое лицо. — Если, конечно, не хочешь познакомиться ещё и с утопленницами. Готов спорить: здесь и они водятся. Сглатывает, пятится на два шага и, задрав нос, складывает руки на груди. Такая вся обиженная и независимая. Такая решительная… ровно до близкого, выбивающегося из всех остальных по звуку, речного плеска. Тут же бросает все свои ужимки, подскакивает и вцепляется в моё плечо, да ещё и сразу двумя ладонями. — К слову сказать, если ты сделаешь так во время битвы, то мы оба рискуем остаться без рук и, что куда важнее, без кишок и прочей требухи. — Замечание почти философское и не подкреплённое совершенно никакими действиями. Ну нравится ей мой рукав — и чёрт с ним. Пусть теребит, пока кипит. — Почему тебе так нравится меня подначивать? — спрашивает с таким искренним негодованием в ответ, что попробуй тут сдержать усмешку. Ребёнок ребёнком, и плевать, что физически целая женщина. Как не зацепить в ответ на порой проскальзывающее высокомерие? — Потому что ты злишься в ответ. — И это забавно? Кривит губы, морщит нос, а если бы могла, то и отвернулась бы до кучи. Если бы не боялась, что сожрут ненароком. — Мне точно стоит ответить на этот вопрос? Новую остроту придумать не успевает, потому что из воды показывается сначала лысая макушка, а после и вся голова водяного. Хватается за край причала, выпуская изо рта воду, подтягивается и с трудом затаскивает наверх своё оплывшее и ставшее куда более упругим после купания тело. Будто впитывает в себя воду, а после медленно усыхает под солнцем. Может, так оно и есть, впрочем. Никогда не интересовался. Водяной тем временем выпрямляется, отлепляет от своей груди прилипшую водоросль и, покосившись на меч, рукоять которого доходит ему до основания рёбер, огибает по дуге. — Ну? — подгоняю его, стараясь не подсчитывать, сколько времени упущено зря, и нарываюсь на тоскливый ответный взгляд. — Что сказала? — Что замуж раздумала, — булькает себе под нос и смотрит волком. Да только его любовные проблемы волнуют меня меньше, чем царапина на дорожной обуви княжны. — С дорогой и возами что, рыбина?! — Сказала, что тоже не интересно больше. — Моргает, поднимая прозрачные веки, и, опустив голову, какое-то время пялится на свои широкие ласты. — Ноги у неё болят от щебёнки и ихнего песку. — Эй… — Княжна, которую я даже мысленно не называю по имени, снова тянется к моей руке, но теперь касается костяшек и, когда перевожу на неё взгляд, только коротко кивает в сторону. В сторону зарослей рогоза, что с одной стороны плотно обступили и причал, и подступы к мельничному колесу. Кивает в сторону зарослей, и я, вскинув голову, вижу саму наяду. Подкравшуюся сбоку, глядящую с утайкой и хищным интересом. Зелёную и высунувшуюся из воды только по переносицу. И как только княжна вообще её заметила? Как, если порой даже меня природная магия этих существ путает? Вопрос хороший, но вовсе не первостепенный, потому как тварь, поняв, что её раскрыли, выпрямляется во весь рост и в один прыжок оказывается напротив. По ту сторону всё ещё воткнутого в древесину меча. Глядит в упор, безо всякой утайки, и, как и любая лесная дрянь, вовсе не стесняется своей наготы. Не стесняется, пялится, ощупывает меня взглядом, а после переводит его на княжну и… низко шипит, исказив миловидное на первый взгляд, пусть и зелёное, лицо. Шипит страшно, угрожающе и пригнувшись, готовясь в любой момент замахнуться или броситься вперёд. Водяной клекочет что-то на своём нечеловеческом языке, но наяда его не слушает. Наяда не желает его слышать и явно сбрендила от жары: видит угрозу не во мне или клинке, а в тщедушной девчонке. В девчонке, которая, вопреки всем предупреждениям, вцепляется в меня, как клещ, когда, осторожно, чтобы не провоцировать резкими взмахами рук, задвигаю её за свою спину. Но наяда всё никак не уймётся. Шипит всё громче и громче и в итоге замахивается когтистой лапой, что, пронёсшись над рукоятью меча, едва не оставляет прореху на моей груди. Водяной беспокоится тоже. Мечется в стороне, но не вмешивается. Всё только щёлкает, и звуки эти всё выше и торопливее. И звуки эти всё больше похожи на гомон обнаружившей своё гнездо разорённым птицы. И звуки