Я хочу тебя всего

      Как только Виктор закрыл за собой двери своей временной спальни, он разрешил себе, наконец, перестать контролировать свое дыхание, делать эти деланно-размеренные глубокие вдохи, иногда забывая и дышать совсем. Казалось, он сдерживался всю жизнь. Под кожей мужчина чувствовал явственный жар и, наверное, по виду можно было подумать, что у него температура. Благо, все подумали, что виноват алкоголь, и лишних вопросов не последовало. А еще Виктор порадовался тому, что надел вполне свободные штаны и свой любимый длинный плащ, потому никто не заметил его болезненную эрекцию, мучающую уже почти как два часа.       Обычно его выдержка могла быть предметом гордости. Всегда именно он был соблазнителем, именно он очаровывал, именно его хотели, именно у него была способность заставить любого мужчину или женщину преклонить колени и целовать землю, по которой он прошел, спешить выполнить любое желание. Не то, чтобы он часто такое делал – тренировки были намного важнее, а интрижки могли перерасти во что-то нелицеприятное и, в общем, это того не стоило. А если Виктору было нужно сбросить напряжение, он подходил к делу основательно – выделял время, готовился, убеждался, что никто ему не помешает, затем принимал удобную позу и только тогда начинал лениво потакать своему удовольствию.       Этим вечером все было иначе. Всего секунду заняла проверка, нет ли кого в коридоре, после чего Виктор, прижимаясь спиной к двери, поспешно сунул ладонь под резинку трусов, охватил свою плоть и захныкал в предчувствии быстрой разрядки. Он так долго сдерживался – вечность, кажется, - и знал, что надолго его не хватит. Нужно просто прикрыть глаза и вспомнить…       Глаза распахнулись, когда мужчина услышал, как кто-то скребется о дверь, на которую он опирается, с другой стороны, после чего послышался тихий умоляющий скулёж. Виктор отдернул руку, словно ее обожгло, и приоткрыл дверь:       - Маккачин! Извини, совсем забыл, что оставил тебя за дверью!       Кажется, пёс не очень-то обиделся от того, что о нем забыли, потому сразу позволил потрепать себя по холке. Виктор вздохнул. Проблема требовала скорейшего решения, но он стеснялся делать что-то неподобающее при Маккачине. Прикусил губу в задумчивости. Дома, в Санкт-Петербурге, он обычно кидал Маккачину какую-нибудь игрушку и, когда тот бежал играть в коридор, закрывался у себя в комнате на замок и проделывал свои непотребства. Но здесь тем же образом поступить было нельзя, потому рождалась огромная, ужасная проблема, так как Виктор не мог больше терпеть ни минуты неудовлетворенность, а при таких раскладах ждать придется ночь, не меньше.       Решение пришло в голову вместе с лицом того, из-за кого эта проблема сегодня и появилась в принципе. Мужчина слегка усмехнулся, выглянул в коридор, чтобы снова убедиться, что никого там нет, после чего жестом подозвал Маккачина и прошел с ним те несколько шагов, которые отделяли его комнату от двери, в которую ему не очень-то разрешали обычно заходить (наверное, сейчас это и к лучшему). Он не стал стучать, вместо этого, восторгаясь собственной идеей, наклонился к Маккачину:       - Скреби! – отдал приказ тихим голосом и побежал обратно к себе, чтобы спрятаться, чуть не забыв запереть за собой дверь.       Виктор услышал скулёж Маккачина и звук его когтей о деревянную поверхность двери, а затем, через несколько секунд, дверь перед пёсиком открылась, и послышался тихий шепот, от которого дрожь прошлась по телу прямо к паху:       - Маккачин, что случилось? Виктор уснул и забыл тебя впустить? Странно.       «Пожалуйста, только не иди сюда, только не надо проверять, сплю я или нет…»       - Ну да, он знатно напился… - тихо пробормотал парень, и Виктор мог себе представить сейчас его милое встревоженное личико, посылая ему мысленные извинения за доставленные неудобства по вине своего эгоизма. – Ну, оставайся сегодня у меня.       Маккачин в ответ счастливо тявкнул, после чего Никифоров услышал его отдаляющуюся мягкую поступь и, он мог бы поклясться, звук пружин матраца, на который только что запрыгнули четыре проворных лапы.       - Хороший мальчик, - вздохнул Виктор, позволяя себе на секунду погрузиться в раздражение о том, как же просто Маккачину, в отличие от Виктора, было попасть в эту комнату! Но он поскорее отогнал эту мысль.       Напряжение в паху чуть ослабло из-за того, что Никифоров отвлекся и поволновался о том, сработает ли его план. Ослабло ровно настолько, чтобы позволить хотя бы снять с себя одежду и залезть под одеяло с готовностью продолжить с того места, где закончил, потому как теперь причина его состояния и отвлекающий фактор заботятся в соседней комнате друг о друге.       Потому что только Кацуки Юри был виновен в таком затруднительном положении Виктора Никифорова.       