Before the Dawn

Поцеловал её и пожалел. Не сразу, но на следующий же день. Пожалел не потому, что у неё прояснилось в голове и княжна убоялась своего порыва, а, напротив, слишком уж повеселела. Ожила. Спала как убитая от заката до рассвета, а после, забравшись в седло кобылы, один в один как у меня была прежде, принялась за мою бедную, и без того гудящую, будто с перепоя, голову. Слишком много думал, пока они спали. Думал о разном, начиная от прибежища гулей, что опасно близко к тракту, заканчивая отрядом, выехавшим из Аргентэйна вслед за княжной и её служанкой. В одном я уверен точно: если их и посылал кто, то точно не ландграф. Тот бы снарядил как минимум этого своего с постным лицом и шрамом на губе. Была бы бумага, подтверждающая слова прибывших. Не было бы стрел и сети. Ничего из этого. Наверное, стоит упомянуть об этом, когда доставлю их, куда следует. Упомянуть о синеглазке и гербе, оттиснутом на его наплечнике. Кем бы он ни был, остальные нагонят рано или поздно. То, что осталось от отряда после ночёвки в лесу. Видно, не хватило ума вернуться к окраине и расположиться у тракта. Или же, напротив, всё дело в самонадеянности. Будь её поменьше у того, в латах, которого разделали и сожрали в сторожке, глядишь, остался бы цел. Может быть, остался бы. Как бы то ни было, не могу перестать оглядываться назад, на пустынную линию горизонта. Не могу не вслушиваться в шум трав, растущих по окраинам засеянных пшеницей и гречихой полей. Не могу перестать щуриться, подозрительно вглядываясь в очертания маячащего впереди пролеска. Мало ли кто может притаиться среди деревьев? Утром выдрал нитку из почти уже сросшейся раны, и теперь та противно зудит и чешется. Всё ещё остаётся шанс, что рассосётся немного, не останется багровым вздувшимся росчерком, но кто же знает наверняка. Наверное, стоит заняться этим после того, как избавлюсь от этих двух. Стоит заняться этим и стереть то, что ещё можно стереть. Всё-таки походить на человека, а не на гору кое-как слепленного мяса, мне больше нравится. Держусь чуть впереди, буквально на три шага, и момент, когда одна из лошадей ускоряет шаг и нагоняет, упустить просто невозможно. Медленно выдыхаю через ноздри, морально готовясь к тому, что сейчас начнётся, но вместо ожидаемых угроз или скомканных попыток объясниться выдаёт нечто другое. Нечто, услышав которое я едва не пришпорил бедное животное. — Ты бы женился на девушке, которая… Гляжу на неё, не поворачивая головы, и, дёрнув ею, прерываю на середине. Только этого мне не хватало. — Нет. Вскидывает бровь и, поправив заново переплетённую косу, обиженно фыркает: — Я же даже не сказала, что она не умеет! Видно, что в недоумении и даже немного злится. Видно, ожидала более ласкового приёма, но он-то как раз тут и ни к чему. Хватит, поиграли уже. — Всё равно нет? — Всё равно нет. Сглатывает, поправляет теперь ворот своего кое-как оттёртого от пятен платья, радуясь, что поутру не так жарко, и, не желая сдаваться так просто, пытается снова. Просто зацепить на этот раз. — Ты из женоненавистников? — уточняет шёпотом, будто опасаясь, что служанка услышит, и моё следующее «нет» звучит уже мягче из-за невольно вырвавшейся улыбки. Эфемерной и тут же исчезнувшей. — Почему тогда? — продолжает допытываться, и мне не остаётся ничего иного, кроме как одёрнуть её, пока не начнёт бесить. Пока не придумает себе чего-то неосуществимого и угрожающего нам обоим. Смешно, но вчера мне это и в голову не пришло. Смешно, но теперь при дневном свете всё кажется слишком явным. Её придирки, попытки завести разговор и прикоснуться. И это странно даже больше, чем плохо. Это странно, потому что при всех своих недостатках она не только красива, но ещё и не глупа. Она не глупа, но пытается со мной заигрывать, зная, что мы расстанемся через каких-то пять, а может, и шесть дней. Зачем? — Отцепись. Становится обиженной, не ожидавшей такого приёма, и даже дёргает за поводья, притормозив лошадь. Надеюсь, что гордость возьмёт верх и она вернётся к служанке, но куда бы там. — Но у меня важная проблема! Нагоняет по новой, даже подаётся чуть вперёд, чтобы уж точно смотрел на неё, а не делал вид, что изучаю придорожные канавы. — И она требует твоего вмешательства! — заявляет так, будто к ней под юбку забрался барабашка и иначе как чужими силами его не изгнать, и я собираюсь уже выдать это предположение вслух, как, покосившись на служанку, наклоняется в мою сторону. — Я совершенно не умею целоваться, — понижает голос до шёпота и заглядывает в мои глаза. Понижает голос, прикусывает губу и улыбается с затаившейся в зрачках мечтательностью. — Вдруг Ричард во мне разочаруется? Невольно, пойманный, отвечаю взглядом на взгляд, мешкаю даже несколько мгновений, не желая отворачиваться, но магия рассеивается, стоит только разок сомкнуть веки. Стоит только отвлечься на тревожный выкрик пронёсшегося совсем низко кулика и взять себя в руки. — Слюни не пускай — и всё будет нормально. Непонимающе смаргивает, натягивает удила, заставив лошадь притормозить, и, нисколько не обидевшись, пробует снова: — Разве практика — не подспорье для любого дела? Пробует снова, уже даже не намёками, но едва успевает договорить и кокетливо опустить ресницы. Едва успевает и тут же нарывается на крик. — Да сколько можно уже! Прекрати! Хватит! — одёргивает её служанка с таким гневом в голосе, что даже я убоялся на мгновение, а незадачливая госпожа и вовсе втянула голову в плечи. — Тебе должно быть стыдно за каждое слово! Вот это понесло так понесло. Обычно тихоня, кажется, готова метать громы и молнии — так её довели чужие выверты. — Да ладно, мы же просто разговариваем, — пытается отбиться княжна, но улыбка на её губах довольно виноватая. Виноватая и робкая, готовая исчезнуть в любую секунду. Приотстала, ожидая, пока с ней поравняется разозлённая служанка, и, кажется, отцепилась от меня. Хотя бы на время. — Знаю я, как вы, госпожа, разговариваете. Отцепилась, да только я сам невольно заворачиваю голову после этой едкой фразы и не могу отказать себе в удовольствии вклиниться. — Вот это да. А как же верность одному-единственному? — Или поцелуи на конюшне — это не про вспыхнувшее влечение, а довольно частый ритуал? — Что же, ландграф выдаёт дочь не девственницей? Мне даже интересоваться подобным не положено, но раз уж зашёл разговор… Мне и не интересно совсем, напротив — это так, чтобы прикинуть, не повесят ли на меня что-нибудь нелицеприятное в Камьене. — Девственницей, — подтверждает спокойно, без тени благоговейного ужаса перед этим словом, и делает паузу, прежде чем заговорить снова, весело поглядывая на меня из-под опущенных ресниц: — Но… — Но?.. — подбадриваю, заранее зная, что сейчас выдаст нечто такое, от чего её служанка схватится за сердце, и мысленно признаю, что даже жду этого. Жду остроты, которая против воли заставит улыбнуться. — Но только парадное крыльцо для того единственного, — поясняет крайне доверительно и держится так близко, что вот-вот коснётся рукой. — Остальные могут и с чёрного зайти. Ухмылка просто сама собой просится, но служанка так резво спешит вклиниться со своими причитаниями, что умудряется её погасить: — О боги… Не слушайте её, господин. Решаю не уточнять, что уж лучше её, чем постоянный нудёж, но стоит ли наживать врага, от которого мне пока не избавиться? Отравить не отравит, но её постное, будто обиженное лицо прилично попортит и без того не лучшую поездку в моей жизни. — Она перегрелась. — Разве? — удивляюсь так натурально, что сам себе верю. — Ещё весьма прохладно, как по мне. — Умоляю, хватит. — Мериам бы уши ладонями зажала, да боится выпасть из седла, а потому