Медвежья охота

      Хозяева съемочной площадки — это, конечно, звезды, Саня и Шео, Сангвин и Шеогорат. Самые что ни на есть ванильные, не перворожденные, но обаятельные, как мастер иллюзии и алхимии, закинувшийся телваннийским жучиным мускусом.       На Домара никто не смотрит, и потому подчас Домар позволяет себе ухмыляться, подчас — в голосину ржать.       Пусть они чувствуют себя господами жизни, актеры одного спектакля, повелители одной сцены. Хозяин здесь — он, и первородный здесь — он.       Они и не знают всех комнат и закоулков, где — запертых на ключ, где — свободных, но имеющих уебищный распорядок.       Домар знает, и потому он здесь отец и он здесь король.       Что самое смешное — без королевства.       Перворожденный, который родится последним — ирония, достойная если не уебана Акатоша, то точно хорошего таймтревел-сай-фая по типу того же Доктора Кто…       Все же Домар пробыл здесь неприкаянным слишком долго. Исходя из того, чего он нахватался — простая констатация факта.       Но то, что теоретически Домара нет, дает ему свободу передвижений. Но то, что Домар никому не нужен, дает ему наблюдать.       Наблюдать за медведями в естественной среде обитания.       Превыше всего в мире он почитает силу.       Другой вопрос — в том, что для убийцы, бандита и мародера, разрывающего на части одним лишь словом, способного почти без труда убивать драконов, сила — это статус, который получить нелегко.       Да так оно и есть: смертные герои и те, кто был ими, слабы. Желтые — бесхребетный и трус, серые — позер и позер, себя предавший, полуимперцы — подстелившиеся под силу безумцы.       И если кого и уважать, то бретонского медведя. Вендора. Вендоров?..       И Домар мечется между гримеркой и старой защитной дверью, пытается их понять.       Хотя бы что там у них под шкурой.       И Вендор, который подчас улыбается ему из-за книги половиной лица, не обезображенной ужасным шрамом — кажется, он уже привычный. Поднимает свой глаз, свой чуть выцветший карий глаз — и снова утыкается в книгу.       Про себя нахватавшийся всякой дряни Домар прозвал его Вендор Шредингера. То ли половиною мертвый, половиной живой, то ли мертвый и живой одновременно. Спрашивать надо у Шредингера.       Стриженый Шредингер кажется тем еще быдланом и сам вряд ли знает ответ.       И потому то, что Вендор практически смотрит ему в рот, редко отходит чуть далее, чем на шаг — оно… Разочаровательно.       Манеры у этого Вендора — самое то для каких-нибудь королевских приемов. Дрессированный бурый медведь.       Кажется. Кажется даже Домару до поры.       А потом он представляет себе: ЧТО нужно сделать с нордом или какой-нибудь швалью, чтобы за тобой пошли не просто на смерть — за границу смерти. А потом упирались, тащили на волю, рычали сквозь зубы проклятия, хуже которых нет, но — вытягивали.       Стриженый педик сделал с медведем… что-то. И что-то это даже отдаленно не похоже на некромантию.       И Домар пытается представить, как что-то такое же делает Мэвис, его маленькая стальная Мэвис, которая тоже лунными ночами охотится на драконов, а порою и более страшных тварей…       Воображение пасует.       Впрочем, при взгляде на стриженого педика пасует тоже.       И потому Домар заключает, что дрессированный медведь — лучший из виденных им дрессировщиков.       За настоящим же медведем Домару приходится возвращаться.       Вендор, который только что отснял свое, черноглазый неряшливый Вендор настоящим не кажется, больше плюшевым. Не боится его Сангвин, чувствующий себя полновластным хозяином, не боится Нэрил, смеющийся над беззащитными голубками, не боится Корнил, которому радостно встретить более-менее умного и адекватного, пусть и топорного слегка собеседника.       Демиурги, конечно же, не боятся тоже. Мать даже прозвала его Венди. Но дело в том, что под мнимым спокойствием Венди скрывается лютый зверь.       Вендор силен. Его сражение в Илиаке шло главным образом не по балам — по тавернам, храмам и подземельям, безумнее которых не сыскать во всем Тамриэле.       Об этом бы Домар тоже, конечно же, не подумал бы, если бы не услышал случайно однажды, что Вендор и останавливал в Очагах Джиггалага.       Плюшевость Вендора — это тоже слой силы. Силы духа, которая контролирует силу тела, признание того, что с большой силой приходит большая ответственность или как оно там было.       Дикий пещерный медведь — но медведь, который отрастил себе достаточно, по-драконьи прочную шкуру и не скалится по пустякам.       Домару остается только понять, какой медведь интереснее.       И поэтому Домар однажды подходит к дрессированному Вендору и как бы невзначай спрашивает о том, насколько мудаковаты были правители илиакских королевств в его время. Вендор ухмыляется вежливо левым уголком губ, спрашивает левым глазом, какое тебе-то до этого дело, убогий — но все же отвечает, что мудаками они все без исключения были полными, особенно Элисана. И Домар тут же подхватывает брошенную ниточку, соглашается, ведь как же не быть властолюбствующей сукой Второй Потеме, когда Первая ради власти восставала и из могилы.       