День гнева

Это место было иным, незнакомым, не таким, как Город, но все равно странно схожим, лишь как будто лишенным цвета. Оно было исполнено туманом, пресыщено легкой дымкой, исходящей от десятков, сотен зеркал, блесков серебра, сродни тому, что выпустил ее. Элувианы стояли рядом и поодаль, насколько хватало взгляда, десятки и сотни, и на каждом был свой отпечаток времени и пространства. Ветви деревьев поднимались к белесому небу странными скрюченными лапами, слишком похожие, чтобы быть рожденными одной лишь природой. Меж скал текла вода, что на ощупь была сродни туману, не холодная и не горячая, она вряд ли могла бы утолить жажду. Здесь было светло, но небо, лишенное лазури, казалось чуждым, и на нем не было ни солнца, ни звезд, ни иных источников, чтобы давать свет. Ей-зверю не нравилось здесь. Пусть это место и не дышало опасностью, оно было чужим, даже более чужим, чем Тень. Она вытянула ладонь; длинные сухие пальцы заострялись когтями. Память кольнула вновь, как будто незнакомая и непрошенная, память о колючем огне, что поднимается по хребту, память о силе, что воплощается в мир, покорная ее воле. Там эта ладонь была иной, кожа ее была чистой и светлой, и на тонких изящных пальцах блестели драгоценные кольца. Но сила пришла к ней так же легко. В десятки раз легче. Сила встряхнула изнутри вседозволенностью, всемогуществом и абсолютом победы, и зверь взревел торжествующе и жадно, наслаждаясь ее тугим горячим током. Каждая нить ее вен и жил была исполнена этой силы, колючей, пронзительно-острой, и отголоски прошлых преград казались ныне нелепыми и смешными. Разве не могла она раньше ударить вот так, одним желанием, одной волей, и чтобы само небо содрогнулось, и чтобы земля поднялась в воздух, и огонь стал водой, и вода — пламенем? Что же мешало ей? Теперь ее невесомо окружала музыка-песня, свивалась вокруг в вихри и спирали, тягучая и покорная; песня текла от нее в мир, она была ее источником и сутью. И где-то еще — она ощущала еще одним своим новообретенным чувством, не присущим прошлому-смертному-человеку — существовали еще шесть таких же. Белесый туман мягкой прохладой ласкался к ее ногам. Новое-старое знание как будто жило в ней всегда — знание о сотне сотен дверей, о сотне сотен мест и дорог, сходящихся здесь, вне пространства и времени, где и пространство, и время теряли свое значение. Знание о Тени, воплощавшейся здесь в единственно-подлинную реальность; знание о зыбких тенях, бесформенных и почти не существующих. Знание о точке извне, об отдельном, замкнутом в себя мире, которого не касались события. Перекресток, подсказала память. Своя ли память, чужая? Чужая, в какой-то давно позабытый миг ставшая своей? Перекресток был слишком большим даже по меркам зверя, чьи зрение и чутье превосходили человечьи. Здесь было слишком много дверей — некоторые из них вели дальше, к иным дверям, а те расходились еще на десятки дорог и десятки новых дверей. Она-зверь ощущала скрытые за ними события, одни громче, другие тише, одни мягче, другие — колючими иглами вдоль хребта, одни пахли приторно и сладко, другие — терпко и остро. И каждое из них невесомым касанием врезалось в память и оставляло там невидимое клеймо. Навеки — потому что она-зверь больше не умела забывать. Некоторые зеркальные двери — элувианы, отозвалось старое-новое слово — пели темным лиловым, все еще закрытые; некоторые отражали места и времена, отличные от тех, что были ей знакомы. Она прошлась мимо них, внюхиваясь, вслушиваясь в тонкий перезвон силы; серебро тянулось к ней, но она отступала вновь и вновь, упрямо разыскивая что-то, чему настороженный зверь не мог найти имени. И наконец замерла. …багряные знамена, горделивые гимны и росчерк стали, и свист бичей и шелест дорогих тканей, и золото и вино, и солнце и море, и ветер над куполами великих храмов и древность страниц, кровавая история, тайное знание… Дом. Она потянулась к этому зову, зачарованная, жаждущая, требовательная — и элувиан раскрылся ей, протянувшись серебристой нитью из времени во время, из пространства в пространство. И позволил ей пройти туда, где хранился его двойник. В