«Ни один человек не выбирает зло потому, что оно зло; он лишь путает его со счастьем, с искомым добром» М. Уолстонкрафт «В защиту прав человека»
Любопытно, что когда бы Регина ни открывала рот, чтобы отпустить какое-нибудь язвительное замечание, она могла лишь сдавленно произнести: «Помоги мне». И что еще любопытнее — Эмма всегда помогала.* * *
В третий раз фраза встает поперек горла. Регина просыпается, с мутными глазами, все еще вялая, сидя на пассажирском сидении смешного «жука» Эммы; плечо пульсирует еще с момента падения. Кто-то перевязал его шарфом — вроде бы это шарф Августа — и накинул на нее пиджак с дыркой на шве между рукавом и передом. Под капотом урчит двигатель, а незнакомое шоссе ложится под колеса, изгибаясь в тумане горизонта. Эмма, сцепив зубы, ведет, не отрывая взгляда от лобового стекла. — Где мы? — На массачусетской автомагистрали, — говорит Эмма, не отвлекаясь от дороги. — Куда мы едем? — Прямо сейчас? В Нью-Йорк. Потом — не знаю. Регину против воли охватывает паника. Она никогда не бывала за пределами Сторибрука, не в этом мире. Условия Проклятия этого даже не позволяли. И вот как этот бумеранг возвращается к ней, в тысячекратном размере, словно удар в живот сапогом с железными подбойками: все помнят. Проклятие снято. Она стояла, ожидая, что ее перенесет обратно в лес, но ничего не произошло, только… кто-то — совершенно напрасно — пригвоздил ее к земле. Последнее, что она видела, прежде чем потерять сознание, — полное ужаса лицо Генри. Регина поворачивается и смотрит на заднее сиденье автомобиля, надеясь увидеть Генри, свернувшегося в клубок и спящего, но там лишь красная кожаная куртка Эммы, перекинутая через спинку. — А где… — Генри с Дэвидом. Дэвид. Регина не может вспомнить, видела ли его в толпе. Он должен был быть там, стоять рядом с Эммой и Мэри Маргарет, конечно же, но его не было. Регина помнит направленную на нее дрожащую руку Мэри Маргарет, мольбы Эммы и мертвое молчание всех остальных, которое нарушил громкий хлопок, она тогда закрыла глаза и… Пистолет. У Мэри Маргарет был пистолет, и она пыталась прицелиться прямо в сердце. В этом мире у Регины в некотором роде все еще было сердце. — С Дэвидом? — Да. Ну, с Джеймсом, я полагаю… С моим от… нет, Джеймсом. Снежка… кхм. Она в камере до тех пор, пока не успокоится. Генри в безопасности. Он в безопасности, думает Регина. От меня. От Злой Королевы, разоблаченной во всех своих грехах. — Почему ты мне помогаешь? — спрашивает Регина, ее голос немногим громче шепота. Эмма искоса смотрит на нее, хмурится, а в глазах мелькает что-то среднее между гневом и жалостью. — Я же сказала, — говорит она, — так поступают хорошие люди. Ее голос дрожит, и Регина думает: кого она пыталась убедить?* * *
После нескольких часов езды в суровой тишине они останавливаются — Эмма начинает засыпать. Регина бы предложила повести, но у нее все еще дрожат руки, и она сомневается, позволяет ли моральный кодекс Спасительницы доверять ей. За время сна Регина потерялась в пространстве и теперь смутно представляет, куда они добрались и что за дрянной мотель Эмма нашла для них. Впрочем, Регина не жаждет уточнять. В конце концов, часть своих тридцати лет в этом мире она провела в погоне за знанием. В прежней жизни она не чуралась ничего нового: научилась ездить верхом, околдовывать и очаровывать, научилась чувствовать всюду пульсирующую магию: слабую, но не такую уж и нематериальную. Даже убийство не было инстинктивным — это был навык, который, как и любой другой, следовало изучить: методично, искусно, упорядоченно. От старых привычек трудно избавиться, так что Регина изучала и правила этого нового мира, законы, по которым жили на этой земле и в море — и в небе