просто мотает головой из стороны в сторону в приступе отрицания. Забавная всё-таки. Хоть и правильная до смерти. — Просто перестаньте, пожалуйста. Оба. Перестаньте. И слово-то какое занятное использует. Во множественном числе. — С удовольствием, если не моя госпожа перестанет меня подначивать. Только не перестанет же. По улыбке, что так и отражается в её глазах, вижу. По улыбке, что делает её похожей на озорного угловатого мальчишку. — Нужно же мне в пути хоть какое-то веселье. — Вроде и оправдывается, а губы всё ещё растягиваются. Вроде и оправдывается, но выглядит до безобразия счастливой. Выглядит так, будто наслаждается своей жизнью здесь и сейчас. Вовсе не торопится ни в какой замок. Не хочет спрятаться за его стенами. — И потом, мне, если честно, всё ещё не по себе после вчерашнего. Во время беседы отвлечься от то и дело мелькающих в памяти картинок легче. Надувает губы, но, как ни старается, не может принять расстроенный вид. Слишком уж светится. Слишком ей к лицу утренняя прохлада и любознательность, которая стирает всю её сучность. Просто одним махом — и будто и не было. — От каких именно картинок? — О, даже не знаю. — Касается подбородка, изображая задумчивость, но та тоже нарочито рисованная. Ненастоящая. — Может ли битва на поляне соперничать с тем, что нам довелось увидеть в сторожке? И страха уже не помнит тоже. Страха, что заставлял её дрожать, прижавшись к своей подружке. Пережила и оправилась. Будто и не было… Но с тем, что говорит вслух, сложно не согласиться. — Сомневаюсь. Кивает, а жестом, которым обычно придворные умники поправляют подчас бесполезные пенсне, что таскают исключительно для важности, касается своего носа. — Поэтому, господин чистильщик, будьте столь любезны позаботиться не только о моём теле, но и о состоянии духа. — А служанка не может этого сделать? — Некрасиво отводить от себя удар, прикрываясь чужими хрупкими плечами, но мы слишком далеко от мест, где меня могли бы за это осудить. Я сам слишком далёк от того, чтобы чужого осуждения бояться. — Должна же от неё быть какая-то реальная польза? От неё, которая опустила голову и в который раз покраснела. Не то смущается оттого, что действительно ощущает себя совсем бесполезной, не то тихо меня ненавидит. Меня и весь тракт до кучи тоже. И вполне возможно, что есть ещё и третий вариант, вмещающий в себя первые два. — Будет. В Камьене. — Только княжне, что вертит головой по сторонам, явно не до чужих страданий, и потому отвечает весьма уверенно и даже не глянув, что там с её «близкой подругой». — Но до него я вверена тебе. И должна прибыть целой и… — И спереди и сзади? Не съехидничать просто физически не выходит, и я болтаю первое, что просится на язык. Болтаю и тут же ругаю себя за это. И вовсе не потому, что нагрубил. Потому что повёлся. Но отчего-то уже знаю, что не обидится и не оскорбится. Отчего-то близки ей все эти пошлые и непрямые намёки. — И морально и физически. Близки настолько, что только поправляет меня и не спешит падать сначала в обморок, а после и с лошади. И это ещё один повод быть удивлённым ею. — Тебя разве не учили быть скромной? — спрашиваю напрямую и получаю очередную порцию улыбок. Широких и явно завлекающих. Достойных кого угодно, но только не высокородной юной девы, спешащей к будущему супругу. — Учили. Только учитель попался неумелый. Немного вышло толка. — И что же с ним стало? — С учителем танцев или придворного этикета? — уточняет, становясь задумчивой в один миг, и даже лоб морщит, как если бы и впрямь пыталась что-то вспомнить. — Был ещё верховой езды, но… — Закройте свой рот, княжна. Отчего-то пунцовой становится только одна — и это вовсе не та, что вся из себя прекрасная и благородная. О нет, княжна просто светится, будто её служанка взяла на себя почётную обязанность гореть от чужого стыда. — Немедленно. Качаю головой, надеясь, что удастся помолчать хотя бы десять минут, пока они разбираются меж собой. Пока разбираются, что кому дозволено и как следует себя вести на людях. И про беседы тоже, бесед это тоже касается. Служанка едва не шипит на свою втянувшую голову в плечи госпожу и выглядит такой злой, что, пожалуй, следует проехать чуть вперёд, а то неровен час и меня тяпнет за руку. Как безобидная, в общем-то, но не лишённая крепких зубов змея, которая почти никогда не пускает их в ход. Но, видно, княжна её крепко задела. Своими размышлениями или попытками привлечь моё внимание. Может, и тем и другим? А может быть, наглостью, которой приличной девушке просто не положено обладать. Слишком приземлённая черта. И неудобная тоже. Отчего-то даже думать не хочу о том, каково Ричарду придётся с такой женой. Каково придётся ей, когда характер пересилит здравый смысл и она начнёт открывать рот чаще, чем положено по этикету. Хотя, может, напротив, герцог будет в восторге от такой супруги. Может, именно этого ему и не хватает в его скучной размеренной жизни? Юной стервы, которая перевернёт всё с ног на голову? Юной стервы, которая должна быть достаточно умна для того, чтобы не заводить любовников или, по крайней мере, не попадаться. Иначе недолго ей быть счастливой герцогиней. Ой как недолго. Оборачиваюсь к ним, надеясь, что уже закончили и теперь, обиженные друг на друга, приткнутся, но замечаю далёкий, будто огненный всполох, и тут же разворачиваю лошадь. Дёргаю за поводья так резко, что животина испуганно всхрапывает и пятится. Девицы, перешедшие на шипящий шёпот, замолкают тоже и смотрят уже не друг на друга. — Что-то не так? — Княжна ожидаемо подаёт голос первой, и я даже не знаю, как ей ответить. Я не знаю, стоит ли, и продолжаю вглядываться вдаль, отгораживаясь ладонью от поднимающегося солнца. — Ты меня слышишь, нет?.. — Не вопи. — Жду, пока поравняются со мной, и жестом приказываю свернуть с тракта. До ближайшего пролеска совсем недалеко, и будет лучше срезать через него. На случай, если замеченный мной отблеск — это не жестянка, брошенная кем-то на обочине дороги, а стальной меч или латы. В лесу всё проще, чем на открытой местности. — И прибавь ходу. — Уверен, что стоит сходить с дороги? — Княжна даже хмурится, становясь серьёзной на какую-то минуту, и, надо признать, это ей идёт куда больше капризно поджатых губ. Какая-никакая печать интеллекта на лице. — Я не уверен, что позади никого нет. — И то, что стоит тратить время на объяснения, — тоже, но как с ними иначе? Устроят ещё новые разборки, на этот раз на пару ополчившись против меня. — Так что будет лучше пройти через кусты. Или ваше благородие боится оцарапаться? — Наше благородие боится нацеплять колючек зазря. Ну хотя бы не умереть от пары розовых росчерков. Уже что-то. — Но если ты уверен… Явно собирается использовать это, чтобы начать заигрывать снова, и потому нарывается на куда более грубый, чем мог бы быть, ответ: — Я не уверен. И рот пока прикрой. Фыркает, будто бы совсем не обиженно, и перекидывает лежащую на плече косу за спину. Видимо, просто для того, чтобы не стискивать кулаки. Послушно уводит лошадь в нужную сторону и кивком головы приказывает служанке делать то же самое. Всё ещё весьма недовольной служанке. — Скажешь мне, как можно будет разговаривать? — Нагоняет по новой, только с другого бока, и, быстро глянув назад, всё ещё пытается вернуть былую лёгкость. Только мне уже не до неё. — Не скажу. Шевелись. Предчувствие всё громче, да и память о выкриках синеглазки ещё свежа. Может, уже перегруппировались, дополнив поредевший отряд наёмниками из местных или просто мужиками, умеющими держать вилы. Для благородных господ в дорогих латах любой расклад неплох. Мы же потеряем ещё сколько-то времени. Времени, которое и без того