эти прерываются, только когда наяда всё-таки замечает его и даже снисходит до ответа. В одно короткое, непонятное мне слово. В слово, заслышав которое водяной отшатывается назад и, врезавшись в стену дома, спешно отодвигается в сторону и так и добирается до двери мельницы, свезя полспины о древесину. Добирается до двери мельницы и запирается изнутри, бросив свою ненаглядную наступать в одиночестве. Обезумевшую будто на ровном месте и вознамерившуюся во что бы то ни стало добраться до своей цели. Цели, у которой мелко дрожат коленки и которая вот-вот грохнется в обморок. Обхватываю пальцами рукоять, прежде чем сделать первый шаг назад. В пространстве между досками остаётся заметная выбоина. Перехватываю двуруч так, чтобы можно было крутануть кистью и прочертить в воздухе первую линию. Линию, за которую она суётся тут же, стоит только продолжить пятиться. Медлит, не бросается в лобовую, зная, что поймаю на остриё, и потому даже добираемся до ступеней. Наяда же, щёлкнув острыми треугольными зубами, что годны не только для того, чтобы рвать ещё живую трепыхающуюся рыбину, пригибается к самым доскам и явно готовится распрямиться. Для прыжка. Ещё ступень, и… бросается. Ещё ступень, и княжна, которую мне иначе не защитить, оказывается вытолкнутой в густую поросль болотной травы и так и валится набок, не успев выставить руку. Княжна, лицо которой куда проще отереть от грязи, чем убедить её жениха, что откромсанная голова в мешке — тоже, в общем-то, ничего. А зелёная кружит всё, не обращая внимания на налипшие на лицо и грудь волосы, что перепутаны с водорослями. А зелёная кружит всё, выискивая и выгадывая, с какой же лучше стороны. Подобраться. Накинуться. Пройти. Пройти мимо меня и утащить замершую в низкой воде девушку туда, откуда ей уже не выбраться. Неужто и правда задумала утопить? Только что наяде с неё, к чему ей хвостатые конкурентки? Спросил бы, да только без переводчика, что за ласты наружу не вытянешь, не разобраться. Спросил бы, да только какая разница, что ответит эта рыбина, которой не так долго осталось трепыхаться? Спросил бы, если бы не попыталась выцарапать мне глаза и, заскочив за спину, пригнувшись, вцепиться в ногу лежащей девушки и с силой за неё дёрнуть. Вцепиться, заверещать тут же, отклонившись, и вместо глубокой раны, вместо того чтобы быть рассечённой на части, отделаться лишь царапиной. Тоже глубокой, тут же окрасившейся в тёмно-зелёный и терпко пахнущей не то йодом, не то травяным соком. Разжимает пальцы, выкручивается, уходит в сторону, поднырнув под не закончившее пируэт лезвие, и уже я вынужден пятиться, чтобы размашисто не полоснула по шее. Уже я вынужден пятиться назад, к дороге, чтобы не задела. Скалится, уголки губ рвёт, зверски грызёт их, не замечая боли, прокусывает, и будто безумная. Сбрендившая под палящим солнцем. Решила вначале разделаться со мной и после вернуться к девчонке. Решила, что так будет логичнее. Что же. Пусть. Бесит меня всё больше и больше, и рефлексы становятся куда лучше. Броски — резче, а линии, что чертит меч, — куда шире. Всё равно достану, никуда не уйдёт. Всё равно достану и отсеку тупую, набитую требухой башку. Рыбьей требухой и свадебными лентами. Вертится, легко гнётся, уклоняется, управляя своим телом не хуже извивающейся змеи, и умудряется зацепить меня. Всего раз цепануть ногтями наплечник, пришитый к куртке. Ойкает совсем по-человечески, замирает и, округлив и без того рыбьи глаза, улыбается мне. Рассеянно и нежно, будто любовнику. Рассеянно и нежно принимается покачиваться, вдруг стыдливо прикрыв голую грудь скрещёнными ладонями и будто убаюкивает кого-то. Улыбается мне, обнажая треугольные, вытягивающиеся и уходящие за верхнюю губу нижние зубы, — и это вызов чистой воды. Больше играть не будет. Отталкивается от чавкающей размытой почвы и подскакивает на добрые полтора метра. Пытается ударить ногой, выгнувшись в немыслимом для любого живого человека кувырке, и тут же, преодолев инерцию, разворачивается и, нарвавшись на заблокировавшее удар лезвие, воет не своим голосом. Порезалась. Порезалась, тут же сжалась, припала на раненую ногу и захохотала. Безумная, не так давно хлебнувшая