Он не вернулся из боя

- Прыгай, прыгай, Серёга!!! - Ребята! Будем жить! На меня словно бы удушливым байковым одеялом свалилась тишина. Где-то там, на расстоянии каких-то пары десятков километров - пешком дойду, если захочу, - догорал самолёт Серёги, а в нём... Наверное, он уже умер. А может, нет? Мучается, изгибается всем телом в обжигающих кожу ремнях, в горящей одежде, и по закопченному лицу его ручьём текут прозрачные слёзы из прозрачно-голубых глаз. А потом глаза эти остановятся, остекленеют и бессмысленно, тускло посмотрят в небо. Словно бы две красивые и пустые стекляшки. И кто поверит, что каких-то двадцать минут назад эти глаза горели азартом? Мы играли в шахматы на желания. - Если я выиграю, командир, то ты провисишь на дереве вверх ногами... Двадцать минут. - М-да, Скворцов. Я же сдохну от кровоизлияния в мозг - и кто будет этой сладкоголосой оравой управлять? - я тогда показал подбородком на собравшихся вокруг желторотиков, азартно наблюдающих за нашей неторопливой игрой. - Да уж найдём кого-нибудь... - усмехнулся Серго и поднял голову. - Но сначала я пойду, собью пару фрицев. Кузнечик, проследи, чтобы этот пройдоха не трогал фигур! И убежал. Даже гимнастёрки не надел, волос не пригладил. А теперь я сижу на бревне возле шахматной доски, гляжу на неё пустыми глазами и в рассеянности переставляю фигуры с места на место. И Кузнечик рядом стоит, остервенело кусает нижнюю губу, и на ресницах его дрожат слёзы - словно вечерняя роса. Мне чудится: фигуры ещё тёплые, сохранили тепло его рук, не успели пока остыть... Разумеется, это не так. В душной тишине байкового одеяла катастрофически тебя не хватало мне. Воздуха не хватало мне, и я запрокинул голову, хватая его губами, зрачками расширенными зачёрпывая яростную невыносимую густую небесную синеву... И почему всё не так? Вроде всё как всегда: то же небо, опять голубое, тот же лес, тот же воздух и та же вода... Только он не вернулся из боя. Какая мелочь. Больше нет сил смотреть на шахматную доску; даже в воздухе мне чудится сейчас горький привкус его одеколона. Поэтому я встаю, беру его гимнастёрку, перекидываю через согнутый локоть и неторопливо бреду в землянку. Спину жжёт взгляд Кузнечика, и я всей душой, всей душой благодарен ему за то, что он молчит, и во взгляде его тёмных все понимающих и всепрощающих глаз нет ни капли жалости, или даже сочувствия. Мне это сейчас только навредит. Мне нельзя себя жалеть, иначе я расклеюсь и не смогу помнить его; не смогу жить дальше. А жить дальше необходимо. Серго мой был ещё тот пижон, он даже на войне ухитрялся раздобыть где-то дешёвого одеколона, и поливался им чуть ли не каждый день. Я ещё насмешничал, мол - перед кем красуешься, перед фрицами что ль?.. Он отмахивался, мол, не мешай, и в отместку поливал этой гадостью меня. А сейчас - кто поливать будет, Ромео, что ли?.. Он хоть и пижон тоже, но не решится, командиру-то. А Серёге я не комэск-2 был, а Лёшка Титаренко, парень с соседней парты... А мне - Лёшке Титаренко с соседней парты - теперь не понять: кто же прав был из нас в наших спорах без сна и покоя? Бывало, мы до рассвета перешёптывались на соседних койках, горели в постепенно редеющем полумраке его глаза. Мы спорили обо всём на свете: и о тактике фрицев на нашей территории, и о том, смогли бы сейчас вылечить глухоту Бетховена и как бы это повлияло на его гениальность; мы спорили о том, будут ли в итоге вместе Ромео и Маша; о том, сможет ли обуздать ораву мужиков женщина-командир... Споры эти всегда заводил Скворцов: молчаливый и исполнительный днём, ночью его будто прорывало. По его инициативе