С юга ветра теплее

Криденс не помнил своих настоящих родителей. На самом деле и не хотел их вспоминать, совсем не старался, осознавал, что люди, оставившие его на произвол судьбы, попросту не нуждались в нём. А если ещё честнее — не хотели, не любили его. Он нутром ощущал, как легко его бросили, оставив у дверей приюта. Это чувство стало клеймом на его сердце и преследовало всю жизнь. Вот-вот казалось, что он вырос и позабыл многие обиды, как совершенно нелепая, непонятная ситуация или сказанное кем-то слово могли вернуть его в жуткое прошлое. Будто стоишь по колено в чёрном болоте, что медленно утягивает тебя в своё холодное чрево. Криденс терпеть не мог приют. Как и все сироты, но Криденс поклялся бы, что его ненависть была сильнее. Если бы он смог, он бы разрушил то место. Воспитатели били детей, не часто, но и не редко, так, чтобы каждый ребёнок в этом гнилом здании помнил тяжесть руки взрослого или укусы тонкого кожаного ремня. Но хуже побоев воспитателей — побои от сирот. Такие же, как ты, как дикие, озлобленные звери накидываются на тебя и бьют, бьют со всей силы, ногами, руками. Будто ты олицетворяешь всё зло, заставившее их страдать. С их гневом невозможно справиться в одиночку, и Криденс, понявший это слишком быстро, принял свою участь как должное. Пристанище для ненужных отпрысков, обещающее дарить любовь и теплоту, заменить мать и отца, стать семьёй, на самом деле не знало, как побыстрее отделаться от детишек, которые вначале хныкали и просились к родителям, по ночам писались в неудобные кроватки и отказывались пить невкусное молоко, разбавленное холодной водой. В таких условиях дети быстро менялись, становясь жёстче, злопамятнее и обидчивее. Они запоминали каждого воспитателя, каждый его жест и слово, и лелеяли надежду, что когда-то смогут вернуть всё полученное обратно. Чтобы стать сильнее, мальчишки формировали группы. Самые старшие были самыми опасными. Они ненавидели нытиков и не упускали случая поизмываться над ними, ведь только так они могли немного успокоить чешущиеся кулаки и утолить жажду мести. Когда-то вожак одной из групп сказал Криденсу: — Ты слабак. И всегда им будешь. А слабаков принято бить. Так надо. И, в подтверждение своих слов ещё раз пнув Криденса в живот, он вышел из пыльной, старой аудитории, где чаще всего детей держали в наказание за разные проступки — от непослушания до мелких и не очень проказ. А в остальное время комната пустовала, накапливая пыль и насекомых. Криденс не надеялся, что когда-то его кто-то заберёт из приюта, однако одним весенним днём к ним пришла невысокого роста женщина, чьи короткие волосы обрамляли сухое лицо. Её тонкие губы кривились в неестественной улыбке. Она держала спину прямо, и шаг её был резкий, короткий. Представившись как миссис Бэрбоун, она осмотрела всех мальчишек, и её выбор остановился на Криденсе. Назвав его “мой мальчик” и сделав неловкое движение по его волосам, она пообещала, что они станут семьёй. Когда все документы подготовили, Криденс стоял с маленьким, потрёпанным мешочком, где помещался весь его скарб: два носовых платка, детское тёмно-синее одеяльце, в которое он был закутан, когда попал в приют, сменное бельё и тоненькая детская книжка “Великан-Эгоист”. Чтобы воспитатели её не заметили, он завернул сказку в одеяльце. По правилам всю ту одежду, что он носил в приюте, обязывался там же и оставить, что и сделал. Так как считалось, что новые родители будут обеспечивать новообретённого сына всем, чем только возможно. Выходя из кабинета директора, Мэри Лу Бэрбоун излучала скорбное счастье матери, она держала Криденса за руку, пока директор провожал их до входа. Когда же ворота захлопнулись за их спинами, миссис Бэрбоун отпустила ладонь мальчика и, бездушно бросив: “Следуй за мной”, зашагала своей острой походкой. Хоть изначально Криденс и не надеялся на теплоту и любовь, однако этот жест сильно кольнул в сердце, заставив снова ощутить тяжесть