человеческой крови и будто пьяная. Безумная, а во взгляде — одно отчаяние. Совершенно не понимаю её. Не понимаю, почему напала, но знаю, что, даже если остановится сейчас, если передумает, уже не отпущу. Знаю, где проходит грань между мирно настроенной нечистью, что знай себе делает, что оберегает свои берега, и тварью, что сорвалась раньше, чем ветер или течение унесли её обещания. Но как же сильно ей не понравилась княжна! Как же сильно, что не утерпела и бросилась. Как же сильно, что теперь наверняка жалеет об этом, но продолжает замахиваться, пусть и не так ретиво, как минутами ранее. Продолжает замахиваться, воздух полосами чертить своими страшными ногтями и всё время передвигаться. Кружить и метаться. Ошибается ещё раз, и тогда достаю её со спины снова. Достаю и вместе с кистью отсекаю и взметнувшиеся от прыжка мокрые пряди. И не разобрать, из-за чего верещит больше. Не разобрать, что сильнее кровит: культя или срез волос. Ошибается ещё и, отскочив, увеличивает расстояние между нами так, чтобы не смог достать. Баюкая свой обрубок, разворачивается и пытается скрыться в зарослях. Только пытается, потому что около тропы совсем мелко и не нырнуть. Только пытается, потому что княжна рядом, и наяде куда проще добраться до неё, чем до меня. Только пытается, потому что, перехватив меч иначе, примериваюсь и все свои силы вкладываю в бросок. В одну-единственную попытку. Нечего больше швырять. Свист воздуха, не прекращающийся ни на секунду плеск воды — и не крик, и не вопль даже. Выдох. Выдох, что, подхваченный ветром, разносится над рекой, и та, будто понимая и отзываясь, поднимается вверх, окатывает меня с головой, едва не сшибая с ног. В ярости бросается на стену мельницы, давит её волной и, бессильная что-либо ещё сделать, откатывает назад. Затихает. Затихает, как и упавшая лицом вниз наяда, которую пронзило насквозь. Пронзило, пришпилило к влажной земле и не позволяет подняться вновь. Подхожу ближе, кошусь в сторону зарослей, проверяя, не принесло ли ещё кого из её подруг, и, упёршись подошвой сапога в её лопатку, в одно движение выдёргиваю меч, и река, щедро сдобренная её хлынувшей кровью, волнуется вновь. Уже тише, не выходя из берегов, но будто оплакивая свою непутёвую дочь. Помедлив, перекатываю её на спину, желая убедиться, что всё — не ударит, и замечаю, что умерла она с удивлённым, совсем человеческим выражением лица. Нет ни острых, уходящих вверх зубов, ни ярости в зелёных глазах. Так же поспешно, как выбралась на пристань, затихла. Хватаю её за волосы, отвожу их от шеи и, примерившись, отсекаю голову. Понимаю, что даже положить не во что, и, пожав плечами, решаю, что сойдёт и так. Не завоняет, идти совсем недалеко. Осталось только прихватить кое-что. Кое-что, что не издало ни звука с того самого момента, как плюхнулось в тёплую воду мелкого лягушатника, да так и застыло там, ни живо ни мертво. Возвращаюсь назад по тропе, оставляю меч воткнутым в землю и голову там же, цинично примотав её к рукояти длинными прядями волос. Возвращаюсь назад по тропе, немного схожу с неё и, присев на корточки, касаюсь плеча так и не поднявшей лица княжны. Княжны, что крупно вздрогнула от прикосновения и сжалась. — Давай поднимайся, бестолочь. Замирает, и я сам не желаю признавать, что обращение прозвучало почти ласково. Снисходительно — вот более точное слово. — Нам теперь отмывать тебя, пока рак на горе не свиснет. — Очень смешно… — отвечает, едва не булькая, и тут же закашливается. С трудом поднимается на вытянутых руках, и уже я сам тяну её за плечо, помогая сесть. Такая же мокрая, как и я, вся в тине и грязью обляпанная. Такая же мокрая и с ряской, налипшей на кончик носа. Растрёпанная, зеленоватая не то от пережитого испуга, не то от того, что наглоталась застоявшейся воды и собирается долго и с чувством избавляться от неё. И, надо признать, всё равно не смахивающая на лягушку или девку, что всю свою жизнь чистила свиные стайки. Остаётся княжной даже сейчас. Скрипят дверные петли, и оба — и я, и она — вскидываем лица. На всякий случай опираюсь ладонью о склизкое дно, готовый в любой момент оттолкнуться и взвиться на ноги, если и водяному в голову