архив Великой Библиотеки Минратоса. …и мир, ее первый и единственно-настоящий мир рухнул на нее со всех сторон, немилосердно напоминая о себе, снова, как в первый раз, поглощая собой. Окружил-оплел негромким говором — она узнала этот язык и поняла слова; лицами людей — многие из них были ей знакомы; запахом книг — он сопровождал ее всю ее жизнь; мягким светом магических кристаллов — в библиотеке не позволяли жечь свечи… …и память, искалеченная и разбитая, затаившаяся до поры, наконец впилась осколками в ее измученный разум; память, что принадлежала когда-то человеку, женщине по имени Корделия Иллеста, память о времени и мире, в котором ее вера была крепка и не знала сомнений. И человек стремился вновь забрать себе свое. Но плоть от смертного, дух от тени, он больше не мог существовать отдельно от зверя, потому что в его теле уже не было ничего от человека. Корделия Иллеста закричала — и в этом крике тоже не было ничего человеческого. Она не видела, как в ужасе выбегают из зала архивариусы и служители-Ищущие, не узнав ее в обезумевшем от боли существе. Не чувствовала, как торопливо взывают к своему боевому дару те, кто остался, и как, опутывая, падают на нее их чары губительного огня, смертоносной атаки и подчинения воли — и как одни за другими рвутся бессильно, словно легкая паутинка, не способные справиться с ее силой. Страх и отвращение. Отвращение и страх — она ощущала их так отчетливо, словно те были выжжены клеймом — их хотелось стряхнуть с себя. Так, защищаясь, инстинктивно, все еще до конца не осознающая, что происходит, она ударила в ответ, ведомая стремлением спастись-и-выжить. И чернота, тягучая песня и липкий яд, рванулась наружу и хлынула на обступивших ее людей. И поглотила собой. Они умерли прежде, чем успели понять, что случилось. Но некоторые из чар все же достигли цели; не причинив вреда зверю, они срезонировали с тем, что находилось ближе всего. И через мгновение, растянувшееся во всю вечность, в ожившее безумие Корделии Иллесты ворвался звон, громкий надрывный вскрик рвущейся струны и бьющегося стекла. Звон заглушил собой все прочее, заставил ее вскинуться и повернуть голову, упреждая новую опасность. Дверь уничтожена, вспыхнуло страхом. Дверь… Она успела увидеть отражение в дробящихся зеркальных осколках элувиана; длинную нескладную фигуру, почерневшую, иссушенную кожу рук, проступившие темные вены, перекрученные сухожилия. Искаженная плоть словно бы срослась с металлом и тканью там, где прежде был доспех и походный плащ; тонкая стальная полоска обруча, зачарованного рунами аркана, все так же пересекала лоб, но затем сталь переходила-переплавлялась в темную кость у висков, словно изначально была частью тела. И взглянув в изуродованное лицо твари, в ее белесые, словно бы выцветшие, глаза, Корделия Иллеста узнала себя. Медленно и неловко, словно тяжесть всего мира легла на ее плечи, она поднялась на ноги — человек и зверь сживались, срастались воедино, так же, как плоть ее сживалась с металлом. Эта Корделия Иллеста помнила женщину-жрицу с таким же именем, что когда-то ступила в ритуальный круг и вместе с шестерыми другими вошла в Тень, бросив вызов изначальным законам мироздания во славу своего бога. Но между ней и той жрицей была разница в целую смертность. Слишком много. Темная смола растекалась по плитам древнего архива, и тела тех, кто не успел спастись, извивались и корежились в мучительной агонии, когда яд выжигал из них жизнь и заменял вечной не-жизнью. Не мертвые телом, но почти что живые мертвецы, изменившиеся — и каждого из них, изменившихся, Корделия Иллеста чувствовала так же, как свою собственную плоть, и их разум теперь принадлежал ей. Песня звенела торжеством и безумием. Корделия подняла взгляд на разбившего элувиан — молодой маг в неприметно-серых одеждах архивариуса прижимался к стене, и в расширившихся глазах его плескался ужас. Он единственный еще был жив, липкая чернота еще не коснулась его, и жрица шагнула ближе, легко и небрежно отмахнувшись от слабенького сгустка атакующего огня. Прошептала: — Разве ты не узнал Голос Разикале, служитель? Слова вырвались хрипло и