клейма. Следуя за ней, Криденс держался зажато и всё время дёргал край поблёкшей от старости куртки. Мир, в котором он никогда не бывал, не считая того дня, когда родился, казался слишком большим и шумным, люди окружали со всех сторон. Дети, принадлежавшие этому миру, были шумные и весёлые, открытые и энергичные. Даже их одежды излучали краски. Криденс боялся нового и не знал, как себя вести. В свои двенадцать лет он ощущал себя трёхлетним мальчиком, который толком не умел говорить. Наверное, этот день стал единственным, когда Криденс захотел вернуться обратно в приют. Первые несколько дней Криденс почти что ничего не делал. Новый дом встретил своими тёмными, тусклыми стенами, усталой и такой же мерклой служанкой Клариссой. Она всё время сидела на кухне и что-то стряпала, пекла. По большей части готовила для сирот, которые жили на улицах, или детей, что голодали из-за неблагополучной семьи, где не водилось денег. Овощные рагу и безвкусные каши, иногда и пироги со скудной начинкой были основными блюдами для таких детей. Две дочки, такие же приёмные, жили тихо и аскетично. Старшая — Частити, всё своё время проводила с Библией и подготавливала листовки, призывающие верить в Бога и не грешить, младшая — Модести, любила играть в одиночестве, в частности в классики. Ни у первой, ни у второй дочерей не было друзей, они не улыбались и не общались ни с кем, кроме самой Мэри Лу. Частити обращалась к ней “матушка”: пропитанное благоговением и безмерным уважением “матушка” вызывало омерзение, и Криденс долгое время не мог привыкнуть к тихому голосу, наполненному столь высокими эмоциями. Модести старалась не обращаться к Мэри Лу, и если миссис Бэрбоун приходила домой в плохом настроении, то Модести удалялась в свою маленькую комнату и продолжала находиться в своём мирке. Мужа миссис Бэрбоун не видели уже более двадцати лет, многие считали его без вести пропавшим, однако Мэри Лу полагала, что он погиб от руки Божьей, ибо стал грешником, не веровал в Бога и часто искал утешение в стакане с горячительным напитком. Попав сюда, Криденс не знал, что делать. Ни один житель дома не был приветлив, никто не пытался заговорить и показать всё в этом месте. В своей нерешительности он долго не мог самостоятельно осмотреть интересовавшее его, посему чаще всего сидел у себя в комнате, в которой еле помещались кровать, высокий, узкий шкаф и квадратный, небольшой письменный стол. Для стула места уже не хватало, но Криденс не жаловался: это намного лучше, чем делить комнату с десятью мальчишками, которые так и норовят тебя поколотить. Через неделю, когда Криденс окончательно привык ко всему новому и странностям уже своей семьи, он успокоился. Его не тревожили кошмары, где били ногами, — такие сны он почти каждую ночь видел в приюте. Страх медленно исчезал, и Криденс обратил интерес в сторону наружи. Майским утром он решился прогуляться по окрестностям. Частити сидела в углу гостевой комнаты и читала Библию, Кларисса шумела на кухне, что-то жарила на сковороде, отчего масло шипело и потрескивало. Модести в это время находилась на занятиях. Мэри Лу обещала Криденсу, что и он пойдёт учиться, только со следующего сентября. Тогда мальчик кивнул, хотя и смутно представлял, что такое школа и какие там правила. Повременив у входной двери, Криденс выговорил: — Частити, я хочу погулять, — смутился, впервые обратившись к девушке, помедлив, поймал её взгляд и добавил: — Мне интересно, что там снаружи. Я скоро вернусь. Частити ничего не ответила. Криденс и не ждал ответа. Выбежав на улицу, он с удивлением заметил, насколько ярко за стенами особняка Бэрбоунов. Безоблачное лазурное небо источало свежесть, деревья, что росли вдоль дороги, цвели всеми оттенками сочного малахитового цвета, и от красочности зарябило в глазах. Он впервые слышал столько запахов, которые мешались и образовывали что-то новое, как и впервые слышал столько голосов, наполненных разными чувствами. И почти