Beyond the edge of the world

      Звонок раздается в три часа ночи. Уже нашаривая рукой трубку, разрывающуюся от оглушительных трелей, Кора понимает, что это не ошибка маразматичной бабули из другого штата и не автоматический вызов из рекламного агентства, которому, в общем, все равно, какое нынче время суток. Что-то случилось.       — Мисс Шиптон? — нетерпеливый голос доктора Картера вгрызается в ухо. Девушка резко садится на постели, стукнувшись макушкой о полку над кроватью (с грохотом шлепается опрокинутая на бок книга).       — Да, я слушаю! — Кора старается скрыть дрожь в голосе, но не получается.       — Видите ли, мисс… Ваш друг покинул палату и не вернулся. Мы хотели бы знать…       — Нет, он не у меня! — оправдывается, будто маленький ребенок, разбивший мамину вазу. И сразу болезненным уколом тревожная мысль: «если не у меня, то где же тогда?»…       — Возможно, вы знаете, где он? — доктор Картер начинает сердиться. Внештатные ситуации вызывают у него раздражение. — Потому что, учитывая его состояние, ему следует находиться в стационаре, и ваше содействие…       — Подождите! Я знаю. Наверное… — Кора прижимает трубку щекой к плечу и мечется по темной комнате в поисках одежды. — Я перезвоню вам!       Через минуту она уже во дворе. Запрыгивает в старенький пикап и торопливо заводит мотор.       Бар находится всего в паре кварталов от больницы, на углу Нью-Лексингтон и Хьюстон-Гарден. Рон говорил, что здесь наливают лучшее пиво в городе. Но с виду местечко довольно неказистое: обшарпанная дверь, обклеенная потускневшими прошлогодними афишами местных рок-бэндов, скрипучая лестница, ведущая в туско освещенный полуподвал с некрасивыми кирпичными стенами, в котором смешались запахи пива, копченостей и, едва уловимый — сырости. Или Коре так кажется — во всяком случае, остальные посетители находят бар уютным, и здесь всегда есть народ, в любое время суток.       Рон обнаруживается почти сразу. Он сидит за угловым столиком рядом со сценой, где какая-то девица в черном платье меланхолично терзает виолончель. Ей на акустических гитарах подыгрывают сонные парни в широкополых шляпах. Все это выглядит довольно нелепо, и судьба этого бэнда, по мнению Коры, предрешена заранее: вечное мотание по таким вот барам, выступления за гроши перед пьяной и сытой публикой, которую, в целом, все это мало интересует.       Но Рон выглядит вполне довольным. Потягивает из большого фирменного бокала свой любимый «Гиннесс», с оживленным интересом поглядывая по сторонам и кивая кудрявой головой в такт музыке. Кора невольно улыбается при взгляде на него. Рон одет в потертую кожаную куртку, из-под которой выглядывают коричневая рубашка с белыми звездами и аккуратный шейный платок. Под столом видны худые ноги в черных джинсах и любимых кожаных ботинках на тонкой подошве, с которыми Рон не расстается даже зимой. По его виду не скажешь, что ему давно за шестьдесят: лицо в обрамлении каштановых кудрявых волос кажется совсем молодым — наверное, из-за глаз, все время по-детски широко раскрытых. И еще из-за того, что он не умеет прятать улыбку, которая всегда при нем — даже когда губы плотно сжаты, веселые морщинки в уголках глаз выдают его настроение и отношение к жизни вообще.       — А, вот и ты, — Рон, кажется, вовсе не удивлен, когда запыхавшаяся Кора опускается на стул напротив. — Хочешь, закажем «Ламбик»?       — Как ты мог? — гневно выдыхает Кора. — Сбежал из больницы, поднял всех на уши… Ты что, совсем ничего не понимаешь?!       Рон только отмахивается и делает хороший глоток «Гиннесса». Ему хорошо, и он этого не скрывает, и словно приглашает разделить с ним это чувство. Кора чувствует, что помимо воли перестает на него сердиться.       — Ну что ты шумишь? — добродушно улыбается он. — Я бы вернулся к утру. Просто соскучился по хорошему пиву.       — Тебе нельзя… — беспомощно выдыхает девушка. Рон жестом подзывает официанта и заказывает вишневое. Ее любимое.       — В моем возрасте, деточка, уже все можно, — он с наслаждением потягивается и глядит на часы на худом запястье. — Тебе опять звонил этот пройдоха, доктор Картер? Уж я с ним поговорю. Что за глупости — дергать по пустякам красивых девушек!       — Ну, какая же я красивая… — Кора чувствует, что краснеет. Поспешно прячет руки в рукава свитера и опускает лицо, чтобы длинные черные пряди упали на лоб. Почему-то всегда, когда Рон делает ей комплименты, Кора заливается краской. Такого не услышать ни от одного мужчины, — с мучительной тоской думает она по ночам, закусив уголок подушки. Чтобы так. Чтобы просто, с теплотой и непонятной, почти неземной грустью…       Кора знает, что должна быть его нянькой, его другом, его… Нет, она ничего не показывает. Она блестяще справляется.       Это похоже на игру. С Роном по-другому нельзя. Он весел и подвижен, как дитя, ему все интересно и почти все вызывает неподдельный восторг. Он по-настоящему любит жизнь и искренне не понимает, как может быть по-другому. Он, как заботливый дядюшка, любит наставлять на путь истинный. Только, в отличие от умудренных жизнью взрослых, не велит быть серьезнее, а, наоборот, поощряет любые мечты и сумасшедшие задумки.       Все это совершенно чуждо Коре, которая с детства ютилась со своей матерью по съемным комнатам, придавленная «благородным», по словам той же матери, но таким противным бременем постоянной бедности и нехватки чего-то вне списка необходимого, но такого важного. Сейчас немного легче, конечно: квартира в старом доме, доставшаяся им в наследство то ли от двоюродного дедушки, то ли от маминой тетки — жить просторнее и переживаний меньше. И еще — новая работа, за которую Кора цепляется изо всех сил (Кора бухгалтер в фирме по продаже кондиционеров), потому что с ней можно позволить себе лишнюю чашку кофе и путевку в лечебный санаторий (для мамы) в конце года. И все же мечтам нет места в жизни Коры. С тех пор, как от них ушел отец, она приняла решение, что вырастет как можно быстрее и будет сама тянуть эту лямку. Кто мужик в доме? Кора и гвоздь забьет, и полки повесит, и машину в сервис отгонит. Хорошо, хоть, за старенький пикап кредит не надо выплачивать: отец оставил его для дочки — подарок, жест доброй воли. Который не помог, правда, купить прощение.       Коре двадцать семь лет, и в ее жизни до поры, до времени, была только мать, прикованная к инвалидному креслу. Миссис Джессика Шиптон по натуре женщина склочная. В молодости она была довольно видной актрисой местного театра, каталась по гастролям и крутила романы налево и направо. Кора — ее поздний ребенок и «сплошное разочарование» — видимо, потому, что отец Коры был последним, кто клюнул на блекнущую красоту провинциальной театральной дивы, и после его ухода из семьи Джессика осталась не у дел. Ей было за пятьдесят, когда она вновь попыталась вспомнить бурную молодость и стала принимать ухаживания молодого красавчика, который возил ее в кино и театр. Однажды они так напились в ресторане, что молодчик, ведя машину, врезался в столб. Сам он отделался небольшими ушибами, а вот мать Коры…       Красавчик смылся с горизонта, больше о нем ничего не слышали. Кора взяла все в свои руки и стойко приняла новые трудности, мысленно вопрошая небеса, за что же ей такое проклятье. Небеса не отзывались — наверное, потому что Кора никогда не была убежденной католичкой, за что мать ее постоянно пилила. Впрочем, мать пилила девушку по любому поводу. После аварии характер ее стал еще хуже, и с этим приходилось только смириться.       Рон появился прошлой весной.       В тот день, пожалуй, впервые по-настоящему выглянуло солнце и отразилось в холодных лужах. Асфальт на дворе высох, и малышня тут же разрисовала его мелками. В воздухе витал запах талого снега, нагретых крыш и зеленых почек.       