тянется, как налипшая на стволы деревьев смола. Медленно и будто загустело, осев на моей куртке и голове. Первым продираюсь через довольно хилые заросли, а там, потянувшись назад, отбираю поводья и у княжны. Всё-таки она более ценна, а значит, следует держать ближе. Надеюсь, что лишь показалось, и мы просто срежем кусок пути, пройдя через пролесок, а не рисуя лишний полукруг по пыльной дороге. Надеюсь, но глубоко внутри понимаю, что ни черта. Не оправдаются. Тропа едва заметная, поросшая низкой травой, но и деревья довольно редкие, мало где растут рядом друг с другом. Спешиваюсь, жестом приказываю приблизиться отставшей на два шага служанке и, перехватив пристёгнутые к удилам ремни, веду трёх лошадей разом. Веду по косой, тщательно вслушиваясь и надеясь, что уж здесь-то не окажется никакой прикорнувшей поутру нечисти. Ни дриад, ни чего поменьше, но позубастее. Не хотелось бы снова потерять лошадь, а то и трёх. Не то чтобы питал к ним какую-то привязанность, но слишком уж долго выходит, если пешком. Если с двумя не привыкшими топать от зари до заката барышнями. Одна уже зеленоватая, под цвет молодой листвы, а другой явно не терпится что-то сказать. Грызёт нижнюю губу, совсем не скрываясь, как положено по всем их этикетам, и вот-вот ляпнет что-нибудь. Хорошо, если не крикнет. Зыркаю на неё и заранее, до того, как распахнёт рот, прикладываю указательный палец к своим губам, кивая вперёд. Отвечает, скривившись и запрокинув голову. Видно, не понимает, зачем так тихо, если кругом ни души. Видно, не понимает, но княжне и незачем. Ей бы просто не мельтешить, не кричать и не дёргаться, когда нужно, — и это уже будет чудно. Просто максимум помощи, которую она в состоянии мне оказать. Мне или вообще кому-нибудь. Неподалёку журчит ручей, птицы стрекочут где-то на верхних ветках, но только те, что впереди, а за спиной будто какая-то тень ползёт. За спиной, метрах в тридцати, а то и больше, прямо из низкого кустарника выскочил молодой, ещё не доросший до размеров крупного зверя вепрь, ломанулся прямо под ноги лошади и лишь благодаря какому-то неведомому везению не сшиб меня. Пронёсся мимо и исчез где-то за деревьями, встревожив и без того не очень-то спокойных рядом со мной лошадей. Пронёсся мимо, и тут же, всё с той же стороны, слышится хруст только что сломанной ветки. Видно, кто-то не слишком-то внимательный и осторожный наступил на сухую. Реагирую сразу же, оглядываюсь по сторонам и, заметив небольшой овраг, укрытый с правой стороны больше левой, стаскиваю княжну с лошади и, поставив её на ноги, проделываю то же самое с её служанкой. Указываю им на довольно сомнительное, но всё-таки убежище, а сам отцепляю меч от прилаженных к седлу ремней. Отпускаю лошадей к ручью и, убедившись, что дамы меня не проигнорировали, а замерли, где и было сказано, осматриваюсь по сторонам и, удивлённый тем, что никто так и не вышел, отступаю назад. К тому самому оврагу. Обхожу его кругом, никак не могу отделаться от ощущения чужого присутствия, но, решив, что стоит подождать здесь, а не бросаться прочёсывать ближайшие кусты, останавливаюсь подле присевшей княжны. Не кажется испуганной, вопреки моим ожиданиям. Заинтересованной больше и почти румяной на фоне своей зеленоватой от ужаса, схватившейся за руки госпожи служанки. Служанки, которой вроде и положено быть трусливой и зашуганной, а вроде и как-то это странно. Странно, потому что в быту ей явно приходилось иметь дело не с самыми приятными личностями, да и в миру бывать тоже. Изредка, но выходить за стены замка, выполняя хозяйские поручения. Эта же… Отвлекаюсь от своих мыслей, услышав, как шарахнулась в сторону ушедшая за кусты пожевать лошадь, и, дёрнув шеей и тщательно следя за тем, чтобы не обошли со спины, двигаюсь в сторону звука. Медленно, и тут же застигнутый громким шёпотом в спину. Шёпотом, который шершавый настолько, что смахивает скорее на мальчишеский звонкий голос, нежели на кокетливую девичью речь. — Ты же вернёшься? Княжна — само напряжение, и потому всё-таки отвечаю ей, хотя и не собирался открывать рот. Не собирался, но будет лучше, если услышат меня, а не перехватят её, бросившуюся следом. — Большая часть точно. Шипит что-то ещё, что-то недовольно злобное, но, обернувшись, не замечаю никаких слёз. И это хорошо. Это хорошо, что она думает, а не трясётся, вообразив себя зайцем. Это хорошо, что разбирает сарказм и злится. — Оставайся здесь. — Оставайся здесь… Слышу, как повторяет, передразнивает эхом, и, выдохнув, как после вынужденного общения с чужим непослушным ребёнком, почти с радостью шагаю навстречу к подрагивающим веткам. Лучше уж притаившийся лучник, чем это. Многое лучше, чем кривляния переживающей девицы. Девицы, которая всерьёз вознамерилась завести какую-то свою игру, дабы скоротать время в дороге. Только не выйдет. Только не со мной. Ближе и ближе к источнику шорохов, но тяжёлый меч опущен, а не занесён. Не собираюсь тыкать кусты или рубить с наскока. Не собираюсь ровным счётом ничего, пока не увижу противника или нескольких. Или же напорюсь на какую-нибудь змею, и тогда… Едва успеваю уклониться, да и то потому, что каким-то чудом услышал не свист даже, а шорох кожи. Едва успеваю накрениться, тут же сдвинуться, и метательный нож, вместо того чтобы впиться в мою грудь, пролетает мимо. Отскакивает от ближайшего ствола и падает на землю. Падает, почти бесшумно пригнув ветку низкого раскидистого папоротника, и теряется в траве. А я хмыкаю поневоле, успев заметить, насколько вытянутым был клинок. Сбалансированным. Совершенно точно не случайный бросок. Вторая попытка оттуда же, и потому успеваю заслониться широким лезвием. Вторая попытка достать на расстоянии — и провал снова. — Что же ты не выходишь? — зову негромко, зная, что крики ни к чему — всё прекрасно донесёт ветер. — Зубочистки ещё не закончились? Ответ не заставляет себя ждать. Короткий, едва обжёгший кожу руки росчерк. И тоже в дерево. Тоже можно считать, что мимо. И вряд ли нарочно. Вряд ли потому, что хочет подразнить или подманить ближе. Неумёха. Видно, из тех, что новой выучки. Видно, из тех, с кем мне ещё не доводилось иметь дела. Но прячется неплохо. Силуэт вырисовывается будто бы из ниоткуда, выскальзывает из-за узкого, такого, что и княжне не спрятаться, ствола дерева и становится прямо, а не боком. Тут уже можно разобрать и тёмно-зелёный, скрадывающий контуры капюшон, и едва заметную вязь, бегущую по его краю. Тут уже можно разобрать и шейный платок, прикрывающий лицо по самые глаза, и кончики пальцев, прикрытые длинными узкими рукавами. И узкий одноручный на поясе. Ни колчана, ни арбалета. Это он очень зря. Очень. Молодой, видно. Высокий и тонкий. Светловолосый. Прядки длинные и выбиваются из-под капюшона. Выбиваются и лезут прямо в глаза. Мне в первые секунды даже хочется закатить свои и спросить, серьёзно ли он. Хочется погрозить пальцем и, отшлёпав рукоятью меча, пнуть назад. Отправить туда, откуда он вылез, и велеть сначала доучиться, а уже после выходить на тракт. Хочется избавиться от него побыстрее и продолжить путь. И вовсе не потому, что отголосок старого, давно позабытого чувства отозвался разочарованием. Вовсе не поэтому. Хреново у меня с теми, кто работает за монету. Хреново с теми, кто убивает людей за кошель. Никогда не складывалось. И этот недоребёнок, решивший, что может выйти на дело, не станет исключением. Отступаю немного, так, чтобы держать в поле зрения овраг и тех, кто под выступающей насыпью, и приглашающе киваю, предлагая начать. Он же за ними пришёл — что тянет? Только один ли? Раньше выступали по одному, редко выступали оравой, предпочитая не делить заказы, но