сухо, и голос ее был другим, исказившимся тоже. Но речь осталась с ней, как и разум, как и сила — множенная на много раз. Она не знала его имени; маг не был среди посвященных в ритуал, конечно же, слишком юн и неопытен, ему едва можно было дать пятнадцать зим. Он смотрел на нее с животным страхом и, пошатнувшись, рухнул на колени. — Моя леди… — едва выговорили побелевшие губы. И Корделия вздрогнула, встретившись с ним глазами — запоздало пришедшие осознание и страх холодной волной поднялись внутри нее. Страх перед силой, с которой она не умела обращаться, страх перед тем, на что эта сила была способна. У ее ног те, кого настиг яд, кривыми ошметками плоти ползали по плитам, тянулись к ней искореженными плетьми рук, как жаждущий тянется к источнику воды. Они больше не были людьми. Что за болезнь принесла она в этот мир? — Им всего лишь нужно время, — хрипло сказала Корделия; голос не слушался ее, словно после многолетнего молчания, — чтобы справиться с новыми телами. Благостная ложь; она уже знала — для того, чтобы вернулся разум, времени требовалось много больше. Молодой служитель затравлено молчал, судорожно и нервно комкая пальцами край мантии. Корделия чувствовала, если бы только мог, он сорвался бы и убежал прочь, так, чтобы только оказаться как можно дальше от твари, именующей себя верховной жрицей. От твари, что только что убила десяток человек. Убила ли? Дозорный Ночи говорил о страхе смерти, вспомнилось ей, но, кажется, они принесли в мир страх, что намного сильнее. Что произошло там, в Черном Городе? Где они совершили ошибку? — Элувиан, — проговорила Корделия, беспомощно скользнув взглядом по мертвым осколкам зеркала. — Мне нужен еще один элувиан. Они могут не найти дороги… В белесом тумане межвременья было слишком много зеркал. Шаги выходили дергаными; сейчас, когда вернулись память и сознание, у нее больше не получалось хорошо контролировать собственные движения. Невольные судорожные попытки вдохнуть отзывались эхом удушья, пусть и не существующего больше, но привязанного к телу инстинктом, настолько древним, что даже изменившийся разум не успевал за ним. Корделия ощущала в себе слишком много силы — силы и яда, изливавшегося через край; его тягучая песня вилась вокруг нее, рвалась соприкоснуться с еще не-сопричастными. Слиться с ними, подчинить себе, подчинить себе. Две высокие чаши, наполненные лириумной смесью, опрокинулись в недавнем сражении, и лазурная жидкость разлилась по резным плитам пола. Ядовитая смола добралась до нее, и песня-зов вскинулась в торжествующем вскрике, надрывном и резком, продирающем до костей. Черный влился в синий, отравой и болезнью, и подчинил себе. Корделии показалось, что в умирающей лазури вспыхнули алые искры. …синий… …кра©ный… …красный… Ее шатнуло, с трудом подавив рвотный порыв, она вцепилась в косяк двери. Ногти, заострившиеся, загнутые, как птичьи когти, прочертили в дереве глубокие борозды, но она даже не ощутила этого. — Элувиан, — выдохнула Корделия. — Надо… вернуться обратно. Рано… Закончить она не успела. Молодой маг, все это время не сводивший с нее глаз, все же сумел набраться мужества на еще один огненный всплеск. Альтим хлестнул наотмашь, не слишком сильный, он почти не причинил вреда. Рефлекторно Корделия закрылась рукой, отчаянно пытаясь удержать в себе ядовитую черноту, не дать ей прорваться снова. Кожа у локтя почернела еще больше; атакующее пламя словно бы втекло внутрь, раскаленным железом коснулось кости. — Нет… — сорванный голос отказывался повиноваться. — Подожди… Следующий удар отбросил ее назад. Тяжелые двери сорвало с петель вскриком силы; в проходе стояли трое подоспевших боевых магов, и за ними еще — почти десяток, готовых к сражению. Дар их танцевал в звенящем от напряжения воздухе угрозой и опасностью, они, матерые бойцы, прошедшие не одну битву и умеющие чуять врага не хуже натасканных псов, не собирались рисковать, и следующий их удар должен был стать смертельным. Корделия, съежившись, отползла дальше, вскинула руку, бессильно пытаясь остановить. Тьма билась в ней жадно и горячо — подчинить, изменить, подчинить. Не надо, хотела