Виолетт в очередной раз тратила вечер на то, чтобы просматривать пожелтевшие вовсе не от времени, а от неосторожно пролитого кофе снимки в альбоме, который как раз и потрепало время, ещё когда-то качавшее в кружевной люльке её бабулю. Ей нравилось рисовать, нравилось смотреть, как неясные картины из головы застывают и становятся чем-то монументальным, на что можно смотреть без отвода глаз час, может, даже целый день, сравнивая, как всё меняется вместе с движением луны и солнца за соседним окном. Но была своя прелесть в фотографиях. Они ловили именно тот самый миг счастья, как птичку в клетку, запирали её там навсегда и разрешали гладить, любоваться ею бесконечно и безвозмездно.
И в такие дождливые вечера было особое волшебство в том, чтобы присесть на подоконник, взять эту птичку в руки и нежно перебирать ей пёрышки, иногда отвлекаясь и смотря, как по соседней улице бегут дамы в лёгких платьях, прикрываясь сумочками, пусть даже кавалеры пытаются их догнать вместе с оставленными в автомобилях зонтиками.
Девушка, наверное, не смотрела в окно уже минут двадцать: и пусть себе бегут. Ей пока не довелось пройти одно из самых суровых испытаний — ждать дольше, чем утро и день, ведь их всегда можно было скоротать за весёлыми танцами с нянечкой, заунывными разговорами с чашкой чая в беседке тётушки или в библиотеке, пахнущей розами из сада за стеной. А вечером появлялся он, словно яркий огонёк на конце волшебной палочки, и время сразу лилось, как пенистое сладкое шампанское, кружа голову уже после первого глотка. Она бежала к дверям, даже не бежала — летела, счастливая, точно та самая птичка из клетки, задыхаясь на ходу от каждой мысли о том, сколько поцелуев подарит им этот вечер. А он подхватывал её, будто дитя, кружил вокруг себя, смеясь, и они вместе, невнятно крикнув что-то напоследок, вылетали за дверь, даже не думая о том, какая погода на улице.
Виолетт с детства отличалась кротким нравом. И время ничуть её не изменило, она по-прежнему отводила взгляд при каждом удобном и неудобном случае, розовела, становясь похожей на любимые розы тётушки из сада — такие же лёгкие и нежные, говорила вежливо и без лишних слов. Но с появлением Алекси в её жизнь добавилась та самая частичка чуда, он казался ей юным волшебником, ещё ничего не умеющим, но уже овладевшим самой могущественной силой — любовью. Ей хотелось, чтобы он смеялся снова и снова, казалось, тот даже не умел грустить или плакать, их вечера всегда взрывались, как хлопушки, яркими красками и огнями, эта невероятной силы энергия, исходившая от него, тут же окутывала шлейфом её хрупкое тело и так бодрила, что даже если они возвращались домой далеко после полуночи, хотелось не спать, а прыгать на кровати, петь бабулины романсы нарочито фальшиво и невпопад, кружиться в вальсе с вешалкой для платьев и лишь какое-то время спустя без сил падать на кровать, чтобы ещё хотя бы полчасика посмотреть на расписной потолок и закрыть глаза, забывая о том, какой скандал закатит нянечка, когда утром придёт в комнату и обнаружит её спящей в одежде.
К утру сладкий запах шампанского выветривался, уступая место привычному аромату цветов из сада, но всё время до вечера она тратила на мечты и грёзы, тонущие в бесконечных минутах. Тётушка сходила с ума, пока пыталась сделать из её волос идеальную «холодную волну»*, а после к тому же аккуратно надеть на голову и лоб серебряный ободок с пёрышком. Только Виолетт ужасно не нравились модные вульгарные платья, и она всегда появлялась с закрытыми плечами и спиной, но в одинаково нежных и светлых тканях, украшенных жемчугом. И что самое главное — совершенно не боялась испачкаться, когда прыгала за Алекси через грязные лужи в белый и каким-то чудом оставшийся чистым после дождя «Фиат»*, пусть один раз целая нитка бус и осталась на земле, но осталась россыпью жемчужин за уезжающей в эпицентр веселья машиной.