тоже. Так что да, у нее было представление о местах, которые она не думала когда-нибудь посетить— бессмысленная информация о географии и расстояниях. Но оказывается, что когда ты снаружи, то название места или состав почвы под ногами не имеет значения. Что имеет — так это способ получения денег и возможность снять номер в мотеле без предъявления удостоверения личности. Эмма думает, что за Региной могут прийти те, кто вконец разозлен своими невосполнимыми потерями. Она признает, что один из бонусов в умении найти почти кого угодно — это знание, как лучше всего исчезнуть. Оказавшись в номере, Эмма настаивает на обработке раны Регины, для чего приносит аптечку из багажника машины. Регина сама разматывает повязку и с трудом вытаскивает руку из рукава рубашки, чтобы Эмме было проще добраться. К собственному удивлению, она испытывает неловкость и прикрывает обнажившуюся грудь, придерживая рубашку другой рукой. Свою рану Регина видит впервые. Хотя пуля скользнула поверху, лишь задев мягкие ткани плеча, но шокирующе блестящая рана все равно кажется ей глубокой. Эмма работает в тишине, уверенно обтирая рану тампоном с антисептиком. Ту начинает жечь, и Регина вздрагивает, хотя продолжает Эмма на удивление аккуратно. Регина не понимает, почему Эмма не использует каждый шанс навредить ей — той, что разрушила ее жизнь, разрушает и разрушала бы дальше, если бы все не раскрылось. Регина бы сделала ей больно, будь она на месте Эммы. Она и сделала, и это было, по мнению Регины, первоочередной проблемой Эммы. Однако милосердие Эммы не означает, что от нее не стоит ждать подвоха: наоборот, неизвестно, что еще она может выкинуть.* * *
После этого первого дня все прочие сливаются воедино. Каждые два дня они переезжают на другое место. Однажды они даже ночуют в «жуке». Эмма говорит, что уже делала так прежде, когда ей было негде остановиться в Сторибруке. В ее голосе сквозит обвинение, и оно причиняет боль, пускай это и правда, — хотя это не самое худшее, что Регина сделала Эмме. Регина, однако, не так хорошо приспособлена, как ее спасительница, и в ту ночь она просыпается, в то время как Эмма дремлет рядом. (Не то чтобы она не думала о побеге от Эммы, чтобы спастись самой. Не то чтобы она не думала о других возможностях — как просто было бы сжать руки на горле спящей беззащитной Эммы. Но Голд был прав: здесь это сложнее. Это грязно, а поблизости нет даже Сидни, чтобы сделать за нее грязную работу. Возможно, мысли о Генри заставили Регину так быстро отказаться от этой идеи. Или она слишком многое задолжала Эмме.) Плана нет. Едва ли Эмма собиралась когда-нибудь сесть и изобрести способ защитить — кто бы мог подумать — Регину от мира, который мог ее уничтожить. Ее усилия поддержать Генри были довольно бессистемны и, как бы Регина ни тщилась это предотвратить, были продиктованы любовью. А у Регины нет плана, потому что Проклятие и было планом. Не существует плана «Б» для «долго и счастливо». Они не говорят об этом. Вопрос «Что дальше?» — это как слон в посудной лавке, только еще хуже, потому что их номер очень маленький. Впрочем, они вообще ни о чем не говорят.* * *
Больнее всего, в конце концов, случайные прикосновения, а не пространство между ними, не длительное отсутствие контакта. Мгновения, когда Эмма случайно касается Регины в тесноте салона автомобиля, напрягается и сразу же затем отдергивает руку. Кожа Регины горит в месте прикосновения, напоминая о прошлом. Это жалко, — думает Регина, — то, как ощущение отдается жаром в паху. Но самобичевание никак на это не влияет. Прошло немало времени с тех пор, как ее трогали без умысла, злобы, наконец, без приказа. Если этот опыт и стал эротическим, к самой Эмме он не имел никакого отношения, так что Регина понятия не имеет, почему краснеет, когда Эмма смотрит на нее.* * *