Он вошел во двор и остановился в задумчивости. Мужчина небольшого роста, давно уже в годах, но стариком его, ей богу, язык бы не повернулся назвать. Каштановые, с серебристой проседью, кучерявые волосы до плеч, лицо — длинное, худое, даже немного аскетическое, с яркими итальянскими чертами, глаза — почти прозрачные, широко, по-детски раскрытые. Одежда — узкие черные брюки, простая белая рубаха с воротом на шнуровке, да потертая кожаная куртка. Ботинки — видавшие виды, но до блеска начищенные. В руке — небольшой чемодан, обклеенный пестрыми марками.       — А не подскажете, где дом номер восемь? — обратился мужчина к одной из мамочек, катившей к песочнице сидячую коляску с пухлым карапузом. И улыбнулся — широко, белозубо.       — Ой… — мамаша слегка покраснела. — Так вот же он, напротив. Там еще лестница.       — Благодарю сердечно! — незнакомец вновь улыбнулся так, что всем окружающим сразу стало понятно: он — свой. Сложил из пальцев «козу», наставил на карапуза. Тот засмеялся и застучал ладошками по ручке коляски.       — Увидимся! — мужчина легким шагом направился к дому. Ловко взбежал по боковой лесенке, ведущей на второй этаж, и скрылся за дверью.       Рон поселился в мансарде старого дома, с одной стороны выходившего окнами на шумную магистраль и городской рынок, а с другой — на тихий зеленый сквер и узенькую улицу, заросшую тополями и старыми кленами. То окно, что с видом на дорогу, Рон держал закрытым, зато со стороны двора тонкие решетчатые ставни, покрашенные зеленой краской, были распахнуты с утра до вечера.       Вставал он часов в шесть утра — бодрый и легкий, самый настоящий жаворонок. Делал гимнастику, тихонько охая во время наклонов — побаливала поясница. После чего принимал душ, съедал нехитрый завтрак — тост с сыром и две чашки крепкого кофе — и отправлялся на прогулку. Кормил уток в пруду городского парка, затем покупал в ларьке газету «Таймс» и час проводил на скамейке, погруженный в чтение. Когда наступало время обеда, Рон приходил на площадь Санта-Мария, где в маленьком уютном кафе для него уже был накрыт отдельный столик. Хозяин кафе, мистер Беркли, быстро подружился с улыбчивым стариком и считал его дорогим гостем. Они частенько разговаривали в перерывах между заказами.       Рону нравились дети, а он нравился им. Стоило ему появиться во дворе, как малышня тут же окружала его. Он сразу начинал шутить и что-то рассказывать, вытряхивая из карманов завалявшиеся леденцы. Взрослые говорили о Роне со снисходительной улыбкой, но они тоже по-своему полюбили его — немного странного человека маленького роста и большого сердца, так непохожего на склочных пенсионеров его возраста, что давно уже разочаровались в жизни и самих себе.       Двери роновой квартиры были день и ночь открыты для мальчишек, которых он учил мастерить бумажные самолетики и воздушных змеев. Приходили и ребята постарше, и Рон с ними разговаривал — о школьных делах и о девочках, конечно. И ставил музыку — она чуть слышно доносилась из распахнутого окна теплыми вечерами. Старый рок-н-ролл и джаз, всем известные «Битлы» и не очень любимый взрослыми хэви-метал. Впрочем, Рону такие концерты прощались, также как и его игра на тромбоне — строго по часу, каждый день. Играл он очень неплохо, надо сказать.       Нет, Кора не сразу оказалась у него в гостях. Они вообще практически не общались с Роном: у нее — работа и мать, у него — репетиции, прогулки и дети. Ну, подумаешь, сталкивались пару раз у подъезда, говорили традиционное «здрасьте». Однажды она ему одолжила соль, а Рон взамен принес ей дракона из разноцветной бумаги. Кора долго разрывалась между желанием повесить его над кроватью и нежеланием объясняться с матерью, которая терпеть не могла посторонних безделушек (и, подавно — старых рассеянных мечтателей). В конце концов просто убрала подарок в ящик стола.       