теперь… Кто знает, как у них там теперь? У этих наёмников? Может, ему вовсе и не девки нужны, а, скажем, моя сумка? Может, по мою голову?.. Может. Оказывается быстрее, чем я думал, но, вложившись в рывок, не учитывает то, что закрыться проще, чем отступить. Не учитывает, что, ударив сверху, просто не дотянется рукой до моего горла, если выставить меч. Терпит неудачу, но отскакивает резво, до того, как задену или просто поцарапаю. Пытается верно, но массы мало. Неприлично лёгкий для матёрого наёмника. Всё крутится, всё пытается зацепить, видно, последним, выдернутым из набедренных ножен кинжалом, но на одном из поворотов получает увесистый тычок в спину и, психанув, натурально всхрапнув, как лошадь, отбрасывает его и маску с лица сдёргивает тоже. И надо же. Действительно ребёнок. Может, около пятнадцати или около того. Надо же, юный настолько, что не в силах скрыть свою злость, и поэтому лишь со второго раза умудряется обнажить свой меч. Пожимаю плечами, будто соглашаясь с чем-то, и жду снова. Жду и делаю ещё полшага назад. Просто потому, что это всё как-то слишком уж просто. И слишком глупо. Орден если всё ещё и берёт заказы, то никогда не просчитывается так топорно. Никогда не отправляет на дело того, у кого заведомо нет никаких шансов. А значит, это не все. Значит, есть кто-то ещё. Кто-то, кто наверняка подбирается со спины или ползком, скрываясь в шумящих, не примятых чужими ногами травах. Значит, есть кто-то более умелый, нежели этот чудесный, пущенный в расход мальчик. Мальчик, которому я даже улыбаюсь, приподнимая и растягивая перекошенный уголок губы, и это его отчего-то бесит. Это его злит и вынуждает броситься вперёд. Броситься отчаянно, резко и… прямо на лезвие. Налетает животом и по инерции, продолжая двигаться, застревает на середине. И действительно мгновения на всё про всё. Мгновения на этот рывок и на то, чтобы услышать, как осыпаются комья земли с насыпи. Поворачиваюсь и, зашипев, трачу ещё пару секунд на то, чтобы завалить его на землю и, придержав ногой ещё живое, ни звука не издавшее тело, рывком освободить лезвие. Не больше десяти счётов. Не больше, а уже показался второй. Второй, спустившийся сверху и оказавшийся аккурат за спиной вскочившей княжны и её отползшей в сторону, в ближайшие заросли папоротника, служанки. Вот зачем нужен был ребёнок. Видно, провинился или бездарный был. Видно, выполнил свою роль и теперь может моргать себе спокойно, глядя на высокое небо. Я же смотрю только на княжну, которую не очень-то заботливо придерживает затянутая в перчатку рука хозяина уже серого и куда более плечистого капюшона. На княжну и широкий отполированный нож, приставленный к её горлу. Упустил момент. Расслабился. Ему только полоснуть, и… Княжна, кажется, даже дышит через раз. Кажется, стала белее полотна и крепко зажмурилась. И кулаки тоже стиснула от ужаса. Но, надо же, ни единой слезинки не выступило. — Может, договоримся? — предлагаю вполголоса, прекрасно зная, что если бы хотел убить, то уже бы сделал это, а не выжидал чего-то. Вероятно, должен доставить живой, или же просто из тех, кто любит поиграть с жертвой. Многие из них любят. — Что ты должен привезти? — Твою голову, — отвечает немного хрипло, приглушённо из-за платка, но сразу же и без размышлений. Отвечает, и я тут же скучнею, без пояснений угадывая, кто их нанял. Неужто синеглазка сердится? Хотя, казалось бы, за что? Подумаешь, изуродовал его прекрасное, стоящее целое состояние лицо. Какая мелочность. — А дамы, видно, нужны живыми? Наёмник качает головой, и чудится даже, что улыбается. Больно уж путает его чёртов плащ. Не то нарочно, не то просто потому, что подсознание того требует, пытаясь угадать не только его мимику, но и черты лица. Занятная выходит поездка. Во всех, мать её, смыслах. Наёмник качает головой и, только после того, как оглядывает девушку, всматривается в её лицо и убеждается, что схватил ту, что следует, поясняет, даже не покосившись на подрагивающие кусты: — Только одна. — Ну так возьми служанку? — предлагаю сразу же, не слишком разбирая, что можно нести, а что нельзя. Предлагаю для того, чтобы отвлечь его немного, не надеясь ничего выторговать на самом деле. Хотя иных из их рядов перекупить и не так сложно. Главное, предложить больше, чем предыдущий заказчик. Главное, быть уверенным, что хватит денег. — Она хотя бы наверняка девственница. Может, выйдет продать или выменять на что-то? — А если я её зарежу, ты останешься таким же шутником? — Наёмник даже нож подводит ближе к слабо защищённой воротом шее, но ничего кроме. Ничего не делает. — Тебе не заплатят, если ты её зарежешь. Ничего не делает, потому что не может. Если бы велено было перебить, то не стал бы мешкать и размениваться на разговоры. Полоснул бы разок поперёк горла — и уже петлял среди деревьев в попытке затеряться. И с каждой секундой моя уверенность только крепнет. Крепнет настолько, что я даже обещаю, что отпущу его, если отступит. Обещаю, сделав полшага вперёд и, вопреки своим словам, опустив меч. Обещаю, разжав пальцы, и двигаюсь совершенно безоружным. Видит и мои пустые руки, и распахнутую куртку. Видит открытое горло и линию подбородка. Всего одно движение, всего один выпад — и сможет ткнуть. Сможет сделать всё чисто. Не оставляя за собой хвоста. И я очень рассчитываю, что польстится на это. Просто должен убрать меня, прежде чем забрать то, за чем его отправили. Список непреложных правил у них один на всех. Список, которому они следуют и стараются не нарушать. Ещё полшага — и наёмник, из тех, что ошибаются крайне редко, решается и, вцепившись в плечо княжны, отводит сталь от её горла. Всего на пару сантиметров, и, видно, собираясь замахнуться, мешкает вдруг. Замирает на месте, хмурится, пытается проморгаться и опускает руку достаточно для того, чтобы я успел её перехватить. Вцепиться мёртвой хваткой и выпрямить, одновременно с этим безо всяких церемоний отпихивая застывшую вместе с ним пленницу в сторону. Падает — не знаю даже, успела ли выставить руки, но главное, что жива. Главное, что нож теперь не рядом с её пульсирующей теплом шеей. Не с её, но вполне уверенно движется к его. Движется, всё ещё зажатый в его же пальцах, но уже с лежащей поверх его моей рукой. Очень уверенной. И быстрой. И держал так правильно. К себе лезвием. Всё ещё будто опутан чем-то и не понимает. Всё ещё заторможённый, но что с ним — выяснять я не желаю. Не желаю и просто следую одному из их главных правил на этот раз. Не оставляю хвостов. Пожалуй, так же стоило бы поступить и с синеглазкой, но эти куда опаснее. Эти хитрее и никогда не идут в лоб. Эти дрессированные, выращенные лишь с одной целью. Эти умирают молодыми, часто вот так, как сейчас, захлёбываясь рвущейся из свежей раны кровью. Быстро всё. Секунда. Надавить, вспороть платок вместе с крепкой плотью — и отпихнуть. Убедиться, что, упав лицом вниз, уже не встанет. Убедиться, что спешно впитывающаяся в землю лужа — багровая. Убедиться и, заметив, как подрагивают кусты папоротника, шагнуть в другом направлении. К обмершей и вытянувшейся в полный рост княжне. Присаживаюсь рядом и, коснувшись её плеча, а после сжав руку поверх него же, тяну вверх. Переворачиваю сначала набок, а после, перепачканную и почти не соображающую, заставляю сесть. И с удивлением обнаруживаю, что всё её лицо не только в глине, но и в крови. — Как же ты нос разбила, бестолочь? Всё ещё придерживаю за плечо, чтобы ещё и затылком не приложилась, а второй рукой осторожно, чтобы не причинить боли, если сломан, касаюсь её носа. Проверяю, цела ли переносица. — Я не знаю… Оно само. Переносица и даже губы неразбиты. Неужели сосуды не