Hot summer nights mid July,
Жаркие летние ночи в середине июля,
When you and I were forever wild.
Когда мы оба бесконечно теряли над собой контроль,
The crazy days, the city lights
Сумасшедшие дни, городские огни,
The way you’d play with me like a child.
Ты играл со мной, как с ребёнком.
Ей не нравились вечеринки, толпы людей, танцующих где попало, даже на бортиках фонтанов и бассейнов, но с ним всё это обретало какой-то особый смысл, теряло привычную пошлость и лишний шум, ведь они всегда убегали на самые верхние этажи особняков, минуя пирамиды из бокалов, где обязательно лился липкий алкоголь, фуршеты и толпы аристократов, беседующих на фоне опьяневшего от праздника неба. Наверху не было никого, кроме них, долгого эха пустых коридоров и переливающихся ярких люстр, блики которых обессиленно падали вниз.
И не было ничего прекраснее, чем мрачный и прохладный зал на самом верху, такой маленький и круглый, с целым ворохом пёстрых подушек внизу и длинным тюлем, тянущимся от самого потолка. Она помнит, как они, сбегая от мира, качались на этом тюле, боясь, что зайдёт кто-нибудь из хозяев, накричит на них, а через пару дней они будут с глупыми улыбками читать об этом в утренней газете. Но когда длинные яркие ленты ткани несли их вниз и опускали на подушки, все эти хозяева и газеты казались такой мелкой ерундой, что тут же вылетали из головы и неслись обратно до дома, чтобы завянуть там вместе с соседскими цветами. И особое чудо — лежать на этих подушках, обнявшись, чувствовать в темноте поцелуи на шее и лице, временами не понимая, что именно касается кожи — губы или нежная ткань.
I’ve seen the world, lit it up as my stage now.
Я видела мир, разукрасила его огнями, как свою сцену.
Channeling angels in, the new age now.
Направляю ангелов, теперь наступила новая эра.
Танцующие снизу люди становились яркими блестящими пятнами, кружащимися среди бьющих от самой земли искр фейерверков, которые, казалось, могут достать и до верхних этажей, и кто-то иногда обязательно терялся в этих искрах, как по волшебству, после появляясь в совершенно другом месте, но с таким же игривым громким смехом, перебивающим музыку, и бокалом в руке. Но они всегда ждали, пока огни сами долетят до них, точнее, окончательно погрузят в забытье тёмное небо, взрываясь искрящимся салютом над самыми головами. И в эти минуты ей казалось, что Алекси появился откуда-то из этого салюта, отделился от множества ярких искр, что пропадают спустя секунды, и остался навсегда, чтобы загораться всякий раз, когда наступит тоска.
Will you still love me
Будешь ли ты всё так же любить меня,
When I’m no longer young and beautiful?
Когда я перестану быть юной и прекрасной?
Will you still love me
Будешь ли ты любить меня,
When I got nothing but my aching soul?
Когда у меня не останется ничего, кроме истерзанной души?
I know you will, I know you will.
Я знаю, что будешь. Я знаю, что будешь.
Они возвращались обычно в полном молчании: он загадочно улыбался, следя за дорогой и лишь изредка обращая взгляд на продолжающие бить над домами впереди салюты, она смотрела на всё, что проносится мимо, лишь бы пристроить взор, а думала о том, как бы сделать так, чтобы эта маленькая блестящая сказка никогда не кончалась. Фотографии совершенно никак не относятся к этой сказке: они строгие, скучные и однообразные, но когда смотришь на них, всё равно удаётся на какое-то время оказаться там, где хочешь. В этом их великая сила. Ей даже не верилось, что огонёк, появившийся однажды, продолжит прилетать к ней каждый день и разжигать в сердце и душе разноцветное пламя.
Алекси абсолютный волшебник.
*«холодная волна» - наиболее популярная причёска 20-40-х годов
*«Фиат» (520) - автомобиль модели 1921 года