нигде не было той серости, с которой он сталкивался на протяжении всей жизни. Криденс брёл по длинным, извилистым улицам, которые стелили перед ним новые возможности и показывали разнообразные любопытные здания, магазины и лавочки. На праздники в приюте было принято печь блины и печенье, в эти дни дети радовались, уплетали хоть и не очень аппетитные, но сладости с неописуемым счастьем на лице и даже запивали пресным, невкусным молоком, чтобы угодить воспитателям. И впервые в жизни Криденс видел пекарню. Не в силах противиться интересу и безумно притягательному ванильному аромату, Криденс вошёл в магазин. Он смотрел на пышные воздушные булочки, щедро посыпанные сахарным песком и корицей, на упитанные рогалики с кремом, на шоколадные круассаны и полки с разными видами хлеба. Криденс приходилось есть лишь белый чёрствый кусок, от которого практически невозможно было откусить. Криденс сглотнул. Несмотря на его новую жизнь, у семьи Бэрбоун водились странные привычки. Некоторые, тесно связанные с приёмом пищи, совершенно не нравились Криденсу. Сладкого нельзя кушать, посему печенье, которое делала Кларисса, чаще всего получалось безвкусным и перепекшимся. Готовить мясные блюда и рыбу также категорически запрещалось, если только не по праздникам, так как Мэри Лу считала, что нельзя вести ненасытный образ жизни. Также она свято верила, что самый ужасный грех — чревоугодие, ибо именно в ловушку этого окаянства легче всего попасть. Из-за таких строгих правил они ели вареную картошку и зелёную фасоль, на завтрак регулярно подавался омлет или тыквенное пюре со сливками. Криденс незаметно прикусил щёку со внутренней стороны, надеясь, что никто не видит, как он смотрит на сдобные булочки с джемом. Увы, денег у него не водилось, а у Мэри Лу не смел и просить. — Эй, мальчонка, чего хочешь? — Рядом неожиданно возник добродушный толстячок. У Криденса мгновенно заалели щёки и вспотели ладони. Он не знал, что делать, и в панике попытался уйти из магазина, однако мужчина придержал его за локоть и, развернув обратно, сказал: — Давай я тебя угощу булочкой, хорошо? Тебе какая начинка больше всего нравится: черничная или клубничная? Криденс странно мотнул головой — и опустил. Он не знал, какая вкуснее, так как никакой начинки никогда не пробовал, как и не знал, чем отличаются друг от друга клубника и черника. Толстяк улыбнулся. Взяв бумажный пакет из передника, положил туда две булочки: с черничным и клубничным джемом. Завернул поплотнее и вручил мальчику. — Держи. Потом скажешь, какая больше понравилась, хорошо? — Он подмигнул и ушёл обратно за стойку, где стоял юноша чуть старше Частити и показывал мужчине поднос со свежевыпеченной сдобой. Толстяк задумчиво оглядел выпечку, присматриваясь к каждому экземпляру, и в конце концов, довольный результатом, кивнул. Криденс наблюдал за ним с интересом, чувствуя, как тепло от булочек разливается по животу и рукам из-за того, что он так крепко прижимал их к себе. Он вышел из пекарни, огляделся и заметил маленькую детскую площадку. Кроме каруселей, там также были уютные скамейки, располагавшиеся под деревьями. Выбрав крайнюю, присел и заворожённо осмотрел сладости. Откусив кусочек от черничной булки, засиял: впервые еда во рту таяла и вызывала улыбку, сладкий и тёплый джем — до безумия вкусный — заставил мальчика зажмуриться. Закончив и с клубничной булкой, Криденс облизал липкие от сахарной пудры пальцы и вернулся в пекарню. — Ну, как тебе? — спросил толстяк, заметив его. — Очень вкусно! — Криденс улыбнулся. — Какая начинка лучше? — Я не смог решить, — смущённо промолвил мальчик, шаркнув ногой. Толстяк рассмеялся, вышел из-за прилавка и потрепал его по волосам. — Через несколько дней я начну печь булочки с новой начинкой и ещё хочу попробовать пироги, приходи, попробуешь, хорошо? Криденс счастливо закивал и на радостях, громко бросив: “До встречи, мистер”, выбежал из пекарни. Не успел он перейти улицу, как