выдержали напряжения? Так сильно испугалась? — Голова закружилась и… — Осекается на середине слова, когда киваю, показывая, что не стоит болтать, и тыльной стороной ладони пытаюсь отереть землю с её щеки. Смахнуть хотя бы, пока не размазалась, намокнув от ещё не выступивших слёз. — Падай аккуратнее в следующий раз, — и прошу, и предупреждаю одновременно. Потому что этот «следующий» наверняка будет. И, может, даже не раз. И прошу, и предупреждаю, и не могу отказать себе в удовольствии не подтрунить: — Иначе кто вообще на тебя посмотрит?.. — Ты прямо сейчас смотришь, — выдыхает, приподняв тёмные брови, и, видно, ответ у неё был заготовлен заранее. Слишком уж быстро парирует и собирается сказать что-то ещё, но заросли папоротника приходят в движение снова, и слышится какой-то подозрительный шелест, а следом и короткий оборвавшийся визг. — О боги… Мериам! Княжна вскакивает так, будто бы только что и не лежала, использует в качестве опоры моё плечо и уносится спасать свою прислугу, ловко подобрав юбки. Я же остаюсь сидеть на земле, предпочитая делать вид, что не знаю, водятся ли здесь ядовитые змеи. Оглядываюсь через плечо, прохожусь взглядом по причудливым символам на капюшоне и больше не разрешаю себе рассиживаться. Этих стоит скинуть в овраг и привести медленно отошедших в поисках лучшей травы лошадей. Отчего-то не отпускает мысль, что с наёмниками должен был быть и третий. Не отпускает, но, как ни вслушиваюсь и ни верчу головой по сторонам, не могу его высмотреть. *** В придорожной таверне всё как обычно. Всё как заведено, и этот вечер тоже не исключение. Шумно, десятки деревянных кружек с пенным. Шумно, многолюдно и довольно весело. Не то праздник у местных, не то ещё что. Может быть, чей-то юбилей, или, напротив, обмывают кончину кого-то из старейшин. Уходу последнего, как правило, массово радуются, а не грустят. Ещё бы, такое завидное место освободилось. Под потолком не то связки сушёных трав, не то специально по случаю изготовленные травяные гирлянды. Из тех, что тщательно собирают по осени и берегут, вывешивая по поводу. И пахнет ими же. Пахнет сеном, разнообразной едой и хмелем. Довольно приятно для подобного места. И несмотря на то, что шумно кругом, не раздражаюсь. Только и делаю, что приглядываю за этими двумя, для которых в диковинку любое из подобных мест. И если служанка неприязненно ёжится и прижимается боком к стене, отсев на самый край лавки, то княжна, напротив, вовсю вертит головой, жадно таращась на всё, что уловит взглядом, и ест куда активнее своей помощницы, которая только что безо всякого интереса отложила ложку. Даже не пытается скрыть, насколько ей не нравятся и люди, и само место. Я не нравлюсь тоже, но, видно, свыклась уже и поэтому не сторонится так явно. Не сторонится, но и приблизиться не спешит, в отличие от юной, не успевающей и жевать, и болтать одновременно госпожи. Госпожи, которая буквально вжалась в мой бок своим и то и дело перекладывает ладонь со стола на мою ногу. Которая тараторит с таким живейшим интересом, что я даже засматриваюсь невольно. Засматриваюсь на её лицо, освещённое любопытством, и горящие глаза. И такой не высокомерной, забывшей о том, что нужно всенепременно презирать всё живое, она мне действительно нравится. Нравится — и всё тут. Даже немного жаль, что придётся отдать её в качестве разменной монеты в угоду чужому союзу. Жаль, что в подобном деловом соглашении её глаза непременно потухнут. Кажется абсолютно счастливой сейчас, в покрытом пятнами сером платье и с деревянной, вытесанной кое-как ложкой, зажатой в длинных пальцах. Кажется абсолютно счастливой, и потому я не скидываю её вторую руку, деловито скользнувшую по моему бедру и нащупавшую рукав. Видно, выжидает удобного момента для того, чтобы и пальцы найти тоже. Ухватиться за них так, чтобы служанка не увидела. — Почему он замешкался? — спрашивает вдруг и даже перестаёт пережёвывать оказавшийся слишком крупным кусок мяса. Не думает ни об этикете, ни о том, что слишком резко перепрыгнула на другую тему. Краем глаза наблюдаю за служанкой и оказываюсь необъяснимо удовлетворён, когда та только вздыхает и прикрывает глаза ладонью, решив пока оставить свою борьбу с вопиющим невежеством. — Он же будто замер, или я не могу подобрать слова… Прекрасно понимаю, о чём она, ибо оно и в моей голове тоже вертится. Всё гадаю, был ли тот мифический третий, и не чую никакого хвоста. Как будто всего двое и было. И ладно бы только это. Ладно бы, но матёрый наёмник, на лице которого был не один шрам, действительно замер. Просто замер, будто оглушённый или чем-то пристукнутый. И я не могу найти этому объяснения. — Сам об этом думаю, княжна. Немного кривит нос, заслышав обращение, но, вместо того чтобы одёрнуть, только коротко кивает, опуская голову. — Думаю — и не нахожу ответа. Жуёт какое-то время в молчании, разве что пытается подвинуться ещё, всего на каких-то пару сантиметров, но отчего-то передумывает. Не то потому, что не хочет рисковать сомнительной, уже установившейся близостью, не то потому, что её бдительная служанка принимается тереть глаза, разгоняя накопившую дрёму. — Ты его знал? Не сразу понимаю, что Йенна говорит о наёмнике, покачивая пустой ложкой, и совсем не понимаю, зачем ей нужна эта информация. — Нет. И даже если бы и знал, то вряд ли бы счёл нужным поступить иначе. Каким бы знакомцем ни был охотник за головами, спиной к нему лучше не поворачиваться. — Но подобных ему встречал пару раз. — В плащах? — уточняет всё с тем же интересом и едва сдерживается, чтобы не бросить уже к чертям свой небрежный тон и вцепиться в меня с расспросами. — Да, в плащах. Это своего рода знак отличия. Вязь по краю капюшона и завидная репутация, — поясняю, сам не зная, зачем всё это рассказываю, видно, решив мысленно, что раз уж выболтал за последнюю неделю больше, чем за прошедший год, то и не имеет смысла останавливаться. Ей это всё равно ни к чему, но хотя бы слушает безумно внимательно. — Была раньше. — Почему была? Пожимаю плечами и совершенно не специально отвожу руку назад, опёршись ею о самый край лавки. Совершенно не специально, но так, что оказывается за узкой, серой тряпкой сокрытой спиной. — Может, и есть в каких-то кругах, но в народе болтают, что Орден обмельчал и готовит камердинеров, а не убийц. В народе болтают многое, и это, скорее всего, тоже очередная байка, но что-то не верится мне, что играючи убил бы двоих ещё каких-то пять лет назад. Не верится, и, будто в подтверждение этому, шрам на лице неприятно зудит. — Но насколько правдивы слухи — я не знаю. Может, и так — треплют. Княжна кивает, наконец приканчивает содержимое своей тарелки и беспокойно вертится, высматривая, не мелькнёт ли где рядом обслуга. Наверняка желает чего-нибудь ещё, и это тоже тот ещё повод закатить глаза. По крайней мере, для степенно поколупавшейся в тарелке Мериам. Дамам не положено есть много — как я только умудрился забыть? — И их много? — Наёмников? — переспрашиваю с лёгкой насмешкой и сам обвожу взглядом полутёмный, наполненный людьми зал. — Осмотрись по сторонам, глупая. Хоть кого-нибудь в этом месте ты можешь назвать ремесленником или скотоводом? Наёмники сплошь и рядом. Только одни валят лес, а другие охотятся ради самого промысла. Беглых из тюрем ищут, отступников, должников. Кругом и впрямь все сплошь с оружием, с походными сумками и глядящие в оба глаза. Кругом все почти трезвые и настороженные, но чего ещё ожидать от придорожного, выросшего на самом краю главной дороги трактира? Прислужница в переднике наконец мелькает совсем рядом, и я первый вскидываю руку для того, чтобы подозвать. Моя всё-таки заметнее, чем