В середине лета двор опустел и сразу как-то осиротел — это разъехались в отпуска его обитатели. Не стало веселых криков под кленами, перестали хлопать двери. Для Коры эти дни были чуть ли не благословением свыше — мать отправилась в санаторий на целый месяц. Исчезло психологическое напряжение, никто больше не указывал девушке, как нужно себя вести. Теперь длинные вечера после работы она проводила во дворе на скамейке с интересной книгой. Здесь ее никто не беспокоил.       Однажды, в одну из таких мирных посиделок, Кора увидела Рона, возвращавшегося домой с большой сумкой продуктов. Старик тащил ее с видимым трудом и периодически останавливался, держась рукой за бок.       — Ну что ж вы таскаете такие тяжести! — Кора даже возмутилась. Подошла к нему, подхватила сумку. — Ох, ничего себе!       Рон улыбнулся и вытер пот со лба.       — Это все мой проклятый рост. Сумки перевешивают…       Кора сдержала улыбку. Рон доставал ей до плеча. И был таким субтильным, что казалось, его вот-вот ветром унесет, словно листик.       — Пойдемте, донесу.       Они вместе поднялись в его квартиру.       В помещении, состоявшем лишь из небольшой комнаты и приткнувшейся к ней кухоньки, было очень чисто и уютно. Минимум мебели, все очень скромно, разве что кровать покрывала искусственная тигриная шкура, несколько неуместная в таком простом интерьере.       — Кофе?       Рон обожал кофе. И мастерски его варил. Умелые руки мигом водрузили на электрическую плитку старинную медную джезву. Совсем скоро крошечная мансарда наполнилась упоительным ароматом.       Слово за слово они разговорились. Как-то запросто, незаметно перешли на «ты». Кора ловила себя на мысли, что ни разу в жизни не чувствовала себя в гостях как дома. Ей хотелось остаться в этой уютной комнате, где все дышало покоем. Впрочем, она догадывалась, что если исчезнет ее хозяин, вся магия немедленно растворится.       Магия. Ну, конечно! Рон, расхаживающий в черном балахоне с широченными рукавами, представился ей волшебником, который вот-вот что-нибудь вынет из этих рукавов — не то белого кролика, не то древний свиток с заклинаниями.       Старик мало говорил о себе, но на вопросы отвечал без неохоты. Жена его умерла несколько лет назад. С многочисленными детьми он виделся редко — у всех давно уже были свои семьи. Долгое время Рон преподавал музыку в колледже, потом начал путешествовать. Объездил все штаты вдоль и поперек, бывал в Европе, пару раз заглядывал в Австралию. Кору так и подмывало спросить, что он забыл здесь, в этом городке, где даже аэропорта собственного нет, но вместо этого спросила:       — А чем ты раньше занимался?       — По молодости пел в группе… — Рон подошел к шкафу и извлек оттуда небольшую коробку. Выложил на стол стопку фотографий. Кора начала с интересом их рассматривать. Ярко освещенная сцена, какие-то парни в кожаных нарядах. И на переднем плане — молодой Рон. Трудно было не узнать, хотя на снимках он выглядел самой настоящей оторвой. Каблуки, косметика, горящий взгляд…       Старик усмехнулся и убрал фотографии. Пояснил:       — Это было в восьмидесятые. Потом группа распалась, я занялся инструментальной музыкой. В жизни надо всякое попробовать…       Вернувшись домой, Кора набрала его имя в интернете. Поисковик выдал несколько бутлегов с позабытых концертов и около десятка статей разных лет, в котором рассказывалось о кратковременном взлете молодой группы и ее развале после того, как оттуда ушел вокалист. Который, по оценкам критиков, мог бы стать золотым голосом хэви-метала.       Он не любит об этом говорить. Несмотря на всю свою открытость — не любит. И не поет в присутствии Коры. Хотя она миллион раз слышала его песни — весь телефон забит ими. Раньше она не жаловала такую музыку, считала ее бессмысленной, подростковой. Раньше Кора не вслушивалась в слова. А в песнях Рона было все. Истории, которых она никогда не слышала, такие мудрые и жизненные. И голос, который словно разбивал вдребезги какие-то ее собственные внутренние стены. Он вел за собой. Он был прекрасен.       …А зимой Кора как-то застала его лежащим на кровати с искаженным лицом. Маленькое сухощавое тело, скрюченное невыносимой болью. Рон и раньше жаловался на боли в животе, но все как-то обходилось. А теперь диагноз прозвучал коротко и страшно: рак.       — Нет, доктор, он просто захотел прогуляться, а телефон забыл зарядить, — Кора поправляет одеяло. Больной покаянно вздыхает. Доктор Картер что-то быстро записывает неровным почерком в тонкую серую папку — то ли жалобу главному врачу, то ли еще что-то. Кора выходит с ним в коридор и прикрывает белую дверь палаты.       — Сколько сеансов осталось? — она старается, чтобы голос звучал деловито. Картер неохотно отрывается от своего занятия.       — Четыре, — холодно роняет он.       — Значит, скоро выписка?       — Трудно сказать… — врач качает головой. — Видите ли, мисс Шиптон, все это имеет мало значения. Пока Рональд не изменит свой образ жизни…       — Ну, это вряд ли, — девушка грустно улыбается.       — Мы уменьшили опухоль. Если все будет нормально, в апреле можно будет назначить операцию. Но это при условии строжайшего — слышите? — строжайшего соблюдения режима!       — Хорошо, — Кора устало кивает. — Я поговорю с ним.       Когда она заходит в палату, Рона нет в постели — он стоит у окна и смотрит на небо, уже заалевшее на востоке. Пожалуй, единственная причина, по которой он еще здесь и не сбежал — то, что окно находится на четвертом этаже.       — «Я падаю за пределы мира, я падаю с вершины горы лишь для того, чтобы подняться снова»*, — слышит Кора тихий низкий голос. Знакомые слова. Рон улыбается ей.       — Ну что, набегался на сегодня? — осторожно спрашивает девушка. Старик демонстративно зевает:       — Можешь быть спокойна — сегодня я уже никуда не денусь. Буду спать, спать и спать, хоть целый день… — он бросает на нее лукавый взгляд. — Только у меня будет одна просьба к тебе. Захвати для меня пару маффинов, пожалуйста, когда придешь навестить, окей?       И лишь по дороге домой Кору прошибает запоздалое чувство жгучего стыда. Какая же она глупая! Ведь две недели подряд ее друг провел в больнице, не видя ее. Рон нуждался в обществе Коры — не удивительно, что он решил привлечь ее внимание. Звонить просто не в его стиле — о, нет, Рон никогда не был навязчивым… А она накричала на него сегодня, дура такая…       Кора останавливает машину, чтобы вытереть непрошеные слезы.       — Где тебя носило, черт подери?!       В голосе матери звучит скорее привычное капризное возмущение, чем настоящая обида. Как это: проснуться — и чтобы дочери не было рядом? Немыслимо!       И Кора методично делает свое дело, забыв даже задуматься, зачем она так сильно нужна старухе в столь ранний час, и возмутиться по этому поводу. Мысли девушки блуждают далеко-далеко, до нее не докричаться даже самыми обидными словами.       Она думает, что Рон похож на ее отца. Таким он мог бы быть в ее мечтах. Настоящий редко замечал ее — девочку-вечно-крутящуюся-под-ногами со своими вечными любопытными «почему?». Для него, покорителя любовных вершин, дочь была лишним балластом, который он сбросил при первой же возможности. Конечно же, он не стал бы с ней разговаривать так. Или так смотреть на нее.       — Ну и кто он? — неожиданно осведомляется мать, будучи уложенной в постель и укрытой одеялом.       — Кто? — Кора вынужденно выныривает из своих мыслей.       — Это я тебя хочу спросить, — старушка буравит дочь взглядом. — Который звонит тебе посреди ночи, и ты срываешься из дома, при том, что у тебя больная мать…       — Да что ты, мама, — устало отмахивается Кора. — Просто одной соседке стало плохо…       — И ты пропадаешь на всю ночь? — Джессика закатывает глаза. — А по вечерам ты тоже по соседкам бегаешь?       