сказать Корделия. Не надо, я же не смогу… В следующее мгновение они ударили. Не надо удар такой силы должен была обратить ее в прах; силы хватило бы, чтобы обратить в прах любое живое существо прошу но в тот миг когда всесжигающий огонь, и мертвенный лед, и беспощадная сталь касаются ее, когда она вскрикивает от первой боли я не смогу песня и черный яд вырываются наружу, и против них бессильна истина смертных магов, от них не успеть убежать, их не убить ни чарами, ни клинком удержать это и песня и черный яд пожирают все. — Разикале, — беззвучно шептала Корделия Иллеста, скорчившись на окровавленных плитах. — Разикале, Владычица Тайны, госпожа моя, неужели это и был твой дар? Где они ошиблись? Она хотела принести новый мир, мир, исполненный истинной мудрости и древнего знания, мир, в котором не останется места невежеству и страху перед изменением. И вот он рос, этот новый мир вокруг нее, рос и пожирал собой — расколотый безумными криками и стонами; рядом были искореженные тела, они ползли к ней, насквозь пропитанные липкой чернотой, лишенные разума. Откуда-то она знала, что это их удел отныне — что сознание покинуло их навсегда, оставив лишь пустые оболочки, слепые и глухие к тому, что происходит вокруг, движимые лишь одной целью, лишь одним желанием сопричастия. — Прочь, — отчаянно выдохнула жрица. — Прочь от меня! Но у нее больше не было сил. Где они ошиблись? Было ли ошибкой довериться Корифею в момент сомнений и испытаний; было ли ошибкой возложить на него одного право баланса их стремлений и идей? Было ли ошибкой войти в Город Богов — и остаться там, даже осознав жестокую истину, что их боги оставили их, оставили уже давно? Что все было ложью. Или все было верно, и это у них, у Звездного Синода, просто не хватило знаний, и воли, и мастерства? — Лишь достойным, — беззвучно выдохнули изувеченные губы, — кровь к крови… У нее больше не осталось ничего, словно все было выпито до дна, истощено отчаянной борьбой за жизнь, в конце которой не оказалось жизни. У нее не было сил даже подняться на ноги, когда над ее головой впервые вздрогнули массивные древние своды. Даже когда по несущему камню пробежали трещины, и тяжелый осколок колонны рухнул, перегородив выход, и отчего-то стало жарко, чересчур, невыносимо, жарко, и запах манускриптов сменился запахом дыма. Зачем, хотела сказать Корделия. Зачем, это же книги, они не виноваты. Это же книги… Первой вспыхнула бумага, легко, как крылья бабочки; огонь побежал по длинным полкам, страницы вздрагивали, съеживались и чернели, осыпались пыльным крошевом. Пергамент держался на несколько мгновений дольше, его пропитывали специальным раствором, чтобы уберечь записи; но расходящееся все сильнее пламя лизало свитки жадно и настойчиво, и те в конце концов, загорелись тоже, запахли остро лириумом и сандалом. Восковые и сургучные печати, знаки и память древнейших родов, плавились и стекали по бесценным записям. Несколько свитков упали на пол, когда совсем рядом покосился и рухнул тяжелый стеллаж; Корделия дернулась, как от удара, и превозмогая мучительную слабость и боль, подползла к ним, неловко скрючилась, закрывая от огня своим телом. Мучительный жар, казалось, насквозь прожигал даже кости, пламя вокруг гудело, как в кузнечном горне. Ей казалось, в треске умирающих книг она слышит плач. Так, пожираемая пожаром, умирала эпоха знаний. С глухим стоном обрушились еще несколько полок; сделанные из дорогого добротного дерева, они горели быстро. Огонь вспыхнул ярче, жадно взлетел по полкам, забираясь все выше. В нескольких шагах от Корделии пламя неторопливо переворачивало страницы; она узнала тиснение на дорогом кожаном переплете — гербовой символ Луция Фара. Но у нее больше не было сил даже протянуть руку. Угасающим зрением Корделия Иллеста вгляделась в мутный осколок элувиана — где-то там, за тонкой гранью, оставались еще шестеро, прошедшие с ней победу и поражение. Она обратилась к ним мыслью и намерением… ей надо было предупредить… надо было… …

***

Где-то за ревущим пламенем и толстым камнем стен люди в молчаливом оцепенении смотрели, как горит Великая Библиотека Минратоса.