стукнет что. Водяному, что медленно выполз на крыльцо и синий весь, будто как человек, потемневший от горя, молча выкидывает шкуры и ремень, что служат мечу ножнами, со своего крыльца. Так же молча возвращается внутрь и запирается по новой. Пожимаю плечами, а после, в который раз уже глянув вверх, поднимаюсь на ноги сам и следом вздёргиваю протянувшую руку княжну. Выпрямляется и ничего не спрашивает. Ни единого вопроса не задаёт, а увидев, что именно болтается рядом с рукояткой меча, и вовсе отводит взгляд в сторону. Уходит глубоко в себя и молчит до самого деревенского частокола, а там, едва зайдя в таверну, тут же бросается вверх по лестнице, в снятую комнату. Не спешу следом, а только приказываю нагреть воды и приготовить для дамы ванну. Иначе в самом деле тиной будет нести. Голову наяды оставляю на стойке трактирщика, а рядом с ней же и отсечённую когтистую кисть. Тот только таращится и быстро-быстро кивает, заранее согласный со всеми моими просьбами. А он только быстро-быстро кивает и всё таращится на зелёные глаза, что никак не утратят свой влажный блеск. *** Комната и вправду оказалась вполне ничего. По крайней мере, кровати действительно две, и ни под одним из матрацев нет клопов. Полы обшарпанные, но куда важнее то, что чистые. Полы местами продавленные и исчёрканные будто ногтями. Склонив голову набок, разглядываю эти самые царапины, что так явно вырисовываются на досках в лунном свете. Сам у подоконника стою, спиной к окну, и не могу придумать занятия получше. Сам у подоконника, то и дело поглядываю то на одну девицу, то на вторую, и прислушиваюсь к тому, как дышат. Та, что справа, давно спит, а вот княжна, которой досталась ближняя к двери, кровать… — Не будешь отдыхать — навернёшься с лошади, и тебя даже в бордель не купят со скошенной челюстью, — проговариваю совсем негромко, скользнув взглядом по её плечу, виднеющемуся из-за сползшего одеяла, и она тут же разворачивается и с вызовом зыркает, по нос натянув застиранный пододеяльник. — А ты, стало быть, знаток, — не шипит даже, как ожидал, а проговаривает совершенно ровно. Задумчиво немного. Слишком уж нахваталась впечатлений за день, чтобы и ночью словесно нападать. — Много перевидал шлюх с правильным прикусом и чертами лица? — Да не то чтобы, — пространно звучит, но пусть понимает, как хочет. Я тоже, вопреки всем ожиданиям, никак не могу выбросить из головы эту треклятую наяду, и дело тут вовсе не в жалости. Что-то ей не понравилось в этой тощей, не представляющей никакой опасности девчонке. Но вот что? А главное, нужно ли мне это знать? Для чего мне это может быть нужно? На улице, в ограде ближайшего дома, вдруг начинает заливисто лаять собака, и налетевший ветер пригибает к окнам ветви огромного, должно быть, такого старого, что деревня строилась вокруг, клёна. Клёна, что будто тонкими пальцами пытается продавить мутное дешёвое стекло и заглянуть внутрь, дробя ложащийся на полу тусклый свет. Княжна медленно сжимается в комок, подтаскивает колени к груди, но лица так и не прячет. Всё глядит на меня, и мне даже кажется иногда, что не моргает. И глаза её впотьмах будто даже светлее, чем днём. Блики луны обманывают или же, напротив, пытаются указать на что-то? Ещё пару дней назад и думать о ней не хотел, держался так, чтобы слышать, но не попадалась на глаза, а сейчас в голове только и крутится, что взгляд пришедшей в бешенство наяды, которая не могла не чувствовать энергетику клинка. Которая не могла не знать, чем всё это обернётся для неё. — Почему ты не спишь? — княжна разрывает повисшую паузу первой и обращается будто бы в пустоту. Если и смотрит, то на мои колени и голенища сапог, но никак не выше, никак не на лицо. — Ты третьи сутки не спишь. Пожимаю плечами, абсолютно не желая реагировать на опаску, проскользнувшую в её приглушённом из-за одеяла голосе, и подначивать или грубить, чтобы отстала, не желаю тоже. Всё треклятая жара виной. Выматывает, не оставляя сил даже на банальную перепалку. И короткий ливень, что, вопреки всем ожиданиям, продлился не дольше двух часов, давно закончился. Стало только душно до одури из-за испарения. — Я редко сплю. — Насколько редко? — уточняет, почти