у княжны. Да и не слишком-то мне хочется, чтобы её здесь приметили. — И что делают, когда находят? — интересуется походя, едва попросив принести кусок какого-нибудь пирога, и тут же оборачивается ко мне снова. Почти боком уже сидит и не стесняется облокачиваться на мою руку. — Везут туда, где пообещали дать больше. — Выдыхаю, понимая, что сам сейчас занят тем же, и совершенно этому не радуюсь. — Иногда даже живьём. Иногда прямо вот как я сейчас. С той только разницей, что конечным пунктом назначения станет именитая швея, а не принимающая гостей три раза в неделю плаха. — А после того, как привезут, что случается с пойманным? Никак не уймётся и, даже получив добрый кусок своего пирога, не переключается. Напротив, глядит ещё внимательнее и, забывшись, начинает есть прямо руками, отщипывая куски теста с запечёнными грушами и отправляя их в рот. Чудится даже, что переодень её в нечто победнее — и вписалась бы. Смогла прижиться и затеряться среди люда попроще. Может, это и наваждение всё, может, действительно только кажется, но так внимательна сейчас, что просто не удержаться. Просто само собой выходит. Понизить голос до интригующего шёпота и заглянуть в её глаза, не сдерживая косой, растянувшей рот куда больше, чем мне хотелось бы, ухмылки: — Сама догадаешься или подсказать?.. Теряется, но на миг. Теряется, хлопает ресницами и тут же включается в это. Отвечает тем же, отвечает, бросив взгляд на самый приметный из моих шрамов, но заговорить не успевает. — Простите, господин, то, что вы рассказываете, очень увлекательно, но не могли бы вы найти другие уши, готовые слушать все эти ужасы? Надо же, всего одна сдержанная длинная фраза — и волшебства как и не бывало. Всего одна маленькая, так некстати ставшая внимательной служанка — и меня уже снова всё раздражает. — Моя госпожа впечатлительна и теперь наверняка не заснёт. — Но мои тоже готовы! — возражает, да так громко, что бугай, сидящий за соседним столом, оборачивается, чтобы поглядеть, кто и на что тут готов. — И не только уши… — заканчивает уже тише и с потемневшим взглядом. Глядит на меня так, будто пытается продавить, но где бы я был, если бы это работало? — Можешь предложить что-то ещё? — отвечаю в тон, послушно свернув все «страшные» россказни, да только эти новые Мериам не нравятся ещё больше. Всё слежу за ней исподтишка и не могу понять: краснеет на самом деле или это тусклые масляные лампы так искажают? — Только если ты мне предложишь что-нибудь тоже. — Княжна даже плечами жмёт, расслабленно поглощая свой пирог, и мне ужасно, до зуда в пальцах не терпится смахнуть приставшую к уголку её рта крошку. Пальцы просто горят — и всё тут. — Это например? — уточняю и, чертыхнувшись, всё-таки убираю прилипший кусочек с уголка её рта. Как-то само собой и большим пальцем. Она не то что жевать — дышать перестаёт и снова улыбается мне. Улыбается по-настоящему, как кому-то, кто глубоко приятен, ни на грамм не надменно. Чего не скажешь о её вскочившей на ноги, не иначе как возмущением подброшенной служанке. — Если вы не против, то мы отправимся в комнату, — обращается только ко мне, не спрашивая позволения у госпожи. Вообще ничего не спрашивая, а будто ставя её в известность. Насколько же распалилась, что забыла о том, кто есть кто? — Стоит выспаться перед дорогой, — пытается продавить, но княжна зыркает в ответ едва ли не со злостью, а её голос выдаёт тщательно сдерживаемое напряжение. Странно, что вообще сдерживается. Я бы уже одёрнул, указав на положенное прислуге место. — Ты отправишься, а я ещё посижу. — Йенна глядит на неё снизу вверх, запрокинув голову. Не грубит, но твёрдости в голосе заметно прибавилось. Твёрдости, которая обычно так не свойственна женщинам её круга. — Мне нравится и внизу. Играют в гляделки совсем недолго, и именно служанка, как и положено, первой отводит глаза. Лучше бы вообще их не поднимала, как по мне. Коротко кивает, перешагивает через лавку, чтобы не протискиваться через мои колени, и бросает смазанное и полное чего-то трудноразличимого: — Как пожелаете, моя госпожа. Расправляет плечи и с явной опаской, едва сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, устремляется к лестнице, ведущей к ряду комнат. Ведущей к той, что должна стать местом нашего ночлега до следующего утра. Провожаем её взглядами, и я, только когда даже край юбки скрывается, задумчиво проговариваю, незаметно для себя отломив кусок от чужого пирога: — А она нервничает. Княжна следит за моими руками, но ни слова не говорит о том, что сейчас же умрёт от отвращения. Напротив, продолжает жевать как ни в чём не бывало и заметно расслабляется без неусыпной опеки. — Переживает, что я наделаю глупостей. — А тебе хочется? — спрашиваю в лоб, прекрасно зная, каким будет ответ. Спрашиваю, поймав и её взгляд, и узкий подбородок пальцами. — Очень. — Не пытается вырваться или как-то отрицать. Не пытается ничего и только смотрит, изредка опуская ресницы. — Жаль только, что тебе не хочется. — И сожаление в голосе неподдельное. Сожаление и что-то кроме. Что-то, отдающее куда большей горечью. Понимаю, что в гробу она видела и Ричарда, и весь этот брак. Понимаю как никогда явно, но ничего, совершенно ничего не могу с этим поделать. Понимаю, что даже думать об этом не должен. Понимаю, что должно быть всё равно, но что толку от голоса разума, если уже нельзя сказать, что плевать? — О том, что со мной сделает твой жених, если узнает, что я свалял дурака, мне тоже думать не хочется. Вместо розового сахара, который положено лить в уши прекрасной даме, — горькая правда, от которой она кривится, будто пара капель этого не самого приятного зелья попала на язык. Вместо обещаний о том, что никто ничего не узнает, — почти прямой отказ. — Не дури, Йенна. Оно того не стоит. Не стоит загубленной жизни минута баловства или полчаса слабости. И прежде всего её. Я готов клясться чем угодно: её же подружка и сдаст, если почует, что всё вышло за рамки игривого флирта. Понесётся докладывать будущему мужу госпожи обо всём, что видела и слышала во время похода. Может, я и думаю о ней хуже, чем она есть, но, скорее всего, так и будет. А раз так, то и незачем рисковать чужой шеей. Прихоти прихотями, но я здесь не за этим. И она тоже. Она, которая набирает полную грудь воздуха и медленно выдыхает. Выдыхает и, сомкнув веки, кивает в знак согласия. Осторожно и лишь едва опустив голову. — Тогда просто поговори со мной, — просит и, будь она неладна, всё-таки укладывает свой затылок на моё плечо. Опирается на него и доверчиво заглядывает в глаза. Заглядывает так, будто и не замечает россыпи уродливых шрамов, сеткой раскинувшихся по коже. — Расскажи про что-нибудь. Не видит ни этого, что на лбу, ни росчерка у виска. Не видит глубокую грубую полосу, утянувшую уголок рта далеко на щёку. — Про что же? Сдаться — легко. Сдаться легко, потому что, как бы там ни было, какими бы ни были взгляды, здесь для меня нет совершенно ничего. Не может быть. Даже если бы я захотел, всё это не выйдет за рамки пустого трёпа. Трёпа, по которому я скучаю тоже. — Не знаю. — Это кажется ей смешным, видимо. Как же, сама попросила — и сама же не знает, о чём. Сама же попросила и словно не ожидала, что соглашусь, а не отправлю её вслед за служанкой. — Про драконов? Ты видел их? — Никогда не видел. — А водных дев? Не наяд, а настоящих морских русалок? Один бард пел о них во время званого ужина. Пел о том, что у них длинные-длинные волосы и жемчуга на белых шеях. Жемчуга и прочие старинные и безумно редкие украшения. — В задумчивости поднимает рукав своего платья, и на тонком запястье тускло блестит узкий, явно серебряный браслет. — О