Если задуматься, конечно, Виктор был сам виноват. Если бы он не заставил Юри найти свой Эрос, все бы было хорошо. У него не было сомнений по поводу способностей Юри выполнить программу, но он не ожидал, что ученик настолько всецело трансформируется в Эрос, воплотит свою бушующую сексуальность и выразит ее так идеально, что она поглотит его самого и всех, кто наблюдает за ним во время процесса.       Как только Виктору стало уютно, он снова коснулся рукой пульсирующего члена и аккуратно провел по нему. До этого вечера Никифоров мог бы с уверенностью сказать, что оценивает способности Юри по достоинству. Он знал, насколько его ученик талантлив, знал, на что он был способен, потому в какой-то мере знал, чего от него можно ожидать. Так он думал, но просчитался. Сегодня Юри взошел на лед, повернулся к Виктору, посмотрел ему прямо в глаза долгим взглядом, после чего послал ту дьявольскую ухмылку, которая стала точкой невозврата.       Никифоров застонал, вспоминая, а по позвоночнику прошелся разряд удовольствия, когда большой палец прижался к головке члена, откуда уже выделилась капля смазки. Тогда, еще в начале выступления японца, ноги не подвели Виктора только потому, что их владелец хотел досмотреть выступление до конца, и даже если бы он не пообещал Юри это ранее, он бы все равно не смог оторвать взгляд от его божественного лика на льду. Мужчина прикрыл глаза и стал вспоминать соблазнительные очертания тела Кацуки в его собственном андрогинном костюме (наверное, теперь костюм пахнет им?), сексуальную женственность его движений, уверенность в шагах. Каждый раз, когда их взгляды встречались, непреодолимая сила словно тянула Виктора быть рядом, сплестись воедино, а завораживающие карие глаза словно шептали на ухо: «Ты хочешь меня, хочешь меня»…       О да, как же сильно Виктор хочет его...       Тремя пальцами проводит по всей длине члена практически от самого ануса к головке, не зная, хочет ли растянуть удовольствие и утонуть в этой грешной слабости, либо поспешить и закончить, пока никто снова ему не помешал.       Стало интересно, что бы он ощутил, если бы его напряженной плоти коснулись пальцы Кацуки. Они были чуть короче и мягче его собственных, но такие приятно теплые, родные (а он знает, он держал его за руки раз, или два, или даже больше, он ведь такой до ужаса избалованный и очень эгоистичный мужчина). Наверное, рука Юри на члене бы подрагивала? Посмотрел бы он на него своим неуверенным взглядом, весь покрасневший? Наверное, спросил бы «Тебе нравится?».       Или же… или Юри лишил бы его способности двигаться и мыслить одним своим полыхающим желанием взглядом и демонически сладкой улыбкой? А затем уверенно обхватил бы его эрекцию и подвел к грани одним только легким движением, с жестокостью снова и снова доводя его до исступления, но не давая ему разрешения, наконец, кончить? А затем бы он наклонился и выдохнул ему в лицо злое «Как же тебе не стыдно? Я еле коснулся тебя, а ты уже такой».       Виктор чувственно прогнулся в спине и накрыл рот свободной рукой, чтобы успеть сдержать долгий, рвущийся из горла стон. Во время самоудовлетворения Никифоров всегда был бесстыдно громким, ему нравились собственные звуки и то, как его тело прошивала дрожь от каждого стона или вздоха удовольствия. Но здесь, при том, что объект его желаний спит за соседней дверью, он не мог себе такого позволить.       Вместе с ускорением темпа движений ладони по члену, фантазия стала работать активнее и ярче, выходить из-под контроля. Мужчине было так просто вспомнить очертания тела Юри, благодаря благословенной культуре Японии и ее онсенам он видел его нагим часто. Так просто было представить, как тело Кацуки, которое на льду создает музыку из ничего, изгибается от сладостной агонии в его объятиях, либо накрывает собственным теплом, запирая в жаркую клетку (он уже сам не знал, чего хочет больше, какого Юри желает больше, как он его хочет; возможно, он хочет его всего, без остатка). Виктор представлял, как ореховые глаза Юри зеркально отражают его собственное желание, кожа приобретает розоватый оттенок от жара и страсти, а эти мягкие, такие мягкие губы (однажды он почти поцеловал их, он был так близко к этим губам) выстанывают его имя, словно молитву, либо шепчут интимные обещания, прижавшись к коже, либо и то, и другое (он действительно хочет всё и сразу).       - Юри, - проурчал Виктор, не сдержавшись, не смотря на то, что нельзя позволять себе проронить и звука, учитывая, насколько это опасно. Но он ничего не мог поделать с собой, он хотел почувствовать это имя, испробовать его на вкус, поддаться сладкой дрожи, которую вызвало одно лишь вербальное упоминание. – Юри… - снова позволил себе Никифоров, только еще один разочек.       Дыхание вырывалось наружу неровными толчками, пальцы ног поджались от звука этого имени, а затем снова пришлось отчаянно прижимать свободную руку к губам, глотая собственные стоны и заставляя их недовольно вибрировать и затихать где-то в груди.       