уже было приподнимается на локте, но передумывает, укладываясь назад. Всё комкает и комкает этот несчастный пододеяльник. — Довольно редко. Но для меня всё ещё загадка, почему не спишь ты. До рассвета всего ничего, и ты будешь проклинать себя за весь этот трёп, проведя целый день в седле. — Не знаю. Не спится. Думаю всё. — О чём думаешь? — Об этой зелёной девушке. О наяде. — Говорит тише, не желая разбудить служанку, и это кажется мне даже странным. С чего бы такая обходительность, да ещё и с простой прислугой? С чего бы такая обходительность, да ещё и от той, кто только и знает, что изводит меня своими вопросами и вздёрнутым носом днём? — То, как она смотрела на меня из камышей. Это было ненавистью. Она меня ненавидела. За что она меня ненавидела? Считаю лишним говорить о том, что мы сошлись в мыслях. Считаю лишним говорить так же и о том, что именно по этой причине я торчу сейчас здесь, в комнате, а не спустился вниз, чтобы выпить чего-нибудь и расслабиться. Сам не знаю, как отделаться, как перестать крутить так и этак, вспоминая детально и всё целиком. Так и не меняюсь в лице и только пожимаю плечами. Ни к чему ей это, ой как ни к чему. — Не бери в голову, Йенна. Вздрагивает вдруг, и, только когда сжимает показавшимися тонкими пальцами край одеяла, понимаю почему. Как же, обратился по имени, надо же. — У нечисти часто вода вместо мозгов, а эта ещё и крови хлебнула, да так, что, видно, все извилины забило. Может, решила, что ты претендуешь на её водяного, а может, вспомнила кого-то похожего. С такими же волосами или цветом глаз. У них бывает. Кивает, поджимает ноги ещё и становится совсем маленькой. Занимает меньше половины кровати. — У них? Это у всей нечисти? — У тех, что разумные и дружат с головой. Но такое нечасто встречается. Кивает ещё раз и отодвигается назад, пока лопатками не прижмётся к маркой, извёсткой выкрашенной стенке. Решаю ничего не говорить об этом, потому как её рубашка, тоже белая и с целомудренно высоким воротом, но короткими рукавами, этого не стоит. Не стоит шипения и причитаний. Хотя уже и не уверен, что она станет сокрушаться по сомнительно выпачканной вещи после того, что случилось с её дорожным, сохнущим сейчас на хозяйской кухне платьем. То-то жена трактирщика удивилась, наверное, когда он принёс ей ворох чужого, провонявшего болотом тряпья. — Ты так и будешь стоять до утра? — Ну, как ты видишь, со стульями в комнате не сложилось. Можно, конечно, уйти вниз, в общий зал, но… — Не надо уходить! — повышает голос, но тут же косится на соседнюю кровать и говорит тише, чем прежде. Тише и размереннее. — Мне слишком много целой кровати, и, если хочешь, можешь присесть. Обещаю не пинаться и не вытягивать ноги. Даже не пытаюсь скрыть проскользнувшей по лицу тени удивления и приподнимаю бровь: — Серьёзно? Не побрезгуешь делить постель с грязным оборванцем? — Не нужно этого. — Кривится, будто обидел, и кивает на изножье с низкой спинкой: — Присаживайся, пожалуйста. И не уходи вниз, мне страшно. — И чего же ты боишься? — Чего можно бояться в огромном, полном людей доме, если на твоей двери крепкий замок, а собравшиеся внизу даже и не подозревают о том, что здесь кто-то есть? — Хозяйского домового? — И его тоже. Хмыкаю, впечатлённый признанием, и, поразмыслив с секунду, отталкиваюсь от подоконника. Предложение и вправду кстати, хотя и так не развалился бы. Присаживаюсь на свободное место и опираюсь спиной об висящий на стене выцветший гобелен, да такой старый, что изображённый на нём правитель, в лучшем случае, молодой дед княжны, но никак не её отец. Княжны, что так и смотрит на меня, но больше ничего не говорит. Так и смотрит, медленно выдыхает через нос и, спрятавшись в коконе из одеяла, натянув его по самую макушку, через какое-то время затихает. Её дыхание становится глубоким и ровным, и она, как и обещала, не касается меня, сжавшись в комок. Поднимаюсь на ноги вновь только с первыми солнечными лучами, пробежавшимися по подоконнику и раздражающе осветившими моё лицо. Поднимаюсь на ноги и отчего-то знаю, что служанке эта маленькая норовистая госпожа ничего не скажет. Не скажет, будто случившееся тянет на секрет.