том, что они красивые и вечно юные. Вертит рукой так и этак, рассматривая побрякушку, будто впервые видит и тонкие причудливые изгибы, и несколько маленьких, искусно оправленных белых камней. Невольно привлекает внимание спешащей с очередным подносом трактирной девки, для которой подобные вещи редкостное диво. Привлекает внимание и, будто устыдившись этого, тут же оправляет рукав, но, опустив руку под стол, трогать браслет не перестаёт. Только теперь водит пальцами поверх ткани. Не поднимая её. — Они в каком-то смысле мёртвые, — возражаю, немного раздражённый тем, что ещё остались идиоты, романтизирующие опасных тварей, и почти что против своей воли касаюсь чужой, длинной, в половину моего кулака, если не толще, косы. — И волосы у них не длиннее твоих. Да и сказочно красивая нечисть — это большая редкость. — Ты только что испортил красивую историю, — замечает, приподняв брови, но нисколько не сердится. Расслабляется ещё больше и словно собирается подремать прямо здесь. В гостевом зале, а не на крепкой, пусть и далеко не новой кровати. Будто собирается дремать, устроившись на моей руке. — Не жди, что я стану просить прощения. Согласно угукает, и дальше сидим молча, несмотря на то что кому-то так не терпелось поговорить. Каждый в своих размышлениях, но я будто приклеен к ней каким-то странным теплом. Даже не знаю, сколько времени проходит, но возвращаюсь в реальность только тогда, когда прислуга за тарелками подходит. Спешно собирает их, составляя одну на другую, и я тянусь за кошелём, чтобы расплатиться. И, к своему удивлению, оказываюсь остановлен лёгшей поверх моего предплечья рукой. — Погоди, пожалуйста. — Княжна вроде и здесь, а вроде и где-то плавает. Где-то в своих мечтах. Прикусывает губу, будто решаясь на что-то, и ловко, так, что я даже не заметил, не глядя расстёгивает всё тот же браслет и кладёт его на столешницу. — Я могу расплатиться этим?.. — Указывает взглядом на украшение, и глаза девушки, коротко остриженной, в грязном, не одним десятком рук только за сегодня перелапанном переднике, округляются. Неверие и испуг в одном. — Здесь на сотню пирогов хватит, госпожа, — лепечет, а я, отчего-то не желая глядеть в лицо и тем самым пугать её ещё больше, рассматриваю едва не уронившие, сжавшиеся по краям тарелки руки. Грубые, с тёмными пятнами и очень короткими ногтями. Руки той, кто работает от зари и до зари. — Тогда возьми просто так. — Княжна настаивает, да так, будто вбила себе что-то в голову и решительно не хочет расставаться с этим. Подталкивает побрякушку пальцами, и я понимаю, что уже поздно её одёргивать. — Как подарок. — Но… — Служка всё ещё сомневается, я же и вовсе уверен, что вся эта спонтанная, пропитанная глупым благородством идея крайне нехороша, но что уже теперь? Что теперь, когда уже предложили? — Бери, — подбадривает Йенна, и девушка, не в силах больше бороться с собой, оглядывается по сторонам и спешно заталкивает подарок в боковой карман на переднике. После, даже не поблагодарив, хватает тарелки и уносится в кухню. — И зачем ты это сделала? — интересуюсь скорее из любопытства, а не потому, что собираюсь отругать её, как наверняка сделала бы Мериам, для которой слуги рангом пониже — и не люди вовсе. Не глядела на них ни разу. Скорее, всё вскользь, уверенно не замечая чужого существования. — Мне просто захотелось это сделать. Княжна же выглядит такой искренне счастливой, что укорять её — язык не поворачивается. А стоило бы. И рассказать о том, чем всё это, скорее всего, кончится, тоже. — И потом, она так внимательно смотрела. Наверное, ей никогда не дарили украшений. «Украшений…» Скажет же тоже. Наивная бестолочь. — Скорее всего, ей вообще ничего не дарили. Цокает в ответ на мою категоричность и закатывает глаза, обидчиво поджав губы. Только что испортил ей всё и нисколько не жалею об этом. — Давай наверх. Твоя служанка права: нужно поспать. Хватит уже дорожной романтики. Посидели, не цапаясь десять минут, — и будет. — Погоди… выйдем на улицу? — предлагает неожиданно и тут же выпрямившись. Предлагает с уже знакомой мне решимостью во взгляде, и это вряд ли закончится чем-то хорошим. — Хотя бы на пару минут. Подышать и… — сама себя обрывает и прикладывает ладонь к белой, украшенной только что расцветшим красным пятном щеке. Не то прикрыть, не то остудить его пытается. И дышит часто. Дышит нервно. — И?.. — подгоняю, в глубине души надеясь, что отмахнётся и попросит проводить до двери своей временной спальни. Надеясь, но не слишком-то. — Ладно. Я хочу кое-что тебе рассказать, — проговаривает на одном дыхании и глядит уже совершенно иначе. Глядит твёрдо и будто окаменев от напряжения. — С глазу на глаз, — уточняет и терпеливо ждёт. Кивну я или напомню про комнату. Ждёт, и только потому, что не приказывает, не убеждает и не топает на меня, как могла бы, соглашаюсь коротким кивком. Поднимаюсь с лавки первым, но к двери пропускаю её, чтобы видеть, не прицепится ли кто следом. Без всяких сомнений привлекает к себе внимание даже сейчас, но никто не тянется броситься догонять. Никто не глядит дольше нескольких секунд, чтобы после вернуться к своим делам. Красивая, это да. Высокая до кучи, да ещё и голубоглазая брюнетка, что в этих краях — большая редкость. Толкает увесистую дверь сама, не дожидаясь, пока галантно придержу её, и, выбравшись на воздух, тут же сворачивает в сторону, не желая задерживаться на крыльце. Нагоняю уже за таверной, у высокого, недавно поставленного, судя по запаху дерева, забора, и уже собираюсь спросить, что всё это значит, как разворачивается сама, едва не хлестнув меня косой. Разворачивается, стискивает кулаки, сглатывает, сжимая губы в белую линию. Нервничает и оттого скороговоркой тараторит, не давая мне и шанса заговорить первому: — Обещай, что сначала меня поцелуешь. Опешил от наглости на мгновение, но выглядит напряжённой настолько, что я даже не сомневаюсь в том, насколько важно то, о чём пойдёт речь. — Сомнительный обмен, — замечаю с осторожностью, не желая нарваться на приступ капризности или истерику, но вместо этого получаю всё те же пылающие щёки и яростное отрицание. — Это не обмен. Просто после того, что я расскажу, ты, может, уже и не захочешь меня целовать. Час от часу нелегче. Кто меня тянул за руки? Кто помешал отправить их обеих спать ещё полчаса назад? — Послушай, Йенна… — начинаю терпеливо, как только могу, но она дёргается, едва заслышав своё имя. Дёргается так, будто все зубы свело разом и она не в силах терпеть эту ноющую боль. — Мы с тобой из разных… — Я ничего у тебя не прошу! — обрывает выкриком, и в какой-то момент её голос даёт осечку от напряжения. Меняется на более низкий и как будто поскрипывает. На то, чтобы взять себя в руки, задушить все рвущиеся наружу вопли, у неё уходит ещё какое-то время. Время, которое я коротаю, меланхолично ненавидя и себя за то, что она вообще могла придумать себе что-то, и её за то же самое, и даже забор, который наверняка спалят какие-нибудь заезжие уроды. — Ни свадьбы, ни любви до гроба. Всего один… ну хорошо, может, два поцелуя. Неужели это так много?.. Очевидно злится, разве что только с кулаками не набрасывается, но, судя по лицу, недалеко уже и до этого. Смотрит на меня как на самого главного врага, и, наверное, даже бестелесные силы не смогли бы подсказать, почему именно так. И как бы я себя ни жрал после, сейчас мне проще поддаться ей. Поверить в то, что она так горячо говорит, и сделать вид, что ничего не было через пару дней. — Неужели это то, чего ты хочешь? Проще, но отчего-то не легче. Всё ещё хочу, чтобы передумала и сбежала, а наутро снова стала невыносимой истеричкой, которой хочется