кто-то притянул его за шиворот. Криденс еле удержался на ногах. За спиной стояла Мэри Лу, и когда Криденс увидел её глаза — злые, чёрствые — испугался. — Что ты делал в пекарне, Криденс? — Металл в голосе Мэри Лу обрушился на него всей тяжестью. — Я… — Он замялся, осунулся и уставился на приютские башмаки. — Отвечай же, Криденс. — Я зашёл туда, чтобы посмотреть на булочки. Пахло очень вкусно, я не удержался. — Не удержался? Неужели ты посмел украсть? — Мэри Лу снизила голос, чуть ли не зашипев змеёй. Она не хотела, чтобы прохожие услышали их разговор, однако не могла стерпеть. — Нет, нет, мама, я не крал, ни за что! — Криденс покачал головой и вдруг ощутил, как его щека начинает гореть. Мэри Лу ударила его. На людях, но почему-то никто не заметил. Улица будто резко опустела. Криденс поражённо взглянул на неё. Женщина лишь поправила своё тонкое весеннее пальто и, слегка склонившись над ним, сказала: — Я тебе не мать. Не смей так меня называть. Клеймо на сердце Криденса запламенело, обжигая грудную клетку. Он весь сжался, и боль снова начала поглощать его. Мэри Лу с отвращением толкнула его в спину, заставляя идти вперёд. Они вместе перешли улицу, и миссис Бэрбоун даже не взяла его за руку, хотя машины сигналили и часто проезжали, не останавливаясь. Когда они вернулись домой, Мэри Лу поднялась на второй этаж, в свою комнату. А вечером, после ужина, она заставила Криденса снять ремень с брюк и дать ей. Она смотрела строго и отрешённо, будто всё происходящее в комнате не касалось её. Частити сидела в излюбленном углу, изредка бросая короткие взгляды в сторону своей матушки и Криденса. Модести смотрела внимательно, однако выражение её лица Криденс не мог разобрать. — На колени, — приказала Мэри Лу. Криденс помедлил, но опустился на ковёр. Потом она приказала вытянуть руки вперёд, и он послушно подставил ей нежные ребяческие ладони. Мэри Лу больше ничего не говорила, лишь хлестала его по рукам. Первый удар — сильный и жгучий — рассёк кожу на указательном и среднем пальце левой руки, второй — внутреннюю часть правой ладони. Криденс стонал, просил прекратить и плакал, однако Мэри Лу держалась бесстрастно. Последующие семь ударов стали последними, однако на ковре виднелись следы крови и руки онемели от боли настолько, что Криденс их не чувствовал. Красные, дрожащие конечности он держал впереди себя, всё ещё сидя на коленях. Мэри Лу бросила ремень на пол и удалилась из комнаты. Частити и Модести молчали. С того самого дня Мэри Лу практически игнорировала Криденса. И так всегда тихий дом наполнился угнетающим безмолвием. Если Мэри Лу вдруг что-то не нравилось в мальчике, или она думала, что он поступил неправильно, то не упускала случая наказать его. Иногда она позволяла себе давать ему пощёчину, но чаще всего била ремнём. Руки Криденса покрылись тонкими шрамами, а из-за вечных ранок всё время слезала кожа. Он старался больше не гулять рядом с пекарней, хотя чувствовал себя виноватым перед толстяком, ведь обещал ему вернуться и попробовать новые сладости. Только вот боялся, что Мэри Лу как-то узнает об этом. Иногда Криденс сопоставлял Мэри Лу с воспитателями и мальчишками из приюта. Последние били ногами и кулаками, били по голове, животу, спине, а Мэри Лу била только по рукам. И, сравнивая эти страшные проявления человеческой жестокости, Криденс останавливался на том, что получать по рукам не так уж и плохо. Намного лучше, чем огребать тяжёлым ботинком в солнечное сплетение или в голову. Он помнил, что один раз даже потерял сознание. Когда лето закончилось, Мэри Лу отвела Криденса в школу. Ему уже было тринадцать, и он стал выше, доходя чуть ли не до плеча миссис Бэрбоун. В школе всё казалось необычным. Мальчишки — весёлые, аккуратные, в накрахмаленных рубашках и блестящих от чистоты туфлях, радостно бегали по всей территории учебного заведения. Они шумели, смеялись, в шутку толкали друг друга, но никто не поднимал на другого руку. Криденс