Вендор становится не вежливо-похуистичным, серьезно заинтересованным, спрашивает подробности о том, какой она была на самом деле, не в книгах.       Зарождающуюся дискуссию о том, какая волчица опаснее, портит уходящий Тален. Вендор, опомнившись, бросается за ним.       Домар не отчаивается и идет за Вендором. Другим. И спрашивает его о том, насколько тупыми уебищами в его времена были илиакские бандиты.       Этот Вендор даже не спрашивает, зачем Домару знать — просто ворчит, что очень. Что какими тупыми надо быть, чтобы по одному-по двое с железными зубочистками пытаться пробиться сквозь кованую броню к двухметровому детине бандитской наружности, у которого меч на поясе, очевидно, совсем не за-ради красоты висит…       — Ты согласен, Тален? — спрашивает он входящего друга, приветствуя его кивком головы и улыбкой.       — …с чем согласен, Вен? — спрашивает тот, переводя непонимающий взгляд то на него, то на Домара. И это, внезапно, нервирует и раздражает.       Домар уходит из комнаты, раздраженно бросая:       — Ни с чем.       И на следующий день Домар опять подходит к Вендору из альтернативы и спрашивает, чем удобнее всего шинковать в капусту врагов. Он не задумывается совсем, говорит, обоюдоострым мечом подлиннее, чтобы держать дистанцию, можно даже двуручным. Топор и секира не слишком уж хороши — древко хрупкое, площадь поражения небольшая. Булавы…       Тален хмурится, делает шаг, уходя, но Вендор за ним не следует, очухивается только тогда, когда его дергают за рукав.       Домар не унывает. Домар подходит ко второму Вендору и задает ему тот же вопрос.       В ответ слышит о преимуществах парирования, потому что щиты отнюдь не идиоты придумывали, и руку или плечо защитить в определенные моменты бывает нужнее всего, а еще ими можно больно толкаться, чтобы лишить кого-то равновесия, и метать. А сражаться — мечами, конечно же мечами…       Домар хочет с ухмылкой спошлить, когда за его спиной раздается заинтересованное «почему?».       Тален спрашивает Вендора — но смотрит на Домара, любопытно и чуть насмешливо.       То, что Вендор сразу переключается только лишь на него, заставляет Домара отступить.       Когда Домар хочет подойти к альтернативному Вендору в третий раз, вместо шага вперед нога сама делает шаг назад.       По позвоночнику Домара пробегаются крупные мурашки.       Он пытается сделать шаг, снова и снова и снова — но у него не получается. Потом его сознание заливает страх.       Он ненужный и липкий, как пот посреди пожирающего тело огня, лижется игривыми, следы оставляющими языками пламени…       Первым, что Домар видит после того, как приходит в себя, становятся зеленые глаза.       В которых от зелени — только Тень.       Он понимает все по этому взгляду так ясно, будто с ним ведут долгую, вечную беседу: нет дрессировщиков, нет дрессированного медведя. Есть два кукловода и две марионетки, такие, что каждый кукловод и есть марионетка, и нити их натянуты в скрежет зубов, до звона.       Эти нити достаточно прочны, чтобы не порваться даже в Этериусе.       И если какой-то опиздюленный мудак совершенно случайно попытается встать между этими нитями — его либо задушит, либо обезглавит. Выбирай и не обляпайся, уебок.       Домар выбирает. Прощается с удивленным альтернативным Вендором кивком и разворачивается, чтобы попытаться сломать обычного.       Впрочем, Вендора нет.       Есть только Тален, длинноволосый и безобидный Тален, уткнувшийся в какую-то стремную книгу. Ну ничего, Домар готов подождать…       — Ты действительно настолько низкого мнения о других?       Вопрос попадает под ребра, заставляет Домара поперхнуться на вдохе воздухом.       — Ну, считаешь, что у тебя одного есть друзья с «той стороны», — с улыбкой продолжает Тален, хотя в глазах у него лед. — Что твои намерения настолько грандиозны, что непонятны ни одной живой душе.       И сразу вздыхает — как будто бы томно, как будто бы невпопад:       — Ненавижу охотников. Особенно браконьеров, у которых мечи встают на исчезающие виды в заповедных лесах. Знаешь, Домар, — щурится он как-то весело, панибратски, со все такими же холодными глазами, — император предоставил мне поместье как раз на границе таких земель. И с тенями я, конечно, более, чем на вы — но им обычно хватало.       Домар хочет спросить, к чему этот фарс — но Тален вдруг меняется в лице, становится за мгновение убийственным и серьезным:       — На всякий случай, зверушек более редких, чем добрый пещерный медведь и друг, я еще не встречал. И привык сражаться до последнего.       …когда Вендор приходит, Тален спокойно читает книгу, а Домара уже нет.       А Домар сидит в своей комнате и смеется, а Мэвис, маленькая верная Мэвис смотрит на него и думает: когда же ему наконец надоест.       Но знает: любимое развлечение Домара — развлечение, а не долг — охота на медведей.       Особенно если в процессе можно пообломать клыки парочке саблезубов.