мы часто сбегали на озеро, что в паре километрах отсюда, и долго сидели на берегу, курили и смотрели на гладкую светло-синюю водную поверхность... Я тихо пел песни на украинском родном языке; он подпевал чуть слышно своим мягким певучим голосом, нежным, словно женские руки. И в такие моменты он терял весь свой музыкальный слух - и молчал невпопад, и не в такт подпевал, а затем - говорил про другое. Про то, что будет после войны, про то, что после неё жизнь только начинается... Я молчал. Слушал. Лишь затем сжимал ладонью его плечо и говорил: "Будем жить, Серёга". А наутро, не выспавшийся и злой, как сам Сатана, ворчал: "Да чтоб ты, Серго, провалился, а! Когда ты, наконец, дашь мне выспаться?!". А теперь я лежал на своей койке, заложив руки за голову, смотрел в потолок, и понимал: мне не стало хватать его только сейчас - когда он не вернулся из боя. ...Наутро меня разбудил запах дыма от папиросы, щекочущий ноздри. Закрыв лицо рукой, я перевернулся на другой бок и уткнулся носом в подушку - вставать отчаянно не хотелось, хоть и чувствовалась во всём теле приятная лёгкость, даже свежесть... - Друг, оставь покурить, а? - сонно пробормотал я, приподнимаясь на локте и окидывая комнату взглядом... Ответом мне была тишина. Возле окна сидел Иван Фёдорович, которого я полушутливо называл Гусаром - он тоже был с Украины, из Запорожья, и очень напоминал гусара в эдаком лермонтовском стиле, с этими его атласными усиками и горящими чёрными глазами. Не хватало только народного костюма - и можно было в чисту степь выпускать на резвом коне... ...Гусар прекрасно понимал, что я обращался не к нему. Затушив сигарету, он медленно, будто нерешительно, подошёл ко мне, сел рядом - койка тихо скрипнула, звук этот почему-то холодом резанул по ушам - и приобнял меня за плечи. - Наши мёртвые нас не оставят в беде, - негромко сказал он, - наши павшие - как часовые. Запомни это, Маэстро, ладно? Я понимаю, тебе сейчас... - Отставить разговоры, - бесцветным каким-то хриплым со сна голосом выдохнул я. - Марш на водные процедуры. Вздрогнув, Гусар кивнул - видимо, он ожидал другой реакции на подготовленную речь - встал и ушёл, как-то обижено покосившись на меня через плечо. "Не ной, Маэстро, - обратился я к себе самому и, решительно встав, распахнул окно пошире. Леденящей утренней свежестью дохнуло снаружи. Отражалось небо в лесу, как в воде, и деревья стояли - небесно,чисто-голубые, затянутые утренней сизой дымкой... - Тоже мне, комэск. Подумаешь, погиб - на войне каждый день погибают!". Дальше бодриться не хотелось. Присев на подоконник, я закрыл лицо руками и длинно, судорожно выдохнул; облизнулся было, но вкус собственных губ показался настолько горьким, что захотелось сплюнуть. Горечь, горечь... Она была повсюду, в ставшей вдруг удивительно просторной землянке. Мне раньше часто бывало здесь тесно - подвижного Серёги, горящего восторженным небесно-голубым взором, было слишком много, а теперь... - Знаешь, Серёг, - негромко уронил я в пустоту, - лучше б я не вернулся из боя, честное тебе слово лётчика.

***

- Он ненормальный! - крикнул комполка, и, уже в динамик: - Маэстро, отвернуть, сейчас же отвернуть! Титаренко сегодня словно с цепи сорвался: кидался в сумасшедшие непродуманные атаки, и выходил чистеньким, и догорали в кустах мессеры и фоккеры, а Маэстро трясло, и он улыбался нервной немного дёрганой улыбкой... Но нужно было отдать ему должное: фрицев он сжёг достаточно. На следующий день комэск совершенно успокоился. А то, что в волосах седина промелькнула, словно луч нежного острого месяца - так это могло быть вызвано чем угодно.