— Уже больше недели прошло, —говорит Эмма однажды — наконец-то, — и внезапно они разговаривают об этом. — Рано или поздно мы должны будем вернуться. Она сидит в плетеном кресле в углу номера, подавшись вперед и уперев локти в колени. Регина лежит на краю кровати, засунув руки под бедра в попытке согреть их. На улице сильный дождь, ветер так сильно воет, что звенят стекла в оконных рамах. — Они убьют меня, — слабо отвечает Регина, удивляясь, как смиренно это прозвучало. Всего лишь несколько дней назад она молила о пощаде, но с тех пор подошла слишком близко к своему состоянию в замке в последние дни. Генри больше никогда не станет вновь ее сыном, а даже если бы она могла его заставить, он никогда не полюбит ее — не теперь, когда ему есть за что ее ненавидеть. В конечном счете, он был всем, что имело смысл для Регины в этом мире. Без него нет жизни, за которую стоило бы торговаться. Эмма хмурится. — Я не позволю этому случиться, — заявляет она, опустив глаза в пол. — Почему? — интересуется Регина. Она должна знать причину. — Я уже объясняла тебе почему. — Нет, — твердо говорит Регина, почти как ее прежнее «я». — Избавь меня от морализаторства, Эмма. Мы обе знаем, что ты не гребаная праведница. Глаза Эммы расширяются, когда она слышит ругательство — будто узнала что-то новое. Но затем Регина соображает, что Эмма, наверное, никогда раньше не слышала от нее бранных слов, даже когда они особенно жарко спорили. Хотя она понимает, почему они зовут их проклятьями — ругань вызывает тот же трепет, если использовать ее в нужный момент. — Я пытаюсь делать то, что считаю правильным, Регина. Можешь верить мне или нет. Регина ничего не может с собой поделать и язвит. — Разве не забавно? — говорит она. — Как вы похожи — ты и твоя мать. Вы обе думаете, что только вы пытаетесь делать «правильно». Эмме больно от этих слов. — Как ты смеешь? — шипит она, сердито глядя на Регину. — Даже не смей сравнивать то, что ты сделала с моей семьей, с… — Чем же ты так отличаешься от меня, Эмма? Просвети меня, — прерывает ее Регина. — Люди делают то, что делают, чтобы защитить то, что им дорого. Если им это не удается, они мстят. Спроси свою мать. Это ведь она целилась мне в сердце, не так ли? — Не все так просто, — возражает Эмма. — О, как раз просто, и ты не исключение, герой ты предреченный или нет. Генри — единственная чертова причина, из-за которой ты воевала со мной, и я могу лишь предположить, что сейчас ты спасла меня, думая, что однажды он поблагодарит тебя за это. Ты такая же эгоистка, как и я. Единственная разница между нами в том, что ты следуешь заветам, а я — нет. Эмма смотрит на нее застывшим взглядом. — Ты ошибаешься, — говорит она. — Жаль, что такие, как ты, Регина, не хотят видеть в людях хорошее. Снисходительность тоже свойственна семье Прекрасных, отмечает Регина. Она еле удерживается, чтобы не закатить глаза. — Ну, если все это не ради Генри, то ради кого? Сомневаюсь, что ты меня любишь, а если это месть, то даже не знаю, как тебя назвать за то, что ты продолжаешь удерживать меня в живых. Эмма медленно прикрывает глаза, вздыхает. — Не все такие, как ты, — повторяет она, но уже не так уверенно, как прежде. Когда Регина пытается унизить Эмму, та всегда как-то так смотрит на нее, что невозможно не восхищаться ею. Конечно, это не то удовлетворение, как при игре «туда и обратно» в Сторибруке, но все же маленькая победа не может не радовать. Когда до Регины наконец доходит, она поражается собственной глупости. — Или мы больше похожи, чем ты осознаешь, — говорит она, не в силах сдержать дрожь в голосе. Кажется, Эмма удивлена этим. — Это