Не по соседкам, а по соседям, — мысленно улыбается Кора, но в ответ вздыхает:       — Мама, у меня работа, ты же знаешь! У меня очень требовательный начальник…       — Ага! — мать с торжествующим видом тычет в нее пальцем. — Знаю я, что он от тебя требует! Хоть бы постыдилась — твой начальник тебе в отцы годится! В твоем возрасте просто неприлично…       Кто бы говорил.       — Пожалей свою маму, — просто говорит Рон. Видно, что он слаб — чашка с кофе подпрыгивает в дрожащих руках. Но он улыбается, как и всегда.       — Она никогда этого не оценит, — Кора привычно вздыхает. К чему слова — ничего нельзя изменить.       — Оценит. Она любит тебя.       — О, нет! Больше всего она любит себя, уж поверь! — с Роном легко обсуждать такие темы. Почему-то не стыдно.       Он вздыхает и начинает убирать со стола. Кора бросается ему помочь, не желая понимать, откуда в горле такой болезненно-скребучий комок. Рон уже неделю, как находится дома, процедуры на данном этапе закончены, но… что-то не дает покоя.       За окном уверенно набирает силы апрель.       — И все же почему ты не вернулся в группу? — однажды решается на вопрос Кора. Страшно: вдруг Рон обидится? Но он не обижается. Откладывает в сторону толстую клеенчатую тетрадь, с которой не расстается в последнее время, один за другим покрывая листки каллиграфическим почерком. Задумчиво смотрит на девушку и одновременно куда-то мимо нее, словно созерцая вечную сушь за ее плечом.       — Потому что я много чего хотел тогда. Мне было мало песен в маленьких клубах. Хотелось тяжести и глубины, хотелось… — Рон фокусирует взгляд на ее лице. — Хотелось чего-то большего для моих миров. Я выдумал столько героев, столько королевств, драконов и рыцарей. Я видел столько славных битв. Рай и Ад. Королей и королев. Мудрецов и дураков. Я хотел, чтобы другие увидели тоже. Знаешь историю о славном Ариэле?**       Кора качает головой.       — Слушай же. В благословенной земле жил да был славный воин Ариэль, хранитель великой Магической Книги, которая поддерживала равновесие во всей стране. Эту книгу хотел забрать себе темный маг Шедоукест, чтобы заполучить безграничное могущество. В день празднества темные силы осадили страну и взяли в плен ее жителей. Шедоукест призвал Ариэля, последнего воина, чтобы сразиться с ним. Часть людей он убил, а часть превратил в статуи, и та же участь постигла и Ариэля. Но перед смертью воин сумел передать своему сыну слова Великого Заклятия Освобождения, написанного в Книге, и когда мальчика повели на казнь, он произнес эти слова, и темные чары утратили силу. Шедоукест был повержен, а Челлис, сын Ариэля, стал новым защитником страны…       — Почему ты не стал писать книги? — удивленно спрашивает Кора после продолжительного молчания. Рон забавно пожимает худыми плечами.       — Детям нравится, когда я рассказываю эту историю вслух. Я могу каждый раз представить ее по-новому… А в книге все станет неподвижным, мертвым. История жива, пока есть, кому ее рассказывать.       Уже темнеет. Нужно идти домой, готовить ужин и выслушивать очередную лекцию о том, как не стыдно ей так поздно являться. После — работа с документами, подкинутая любимым боссом, который к середине весны как с цепи сорвался. Кора вздыхает и заключает друга в объятия, отметив, что он стал уж больно худым. Рон благословляет девушку привычным жестом — складывает из пальцев «козу», чуть касаясь ее лба прохладной рукой.       Он умер тихо и без мучений, во сне, вдыхая сладкий воздух поздней весны, который вливался в комнату из распахнутого окна. Весь двор вышел провожать его, но, ей-богу, никто не плакал, а все лица были какими-то одухотворенными. Будто бы сдержанный свет, всегда сиявший в груди этого человека, отражался теперь в их глазах.       