Матушка?..

Огнём от горящей щеки по телу разливалось чувство. Тепло, вбиравшее в себя гнев на ту, что посмела поднять руку… ...нежность? В спину било чужим негодованием, ожиданием, что я непременно, обязательно поставлю наглую человеку на место. Негодованием, развязывающим руки. Позволяющим опуститься перед ней на одно колено и не унизить себя этим больше, чем согласием с чужим представлением обо мне. — Мама. Прости, что заставил волноваться. Просто выздоровление немного вскружило мне голову. Взгляд — в её заплаканные глаза, в растерянную надежду, блестящую в них. — В следующий раз я обязательно отзвонюсь. Хорошо? Её тельце подрагивает от вбираемых внутрь, гасимых рыданий. Она болтает что-то о потребностях людских тел, разворачиваюсь и делаю шаг, ловя в груди ещё что-то новое. Что-то сжимающее, спотыкающее так, что нанеси она мне в спину удар, я бы не успел уклониться… Разворачиваюсь. Шагаю навстречу к ней, быстро, так, чтобы оценивающий взгляд скрыло движение и прищуренные веки. Обнимаю, и она торчит руками из-под объятий, как нелепо каменеют те, кто ждут выслужиться лишь чуть больше, чем боятся попасть на глаза. — Пойдём, матушка. Веду её к себе в комнату, и она дрожит больше, но теперь — тянется вслед, так, будто объятие и не прерывалось. Человеческая женщина. Видит во мне своего детёныша и… И что? Заботится. Считает беспомощным и страдает от невозможности защищать. И что-то, что среди людей называется «любит», но под этим, кажется, подразумевают и что-то совсем другое… Сажусь на кровать, увлекая её за собой, и теперь обнимает уже она. Жмётся, поглаживает, пахнет беззащитностью и зажатой раскрытостью. Касаюсь щекой — щеки, трусь, целую вначале в щеку, потом… Она отшатывается от поцелуя в губы, всё такая же жертвенная, но её дрожь — дрожь паники. — Ятори! Держи её. Грудь всё ещё сжимает чем-то, что делает страшным навредить, но этот страх больше не выглядит решающим. Ведь она — боится. Боится… Того, что я буду её целовать, даже не пытаясь забрать жизненную силу? Я целую её вновь, она мотает головой, рвётся из рук слишком уж нагло обвившего её Ятори. — За руки. Заведи их назад и не лезь. Мы укладываем её, в её взгляде скучная паника. — Я не причиню тебе вреда. Дрожит всем телом, спрашивает, что со мной. — Шшшшшш. Всё хорошо. Трусь об неё, она замирает, неверяще смотря на меня. То самое обезоруживающее чувство разливается по рукам, как, бывало, ноги в этой форме сковывал страх. — Всё хорошо. Я больше не буду заставлять тебя волноваться. Ятори глумливо хихикает, и мне стоило труда не ответить на это осаживающим взглядом. Глажу её затихшее тело, выматываю его из ткани, разглядываю её несовершенство. Она боится именно того, что я делаю, хотя я не делаю ей больно и не угрожаю её жизни. Хочется — отпустить, найти способ стереть память, сделать несбывшимся то, из-за чего она смотрит настолько… Напуганно? Нет. Разочарованно. Я ласкаю её непослушными руками, деревянно и скучно, пока она не дёргается как от боли. Провожу там же снова, нежнее, находя в её дрожи живительность. Точно не нарушаю целостность тела, но дёргается она сильнее, просит перестать… Именно от того, что должно было бы доставлять удовольствие? Кровь стучит в ушах, в руки будто впитывается её ужас, и именно поэтому я продолжаю всё внимательнее, возвращая себе контроль над телом и давая ей всё больше поводов дёргаться и умолять… — Я люблю тебя, мама. Тепло улыбаюсь ей. Улыбаюсь, уже опознавая чувство, сводящее это моё уязвимое, почти бесполезное человеческое тело. Прекрасно зная, что единственное могло его вызвать. — Прощай. Кощунство.