и есть месть. Ты ведь наслаждаешься моими страданиями, что, скажешь, не так? И для этого я должна быть жива? Эмма не спасала ее. Она лишь аннулировала приговор своей матери, заменив его собственным. И чем же была эта поездка? Выжиданием, пока разгневанная толпа угомонится и сможет вынести жестокий вердикт? Глаза Эммы темнеют, даже немного жутковато видеть в них ярость. Она ничего не говорит, но слова и не нужны. — Как благородно с твоей стороны, Эмма Свон, возомнить себя одновременно судьей и присяжными над всеми остальными, — говорит Регина. — Мне следовало это предвидеть. У тебя всегда была… слишком либеральная позиция относительно судебной системы. — Иди нахер, — выплевывает Эмма, но что-то мелькает в ее глазах. Чувство вины за свое поведение? Не слишком похоже. Но это своего рода признание, и пока этого достаточно. Тем не менее, если Эмма думает, что ее слова ранят, она просчиталась. — Неприятно, правда? — смеется Регина. — В одночасье обнаружить столько оттенков серого, чего у чистого, истинного добра быть не должно. Даже в тебе. — Ты заставила тысячи людей страдать вечность из-за ошибки невинного ребенка. Я не такая, как ты. Регина вздыхает при одной лишь мысли о том, что Снежка когда-либо была невинна. — Если это помогает тебе спокойно спать по ночам, — отвечает она. — Но твоя мать получила от меня по заслугам, Эмма. Возможно, все остальные этого не заслужили, признаю. Но она была эгоистичной лгуньей, и это стоило мне всего. — Ею манипулировала твоя мать. — Не смей даже упоминать эту женщину! — выплевывает Регина. — Полагаю, это Снежка тебе так сказала, верно? Моя мать могла манипулировать лишь уже имеющейся слабостью, Эмма. Я это знаю лучше, чем кто бы то ни было. Твоя мать была слабой. Так что не смей использовать мою мать, чтобы обелить Белоснежку. Она хотела себе маму и рискнула моим счастьем, лишь бы получить желаемое. Я просила ее не говорить ничего моей матери, а она сделала наоборот. Это правда, которую, черт побери, никто никогда не видит. Что даже чистая прекрасная Белоснежка, как и я, способна совершать ужасные поступки. Как и ты. Эмма прыгает на нее, валит на кровать и вцепляется руками в горло. Она не усиливает хватку, когда осознает, что Регина не сопротивляется, и хмуро смотрит на то, как Регина вместо этого запрокидывает голову, чтобы дать полный доступ к своей шее. Забавно, что какими бы раздражающими или даже опасными ни были вспышки ярости Эммы — бензопила, удар в лицо и все такое — в подобных ситуациях она всегда особенно нравится Регине. Как минимум вызывает уважение. Поразительно, что может сделать с человеком срыв маски лицемерия. — Ну же, давай, — говорит Регина. — Убей меня. И сама при этом не понимает, что делает: издевается или бросает вызов — но подойдет и то, и другое. Эмма разжимает пальцы, убирает руки и отодвигается от Регины. Ее прикосновение отчего-то будоражит своей мягкостью, и, каким бы мимолетным и легким оно ни было, Регина ощущает его повсюду. Любой искус, злорадство, очередная провокация умирают в зародыше при виде возвышающейся над ней Эммы, придавливающей ее бедра и глядящей на нее с непонятным выражением. Тело Регины словно не принадлежит ей: она садится и целует Эмму — не размыкая губ, но все равно неистово и далеко не целомудренно. Регина хочет во что бы то ни стало стереть это выражение — что бы оно ни означало — с лица Эммы: этот скорбный рот, эти дурацкие огромные круглые грустные глаза. Почти мгновенно Эмма неловко подается вперед, смещаясь ниже по бедрам Регины. Та ждет, что Эмма что-то скажет, но этого не происходит. Эмма вообще не делает никаких телодвижений — просто сидит верхом на Регине. Несколько секунд спустя вдруг слышится звук выдоха, и