подумал, что сможет тут найти друзей. Однако Мэри Лу настоятельно порекомендовала не общаться со всякими оборванцами, которые ведут себя хуже обезьян. Криденс не понимал, каким видит мир Мэри Лу, но одно знал точно — там не существовало ни веселья, ни радости, одни тёмные тона. Криденсу вручили учебники в школьной библиотеке, наказав, чтобы хорошо за ними следил. За весь учебный год он так и не смог подружиться ни с кем. В учёбе не преуспевал, но и не был плох. Его отрешённость и неразговорчивость немного пугали учителей, а дети просто сторонились. Мэри Лу за плохие оценки била. Поэтому Криденс иногда не приносил свои письменные работы. Он редко получал “неудовлетворительно”, однако реакция Мэри Лу ввергала в состояние оцепенения. Мэри Лу точно знала, что во всём виновата его греховность, и поэтому его нужно приструнить. Кроме Бога, Мэри Лу поклонялась ещё дисциплине. Через год пребывания в особняке Криденс совсем замкнулся в себе. Он начал заикаться, когда у него что-то спрашивали: говорил сбивчиво, тихо, с трудом. Новая черта, появившаяся в нём, ещё сильнее стала бесить Мэри Лу. Миссис Бэрбоун думала, что, удвоив количество ударов ремнём, она сможет вылечить сей дефект. Криденс страдал. Если до входа в этот дом у него теплились надежды на новое, беззаботное будущее в окружении семьи, то сейчас он просто хотел выжить и стать хоть кем-то, чтобы суметь просуществовать остальную часть жизни без Бэрбоунов. Мэри Лу запрещала иметь какие-либо интересы: будь то музыка или садовничество, она во всём видела деяния дьявола. Говорила, что так он пытается отвлечь людей от важного и отделить от божественного. Криденс в душе не верил ни в Бога, ни в дьявола, хотя больше склонялся к тому, что остался один лишь дьявол. Но вслух об этом не смел говорить. Однако, как бы сильно приёмная мать ни хотела изолировать Криденса от внешнего мира, он так или иначе влиял на него. Наблюдая за своими сверстниками, Криденс заметил, что многие врут учителям и родителям, а сами втайне делают что душе угодно. Совсем недавно в классе мальчика по имени Питер наказали за то, что тот ел во время урока. Питер, не успевший подкрепиться на перемене, затаившись за книгой, большими кусками уминал свой сэндвич. Учитель смог застать лишь крошки на парте, но всё прекрасно понял и, проучив Питера за непослушание, также вызвал его родителей в школу. Отец Питера пришёл на следующий день, появился сразу на уроке и потребовал объяснений, почему сына наказывают ни за что ни про что. Учитель ошалело смотрел на родителя, последний хмурился, ожидая объяснений. Учитель сказал: “Ваш сын ел во время урока”. Отец спросил: “Что он ел?” Учитель потупил взгляд. Молчал. И отец продолжил: “Как вы можете наказывать ребёнка за поступок, которого он не совершал? Мой сын мне никогда не врёт, и, по его словам, он жевал кончик карандаша, а вы даже не послушали его”. Учитель, понурив голову, смотрел в пол. История закончилась тем, что педагогу пришлось просить прощения и у отца, и у сына. Питер же не чувствовал своей вины, не раскаивался. Криденс не понимал, как он смог так обыграть взрослого, но мысленно ему завидовал, так как сам таких способностей к вранью и актёрскому мастерству не имел. Зимой того же года Криденс впервые отважился прогулять школу, поскольку пошёл первый снег. На улице было тепло, и белые пушинки укрывали всё вокруг, делая чистым и блестящим. Криденс заворожённо смотрел на мягкие хлопья и понял, что не сможет усидеть на месте во время уроков. Одевшись и позавтракав, он вышел из дома и направился по своему обычному пути, пока особняк не скрылся за голыми деревьями. Когда опасность миновала, он завернул за угол и начал спускаться к излюбленному ещё с первой своей прогулки в городе месту — небольшой детской площадке с несколькими скамейками. Криденс лепил снеговика. Снег, хоть и первый, оказался липким, удобным для снежков. Закончив с третьим, последним шаром, Криденс нашёл два