Светлая, возвышенная грусть наполняла душу Коры. Она ни сколечки не горевала, и это вызывало у нее удивление и стыд. На похоронах девушка не проронила ни единой слезы. Свежий холмик земли и новая надгробная плита не вызвали у нее никаких эмоций. Все это было бессмысленным — ведь Рон по-прежнему был здесь. Все жители дома, кто знал его, чувствовали это. Наверное, потому, что с первого дня их удивительный сосед занял свой уголок в сердце каждого и присутствовал в доме не только физически — он был его настроением, которое не могло уйти просто так. Даже мать Коры в кои-то веки не сказала ничего плохого на его счет.       Часть вещей Рона было решено отправить его детям, а все остальное — раздать на благотворительность. Кора не поднималась в мансарду во время уборки — понимала, что ей нечего там искать. Поэтому она была немного удивлена, когда в дверь их с матерью жилища постучали, и долговязый парень в форме грузчика передал Коре толстый пакет из грубой бумаги. Он был довольно увесистым. Девушка уже было хотела бросить его в общую стопку, где уже валялись пара каталогов из «Икеи» и счета за квартиру. Но тут она увидела, что пакет подписан знакомым почерком. Ни слова не говоря матери, которая с любопытством выкатилась в коридор в инвалидном кресле, девушка ушла в свою комнату и плотно прикрыла дверь.       В посылке была толстая клеенчатая тетрадь — та самая, в которой Рон вел свои записи. Между страниц была вложена записка:       Дорогая Кора! В последнее время я начал многое забывать. Поэтому решил переписать сюда свои истории. Кажется, вышло неплохо. Пожалуйста, не забывай мечтать — ведь мечтатели никогда не обращаются в камень.       Конечно же, Рон давно знал о своей болезни. Он покупал красивые разноцветные открытки и относил их на почту. Оттуда они шли в Алабаму, Айову и Миссури, в Москву и в Лондон, в Гонконг и Дрезден. А дальше пересылались его близким в конвертах, обклеенных чужеземными марками. Много лет пройдет, а письма все будут приходить.       Он не хотел, чтобы дело закончилось частной клиникой с видом на аккуратно подстриженную зеленую лужайку. Этот человек был рок-музыкантом, пусть и недолго. Его песни были отражением его самого. Он до последнего наслаждался жизнью.       Кора неторопливо перелистывает страницы. Тетрадь явно старая — листы уже пожелтели, а чернила в начале выцвели. Это слова песен — десятков, сотен. Почти под каждой стоит дата. Оказывается, примерно половину текстов Рон написал в этом году. Здесь, в этом доме.       Последняя страница привлекает ее внимание. Судя по дате, Рон написал это за два дня до смерти: Я вышел за предел твоей вселенной, Я видел то, о чем не рассказать И вот я снова здесь — не в силах я молчать О том, как с высоты миров своих я пал И снова круг. Краями рву канат И снова звуки имени ее Меня вгоняют в дрожь Электра. Электра В любовь я верил. Верил в чудеса И как мои деянья осудить теперь? Пусть лучшее я спрятал для себя Пусть это грех — я нагрешу и впредь Ни молнии, ни грома — легкий бриз Предупредит тебя: давно над головой Висит беда дамокловым мечом Однажды ты не сможешь встать с колен И снова круг. Ты в круге заключен Упоминанье имени ее Меня вгоняет в дрожь Электра. Электра Я вышел за предел твоей вселенной, Но я вернулся, чтобы рассказать о том, Что бой со страхом в сердце может стать последним Не дай ему владеть твоим умом И снова круг. Ты в круге заключен И волшебство ее Тебя пусть вгонит в дрожь Электра. Электра Погляди, кем я стал теперь Не хочу все вернуть я — нет, нет Ведь я не один, так пусть она видит: Для меня это лучший путь Электра. Электра***       Эти строки звучат как исповедь. Кора и сама не замечает, как одна за другой наворачиваются на глаза слезы.       — Почему ты плачешь? — ее мать в комнате, сидит у двери. Не выпуская тетради из рук, девушка бросается в ее объятия, и изумленная Джессика гладит дочь по спине, недоумевая, как так вышло, что они вдруг стали настолько близки.