Регина понимает, что Эмма даже задержала дыхание. Если страстные порывы Эммы почти заставляют Регину уважать ее, то это, это нынешнее бездействие вызывает чистое отвращение. Регина чувствует вскипающую ярость, знакомую боль в костях. Но ярость больше не слепая — Регина так с ней сроднилась, что это бешенство практически очищает разум — ну или хотя бы облегчает планирование. Когда она вновь целует Эмму, это происходит куда более взвешенно. Она демонстрирует свои намерения, используя язык, и подается вперед, обвивает шею Эммы рукой и крепко сжимает ее волосы в кулаке. Эмма всхлипывает, и этот звук, хоть и был вырван насильно, тем не менее удовлетворяет не меньше. Когда Эмма соображает, что происходит, ее глаза удивленно распахиваются (интересно, что она вообще их закрывала, думает Регина), и, судя по опасному блеску в них, дело закончится либо насилием, либо сексом. Или и тем, и тем — как ни крути, одно другому не мешает. Регина с нетерпением ждет, что Эмма сделает дальше, и это ожидание отдается теплом между ног, но, несмотря на остроту момента, Регина все еще надеется, что Эмма не примет степень ее возбуждения на свой счет. Это подспудное сексуальное влечение имеет отношение ко многим вещам — но только не к Эмме. И все-таки, когда Эмма тянется за поцелуем — инерция снова опрокидывает Регину на спину, а Эмма принимается ласкать губами ее шею, проводя языком от уха до самой ключицы, а затем нежно втягивает в рот кожу, — Регина гортанно стонет. Эмма довольно мурчит ей в шею. Регина думала, что согласие Эммы в данных обстоятельствах означало противостояние любому ее действию и готовность к борьбе, какую бы форму та не приняла. Но то, с какой жадностью Эмма целует ее, спускаясь все ниже, следуя за пальцами, которые расстегивают пару верхних пуговиц ее блузки, — говорит совсем об ином. Этого оказывается достаточно, чтобы пробудить в Регине что-то — возможно, инстинкт самосохранения — и ее потребность доминировать начинает сражаться с потребностью, чтобы пальцы Эммы уже перестали скользить по пуговицам, удерживающим Регину в плену одежды, и просто перешли к делу. Когда первое одерживает верх, Регина находит это приятным открытием. Элемент неожиданности на ее стороне, и она подается вверх и переворачивается, так что уже Эмма падает спиной на кровать, а сама Регина оказывается между ее бедер. — Ууф, — говорит Эмма, и Регина сдерживает смех. — Это было ожидаемо, — добавляет она, но в ее голосе нет возмущения, а во взгляде читается не что иное, как приглашение. В первую очередь надо избавиться от этих абсурдно облегающих джинсов, решает Регина. К счастью, нелепые ботинки со шнуровкой Эмма сбросила, еще когда они только заняли номер. Регина ловко расправляется с застежкой джинсов и с некоторым усилием — они оказываются более узкими, нежели выглядят — стягивает их. — Черт, — говорит Эмма, ощущая ледяной воздух на коже — похоже, отопление в стоимость номера не включено. — Остальное не снимай, ладно? — бормочет она. Холод, видимо, возвращает ее к реальности того, что они делают, и она слегка краснеет от смущения. Регина соглашается, чуть нахмурившись. Будь они в другом месте, она бы предложила накрыться одеялом, но она не думает, что Эмма жаждет еще больше опробовать на себе чудеса местной антисанитарии. Возникшее неприятное чувство, слишком похожее на разочарование, она тоже игнорирует. Если бы Регина и хотела увидеть Эмму обнаженной, это было бы связано с желанием лишить ее защиты, захватить контроль, пока та уязвима, — и ни с чем более. Регине необходимо вновь обрести контроль, после того как тот мало-помалу ускользал от нее весь прошлый год — лишь затем, чтобы в последнюю неделю полностью перейти к Эмме. Тут ни при чем