чёрных камушка, которые стали глазами снеговика. Найдя поломанные веточки, он смастерил из них руки и стал искать другие части тела. Побродив по округе где-то час, Криденс огорчился. Не оказалось ничего удобного, чтобы сделать снеговику нос. Пока Криденс тосковал, мимо него прошла группа молодых девушек. От них пахло цветочными духами, их волосы, собранные в косы, украшали изысканные банты, и губы были алыми-алыми. Таких Мэри Лу называла нечистыми. Она говорила, что подобные особы затягивали хороших, верных Богу мужчин в свои искусные ловушки. И, глядя на них, Криденс понимал лишь одно — Мэри Лу им завидовала больше, чем ненавидела. Девушки, смеясь и болтая, шли в сторону пекарни. Заинтересованный ими Криденс, оставив снеговика, последовал за девушками. Остановившись у по-рождественски украшенного магазина, Криденс сразу учуял ванильный запах, который так полюбился ему ещё в первый раз. Он потоптался у входа, хотел уйти, как вдруг заметил на противоположенной улице Мэри Лу. Испугавшись встречи с ней, быстро юркнул в помещение и затерялся среди толпы покупателей. Народу было много, многие женщины пришли с детьми, так как перед Рождеством любили баловать своих чад. Маленькие дети с непередаваемым счастьем в глазах разглядывали стеллажи со вкусностями и почти на каждую попавшуюся их взору булочку указывали пальчиком, мол, хочу-хочу. Криденс грустно подумал, что, попроси он у Мэри Лу черничную булочку, она бы его сразу побила. Постояв так несколько минут, Криденс, к своему удивлению, сам начал рассматривать сладости. — Давно тебя тут не было, мальчик, — приветливо протянул толстяк. Криденс совсем забыл, что он тут работает. Мальчику стало стыдно, ведь после обещания вернуться он так и не пришёл. — З-здравствуйте, — неуверенно промямлил в пол Криденс. — Ну, привет. У меня появились булочки с яблочной и вишнёвой начинками. Хочешь попробовать, а? Угощаю, — толстячок хохотнул и, не дожидаясь ответа, достал из фартука бумажные пакеты и направился в сторону полок. — М-мистер, — протянул Криденс и засеменил за ним, — п-пожалуйста… н-не н-надо… — Как не надо? Я хочу тебя угостить. В этом нет ведь ничего плохого. Ох, и называй меня Якоб, — он плотно завернул выпечку и вручил свёрток Криденсу. — С-спасибо, — Криденс прижал горячий пакет к животу, ощущая, как тепло распространяется по всему телу. — А как тебя зовут, мальчик? — Якоб пригладил пальцами тёмно-каштановые усы над губой. — К-Криденс. — Интересное имя. Хочешь чаю? — Якоб вопросительно взглянул на Криденса и, не дождавшись ответа, сказал: — Конечно же, хочешь. Такой снег на улице, как же без чая. Давай, иди туда, я сейчас подойду. Криденс послушно отошёл в сторону и встал у красной двери. Ему было неловко и страшно. Он не только прогулял уроки, но и сейчас будет есть сладкое. И если Мэри Лу узнает об этом, она его побьёт, наверное, сильнее прежнего. От одной мысли, что руки снова будут дрожать и неметь, Криденс помрачнел. Якоб вернулся быстро, с двумя чашками чая, и попросил Криденса открыть красную дверь. Они вошли внутрь, там было светло. Тёплых оттенков мебель и фотографии разных людей на стенах придавали комнате уют. — Снимай пальто и садись, тут жарко. Криденс кивнул, снял пальто, повесил на спинку стула и сел. Якоб поставил чашку перед ним, и мальчик начал наблюдать, как горячий пар клубится вверх. — Знаешь, Криденс, когда я был таким же мальчишкой, как и ты, бабушка не позволяла мне играть с дворовыми собаками. Она говорила, что они заразны и могут даже укусить. Но я её не слушал. У нас за домом жила старая дворняжка, и я часто её кормил. Ну, знаешь, там мог не доесть свой ужин, чтобы котлетка или кусок говядины достались ей. Вот, и как-то раз бабушка поймала меня за этим криминальным делом. Ох, и влетело же мне, — Якоб слегка грустно, с тоской выдохнул. — Но прошло немного времени, и я снова начал кормить дворнягу. И как-то раз, когда я снова прокрался к ней, чтобы поделиться