Под плотно зажмуренными веками Виктор снова и снова мелькали видения о Юри – таком невинном и прекрасном, и ему одинаково хотелось как осквернить его, так и показать ему самые нежные формы любви. Он хотел передать в руки этому человеку всего себя, хотел сдаться и позволить ему разбить себя на кусочки, если тот захочет. В движениях ладони Виктора больше не прослеживались ни ритм, ни последовательность, только Юри, все о Юри, и то воспоминание об откровенно соблазняющей улыбке, и голос Юри, зовущий Никифорова по имени… А затем остался только чистый, выжигающий изнутри экстаз, который в одночасье разбил его на осколки и собрал снова воедино.       Несколько минут понадобилось Виктору, чтобы вернуться в реальность, и еще парочка, чтобы восстановить ритм дыхания. Руки и ноги были невесомыми, как желе, в груди было легко, в животе порхали бабочки, а мозг все еще был сосредоточен на всплеске окситоцина в крови, но пришлось все же заставить себя встать, взять полотенце, брошенное предварительно на тумбочке, и вытереть белесые густые разводы на коже, а затем бросить его в кучу белья, которую ему завтра нужно будет самостоятельно пойти и перестирать. Ни под каким предлогом он не позволит никому из Кацуки, особенно Юри, касаться его грязных вещей.       Покончив с обязательной частью, Никифоров обнял руками подушку, прижал колени к груди и подтянул одеяло к плечам, прикрывая глаза и уже проваливаясь в дремоту. Было немного холоднее, чем обычно, потому что в этот раз Маккачин не спал рядышком, но в этот раз иначе было никак.       Даже при том, что бесстыдная потребность Виктора была удовлетворена, мысли все возвращались к Юри, но в этот раз самым ярким воспоминанием стало обещание, сделанное около бортика катка: «Пожалуйста, не отводи от меня взгляд». Обещание, закрепленное ласковым, теплым объятием, когда сердце Юри билось совсем рядом с сердцем Виктора. Сейчас мужчине казалось, что он может снова почувствовать его рядом, словно прижимает к себе близко-близко. Тихие волны сна накрыли мужчину нежным полотном.

#####

      Виктор всегда чутко спал, потому для того, чтобы разбудить его, хватило звука открывающейся двери – а если бы не хватило, его бы точно разбудило возбужденное тявканье Маккачина. Хотелось подольше не открывать глаза, подольше остаться в мире чудесных снов, которыми он наслаждался всю ночь, однако совсем рядом зашуршали тихие шаги.       - Ты все-таки решил принять мое предложение спать вместе, чтобы в наших отношениях стало больше доверия? – лениво протянул Никифоров, тихо радуясь дрожи, прошедшей сквозь тело Юри в ответ.       - Ч-что... н-нет! – тут же стал все отрицать Кацуки. – Я… я просто принес тебе воды. И аспирин. От похмелья.       Конечно, Виктор ожидал подобный ответ, но все равно почувствовал легкое разочарование. Возможно, он просто отчаянно надеялся растянуть чарующее одеяло своих снов за пределы разума, в реальность.       - Тебе нужно меньше пить, это вредно для здоровья, - выпалил Юри на одном дыхании. – Т-ты даже забыл Маккачина в коридоре вчера.       Виктор приподнялся и сел на кровати.       - Правда? – уточнил, пытаясь придать голосу виноватый оттенок, но совсем не за то, за что стоило бы быть виноватым. – Извини, дружок, такого больше не произойдет, - склоняясь к Маккачину и потрепав его по пушистой шерстке, пропел Виктор. – Спасибо, что позволил ему вчера остаться у тебя, надеюсь, от него не было хлопот.       - Нет, не было, он… А откуда ты знаешь, что он был у меня?       «Ууууупс».       - А, ну, видишь ли…- Виктор растерялся, паника зацепилась за него своими ручонками и, должно быть, Юри это сразу приметил, ведь при нем Виктор Никифоров никогда не паниковал. – Юри слишком добрый, чтобы позволить моему миленькому маленькому Маккачину остаться одному в холодном доме. Н-ну и Маккачин к тебе очень привязался, - даже сам себе он не казался сейчас убедительным.       Юри глядел на него нечитаемым взглядом, подтверждая догадки Никифорова, но задавать более вопросов не стал.       - Завтрак уже готов, если, конечно, после вчерашнего твой желудок не против позавтракать, - брюнет перевел тему, неосознанно проводя рукой по шерстке на голове Маккачина, и Виктор подумал, что пёс слишком уж сильно привязался к Юри. – И, мм… - Юри слегка замялся. – Я с нетерпением жду наших с тобой тренировок. Я докажу, что ты сделал правильный выбор.       Юри склонился в легком поклоне, щечки слегка припорошило розовой краской, а когда он распрямился и их глаза встретились, Виктор увидел во взгляде Кацуки те же огонь и решимость, что и вчера. Не говоря больше ни слова, парень покинул комнату, но шаги показались такими сильными и уверенными, словно он хотел и был готов покорить мир.       А Виктор неоспоримо, отчаянно и неотвратимо хотел его всего, всего без остатка.