ни сама Эмма, ни ее грудь и скользящие по коже пальцы, ни ласкающий плоть язык… Это все ни при чем. Регина подцепляет пальцем резинку шортиков Эммы (ну конечно, думает Регина, шортики) и проводит им по всей ее длине, ощущая мягкость хлопка с одной стороны и тепло живота с другой. Это немного, но Эмму надо как-то подразнить, и, судя по тому, как расширяются ее ноздри, это работает. — Пожалуйста, — шепчет Эмма, но пока еще не так отчаянно, как хотелось бы. — Что? — поддевает Регина. Видимо, Эмме не хватает терпения на какие бы то ни было заигрывания, потому что она хватает руку Регины и тянет ее в очевидном направлении. Может, это движение и не элегантно, но Регина проникается настроем и уступает, скользя пальцами в трусы Эммы и встречая ожидающее ее тепло. Дыхание Эммы сбивается, она подается бедрами навстречу Регине. — Быстрее, — говорит она, прикрывая глаза одной рукой — другая вытянута вдоль тела. — Прекрасно, — говорит Регина и ежится от ассоциации с Прекрасным Принцем. Тем не менее, разочаровывать Эмму она не собирается, и если та хочет получить все немедленно, то ее желание — закон. И действительно, учитывая, что Эмма готова чуть более чем полностью, как только пальцы Регины находят нужную точку, довести ее до оргазма — пара пустяков. Конечно, все это далеко от того, к чему привыкла Регина: они обе практически одеты, здесь холодно — но это касается и всей ситуации. Видимо, Эмма не придает этому значения, так что Регина плюет на все неудобства. В конце концов, когда Эмма кончает и тихо ахает, пустота в ее груди переполняется вовсе не из-за отсутствия привычной обстановки. Эмма приподнимает руку и смотрит на Регину очередным обескураживающим взглядом, который та не вполне понимает, но который все равно ранит. Регина с легкостью сводит его на нет, проводя пальцем по лону Эммы, когда вытаскивает руку, а затем облизывая его, пробуя Эмму на вкус. Это не первый раз, когда Регине приходится прикрывать бравадой угрожающее пощипывание в глазах. — Возможно, тебе стоит сменить белье, дорогая. Эмма хмурится — и, ах, это выражение Регина понимает, — и когда она садится, Регина инстинктивно отодвигается, позволяя выбраться из кровати. Регина смотрит, как Эмма идет в ванную, поднимая по дороге джинсы, и хлопает дверью. Щелчок закрывшегося замка пронизывает ее насквозь. Регина остается наедине со своей неудовлетворенностью. Конечно, Эмма могла вот-вот вернуться, но Регина подозревает, что теперь между ними не осталось ничего благопристойного. Она уже сдалась в столь многом, бессмысленно цепляться за стыдливость. Она не хочет, чтобы ее собственные руки превратились в руки Эммы, когда засовывает в себя два пальца. Она совсем этого не хочет.* * *
Когда она просыпается, Эммы нигде нет. Регина подходит к окну. Дождь кончился, «жук» исчез с парковки. Когда Регина это обнаруживает, то понимает, что не может дышать.* * *
Регина неподвижно сидит в кресле, будто парализованная, когда Эмма возвращается. Она сглупила, думая, что Эмма не придет, и теперь ей стыдно за свою реакцию. Будто после случившегося этой ночью безумия Эмма дала бы ей свободу. Хотя на самом деле это была бы не свобода. Регина осталась бы без ничего в этом мире, даже без имени, ей было бы некуда идти. На данный момент она либо пленница, либо никто. — Не думала, что ты вернешься, —заставляет она себя признаться под любопытным взглядом. Эмма вздыхает. — Я получила кое-какие вещи для нас, — говорит она, швыряя Регине пластиковый пакет. — И нам нужны еще деньги. Мне на всякий случай пришлось уехать подальше, чтобы их раздобыть. Регина высыпает содержимое пакета на постель. Одежда. Дешевая: тренировочные штаны и футболки. — Я думала, мы собирались вернуться. — Мне