то ванну, то «во-о-о-н того мелькнувшего далеко на горизонте рябчика на ужин». — Сейчас? — переспрашивает с такой серьёзностью, что волей не волей, а не могу верить в то, что в ней ничего нет. Нет ничего, кроме холёной оболочки, привитых манер и характера, за который иных палками бьют. — Сейчас — да. Это то, чего я хочу. — А в Камьене? — Моя последняя попытка отрезвить и последняя капля спокойствия. Спокойствия, которое я считал своим вечным спутником последние несколько лет. Кто, в конце концов, может меня выбесить? У кого хватит желчи и настырности на то, чтобы присосаться так глубоко, что обычной грубостью и не вытряхнешь? Я думал, что подобных и нет. Я думал, что неинтересен миру настолько же, насколько мир неинтересен мне. Шагаю к ней, готовый поймать и порывисто вскинувшиеся руки, и губы своими, но стоит только сделать это, просто потянуться, сомкнув руки на тонкой талии, как совсем неподалёку, с боковой стороны таверны, видно, из-за неприметной в темноте запасной двери, вываливается кто-то. Совсем близко, и я невольно замираю. Княжна, чьё сердце колотится как у загнанного зайца, тоже. Наверное, она боится бандитов из местных. Я — нотаций её служанки. Только ни то и ни другое. Только какая-то ругань, выкрики и слишком знакомый мне, характерный для заточенной стали звук. Росчерк и не успевший набрать силу крик. Всё быстро. Всё, не успев разыграться на полную, стихло. Княжна не понимает, поворачивается, всё ещё держась за мои руки, но теперь прижимаясь не грудью, а боком, и я тут же отодвигаю её назад, за спину. Потому что шаги. Потому что приближаются. Тот таинственный третий? Или пьяница из малочисленных, живущих ближе к холмам местных. Видно, тут без «или». И впрямь неказистый, приземистый мужик, деловито убирающий только что отёртый о штанину нож за широкий пояс. Только вышел из-за угла и тут же столкнулся со мной взглядами. На лицо его смотрю недолго, перевожу взгляд на руки. И княжна, высовывающаяся из-за моего плеча, видно, тоже. Сдавленно охает, и её всю дёргает. Выкручивает будто приключившейся судорогой. Сжимает моё предплечье вовсе не с женской силой. Сжимает конвульсивно, и сама того не замечая. Сжимает, потому что, конечно же, узнаёт свой браслет, переливающийся мелкими камушками в лунном свете, что беспокойно вертят чужие толстые пальцы. Вовсе не те, что радостно загребли и спрятали побрякушку в передник. Совсем не те… — Но я же… — Княжна теряется и потому думает вслух. Всю ту же общую на двоих мысль. — Но я же не… Не ему. Да, это верно. И не нужно быть великим мыслителем, чтобы догадаться, где новая, но, увы, недолгая хозяйка браслета. Совсем нет. Княжна бросается туда, откуда донёсся крик, но не успевает сделать и двух шагов, как хватаю её за руку, не дав бездумно подставиться прямо под сверкнувший не хуже драгоценностей нож. Не дав подставиться и отпихнув назад. Может быть, слишком грубо, но лучше уж спиной о доски, нежели грудью о металл. Этот же замахивается на меня, пробует напугать, а сам торопливо толкает добычу за пазуху. Сам промахивается мимо прорези пальцами и отвлекается на это. Опускает голову, перестав следить за мной на пару драгоценных в любом бою секунд. Никто опытный никогда бы так не ошибся. В этот раз не крик, а хруст. Сначала — запястья, что перебить и вывернуть в обратную сторону просто, как сухой хворост, а следом и шейных позвонков, что прочнее и потому звучат громче и противнее. Умирает быстро и не издав больше ни звука. Умирает быстро, а я, ни слова не говоря, забираю блестяшку и хватаю застывшую около забора княжну за руку. Тащу назад с той же стороны, и она едва не кричит, увидев ещё одно, лежащее уже иначе, тело. Тело столь щедро одарённой девушки, земля под которым уже стала мокрой. Недвижимое и застывшее уже насовсем. Останавливаюсь чуть позади и, выдохнув для того, чтобы потушить вспышку гнева, чтобы не наорать, тем самим задавив ещё больше, пихаю ей в руки вороченную назад вещь. — Не причиняй добро понапрасну, княжна. Я, может, и не хотел, но вырвалось само собой. Я, может, и не хотел, но досада, вызванная её необдуманным поступком, слишком сильна. И плевать мне на прислугу. Мне на то, что она ныть остаток дороги будет, вспоминая, не плевать. *** А ночью снова ливень так и хлещет. Ночью — ливень, будто только и ждал абсолютно чёрной непролазной тьмы, чтобы обрушиться на землю. Ни редких фонарей, ни звёзд не видно. Собирался переждать ночь внизу, среди играющих в карты, быть может, или просто в одиночестве с бутылкой чего-нибудь, но вместо всего этого торчу наверху. В комнате. Мериам, с которой госпожа не обмолвилась ни словом, безмятежно спит, видно, решив для себя, что мы, вместо того чтобы миловаться, по обыкновению разругались. Мериам спокойна, но только стоит её дыханию выровняться, а векам перестать подрагивать, как её хозяйка осторожно садится на кровати и, зарёванная, опухшая от солёных слёз, поднимается на ноги и подходит к окну. Прямо как была — босиком и по грязным шершавым доскам. Только вряд ли она сейчас в состоянии заметить такую мелочь, как ненароком пойманная заноза. Вряд ли она вообще способна заметить хоть что-нибудь. Окно одно, но так удачно выходит. Окно одно, но из него видно и конюшню, стоящую почти бок о бок с таверной, и ближайший амбар. Из него видно чёрный вход для прислуги, то и дело выливающей помои в яму, что почти в самом углу забора. Из него видно так и оставшееся лежать, уже давно окоченевшее тело, что никто — ни хозяин таверны, ни работающие у него люди — не потрудились убрать. Княжна всё смотрит вниз, вцепившись пальцами в подоконник, а я смотрю на неё, усевшись на единственный в комнате неказистый стул с расшатанной спинкой. Гляжу долго, почти поражённый тем, что, оказывается, можно настолько бесшумно плакать. Поднимаюсь на ноги, только когда её начинает потряхивать, и, ни слова не говоря, не спрашивая никаких разрешений, молча подхожу. Почти вплотную грудью к её спине. Ночная сорочка намного тоньше дорожного платья, и она в ней кажется даже меньше и намного слабее. Уязвимее. — Я не хотел, я… — шепчет почти на грани слышимости, съедая половину звуков. Шепчет, больше всего боится быть услышанной. Боится, что придётся давать какие-то объяснения. Наверное, я кажусь ей безопаснее в каком-то из смыслов. Безопаснее, чем её чопорная, заворочавшаяся во сне служанка. — Никто не хочет. Чтобы услышала, приходится подойти совсем близко и наклонить голову. Коснуться носом её виска, который тоже солёный и влажный. Заметно замёрзла и, глупая, пытается согреться, касаясь меня. Касаясь лопатками и локтями. Только я сам едва теплее камня, едва теплее лежащей на улице девушки. Только эту глупую, руководствующуюся только благими намерениями дарительницу, это не останавливает, и она в который уже раз за вечер, психанув, поворачивается на месте, порывисто хватается за мою рубашку и держится, как если бы это могло хоть как-то помочь. Держится отчаянно и крепко. Утыкается лбом в ключицу и будто бы совсем не дышит, только слёзы текут и текут. Злополучный браслет лежит на посеревшей от времени тумбочке. Всё так же тускло поблёскивает, притягивая лунные лучи. По моим меркам, вечер можно даже назвать удачным, а она едва на ногах стоит и вот-вот разбудит не только свою подружку, но и половину постоялого двора. Смаргиваю, против своей воли кривлю линию рта и осторожно, надеясь, что всё-таки передумаю, касаюсь её спины открытой ладонью. Поглаживаю, а когда прижимается всем телом, опускает руки и сцепляет их в тонкий, но прочный замок за моим поясом, и вовсе обнимаю её. Обещаю себе, что только сегодня. Никаких «ещё» больше. Никаких «ещё раз».