нужно больше времени, — говорит Эмма, покачав головой. — Зачем? — Подумать, — резко отвечает та, прикрывая глаза и глубоко вздыхая. — Я не знаю, что с тобой делать. Я не знаю, что им сказать. Жертвам не следует осуждать виновных, думает Регина, но не произносит этого вслух. Это не та идеология, с которой она жила, и, возможно, здесь, где нет беспристрастной третьей стороны, это абсолютно бессмысленно. — Скажи им правду, любую, а они пусть делают с ней что хотят, — говорит она, утыкаясь лицом в ладони, потому что она так устала. Устала вечно проигрывать и пытаться тоже устала. Если для этого нужно последнее поражение, даже если они заставят ее смотреть, как ее сердце вырывают из груди, даже если застрелят, и рядом не будет никого, чтобы защитить ее, даже если на спусковой крючок нажмут пальцы Генри, у нее нет больше сил продолжать битву. Они победили, а ей осталось лишь встать на колени и принять это. — Ты разрушила мою жизнь. — Я знаю. — Ты должна ответить за каждого обиженного тобой. Ты должна сожалеть. — Я сожалею. Не так, как ты хочешь. Но сожалею. — Ты должна быть наказана за все, что сотворила, Регина, — продолжает Эмма сдавленным и сломленным голосом. — Я это знаю. — Тогда почему не знаю я? Когда Регина поднимает глаза, то видит лицо Эммы — искаженное и покрытое пятнами. Она плачет. — Что? — Как я позволила тебе завладеть моими помыслами? — спрашивает Эмма, и сейчас она похожа на растерянного ребенка. Регина думает, что Эмме ни разу не дали шанса побыть ребенком по-настоящему. Чувство вины шипом колет в груди. — Я не могу этого сделать. Не могу больше быть Спасительницей. Я никогда этого не хотела. Это должно было закончиться, когда разрушилось Проклятие, но ведь не закончится никогда, так? Что бы ни случится, мне теперь вечно жить с этим, и ни один выбор не кажется правильным. — Пусть выбирает кто-то другой. — Но это будет означать, что я позволила этому случиться. Если они убьют тебя или заставят страдать, значит, ты права. И мы все такие же плохие, как ты. А всего остального недостаточно. — Я не могу тебе помочь, — говорит Регина, и ее ужасает то, как сильно ей хочется, чтобы могла. Какое-то время они обе молчат. Эмма стоит у двери, глубоко дышит и смотрит на Регину так, будто где-то на ней записан ответ, и если смотреть достаточно долго, то он откроется сам по себе. Регина не выдерживает этого взгляда, и все, что она может, это смотреть на свои руки. Затем она слышит звук шагов Эммы, идущей к ней по ковру. Сперва Регина видит руки Эммы, которые обхватывают ее руки и поднимают, а затем сама Эмма падает перед ней на колени, прижимаясь всем телом. Она отпускает запястья Регины и берет в ладони ее лицо: не нежно, но и не грубо. — Так вот на что это похоже? — спрашивает она. — Что? — Когда ты это сделала. Все это. Словно выбора нет, хотя на самом деле их слишком много. И всего недостаточно, потому что оно не отменит уже свершившегося, но будет только хуже. Молчание Регины красноречивее любых слов. — Как ты жила с этим? С этим выбором… — Пришлось. И тогда Эмма целует ее. Не так агрессивно, как минувшей ночью. Это глубокий, теплый и нежный поцелуй, которого Регина не заслуживает, но если кому его и остановить, то не ей. Регина ненавидит себя за жажду, с которой возвращает поцелуй, за страсть и отчаяние, но прямо сейчас это единственная вещь в мире, которую она в состоянии делать. — Ты уверена, что хочешь снова?.. — спрашивает Регина, когда им приходится отстраниться друг от друга, чтобы глотнуть воздуха. Эмма шикает на нее, а ее руки оказываются под рубашкой Регины. Та задыхается от прикосновений. — Мы можем… только на одну ночь… сделать вид, что нас не существует? — Хорошо, — слабо улыбается Регина.