бабушкиными котлетами, дворняга была уже мертва. На самом деле я ни разу не жалел, что помогал собаке, и не жалел, даже когда бабушка лупила меня мухобойкой. Криденс отпил чаю. В голове роились разные мысли, и он никак не мог уловить тайный смысл рассказанной истории. Якоб помолчал, а потом предложил попробовать выпечку, и Криденс достал булочку с яблочной начинкой. Он наслаждался каждым кусочком, что не скрылось от Якоба. — А сколько тебе лет, Криденс? — Т-тринадцать, — запив прожёванный кусочек чаем, ответил мальчик. — Совсем большой, не заметишь, как школу окончишь и работать начнёшь. А кем стать хочешь? — Я-я н-не знаю, — Криденс нахмурился. — Бывает. Я тоже долго себя не мог найти, пока вот не понял, что печь люблю больше всего на свете. А чем интересуешься? Криденс покачал головой, в глазах его читалась грусть, и Якоб всё понял. Увы, в округе все знали Мэри Лу и её подозрительность во всём: везде скрывались чёртики, везде — дьявол. Слушая Мэри Лу, нужно было заниматься только чтением Библии. Якоб до сих пор помнил, как когда он впервые открыл пекарню, она презрительно прошла мимо дверей магазина и потом громко воскликнула, что такие чревоугодники, как он, будут гореть в аду. И, зная её характер, Якоб испытывал безмерную жалость к мальчику и с первого дня их встречи пытался как-то украсить его жизнь. Даже если он мог это сделать булочкой и чашечкой чая, он всё равно делал, старался, ведь понимал, что таким детям всегда нужна помощь извне. — Ну, парень, нет ничего страшного, что ты пока не нашёл себя, не вешай носа, — он похлопал Криденса по плечу. Когда Криденс допил чай и доел, Якоб сообщил, что ему нужно вернуться к магазинным делам, но Криденс может в любое время приходить в пекарню, ведь они теперь подружились, и Якоб будет рад его персоне и днём, и ночью. Криденс смущённо улыбнулся и, попрощавшись, ушёл. На сердце было легко и тепло, впервые у него появился друг. Криденс чувствовал себя счастливым. Этот день стал первой тайной от Мэри Лу. Годы шли, Криденс рос, и вместе с тем росло количество шрамов на ладонях и секретов от миссис Бэрбоун. Как бы ни старался, он не мог угодить Мэри Лу. Хотя втайне он общался с Якобом и учился у него пекарскому мастерству, Криденс понимал, что рано или поздно она об этом узнает. О её реакции Криденс старался не думать — сразу пробирала мелкая дрожь и во рту пересыхало. Ему уже исполнилось шестнадцать, оставалось всего два года до окончания школы. Многие мальчишки из его класса уже знали, чем будут заниматься: кто-то поступал на курсы машиностроения, кого-то отец вводил в курс своего дела, а Криденс ждал, пока Мэри Лу решит его дальнейшую судьбу. Криденс, несмотря на дружбу с Якобом, так и не набрался смелости, к которой тянулся всё время. Всякий раз, когда думал, будто может сказать правду Мэри Лу и уйти из особняка Бэрбоунов, ему сразу становилось страшно, к горлу подкатывал тяжёлый ком горечи и глаза становились влажными. Кроме Якоба, у него больше не было друзей. И юноша понимал, что благодаря доброте и пониманию мужчины он смог выжить. Не раз его терзали страшные мысли о самоубийстве, но всегда останавливал страх перед горем Якоба. Признательный всем своим существом Криденс не знал, как можно отблагодарить Якоба, посему решил для себя хотя бы не создавать ему проблем. С возрастом Мэри Лу становилась невыносимее. Её раздражало практически всё, ввергало в бешенство, заставляя рвать и метать, и, конечно же, срывать свою ненависть на Криденсе. Если вдруг она замечала, что он не застегнул все пуговицы на рубашке, она сразу требовала ремень. Как он, говорила она Криденсу, мог так отнестись к Божьему храму, что Всевышний даровал ему, чтобы пребывать на земле. Однако сильнее всего на Мэри Лу подействовал переезд молодого мужчины на улицу, где они жили. В том году осень задалась очень ветреной. Город наполнился пылью и снующими туда-сюда по воздуху сухими листьями. Холодные потоки пробирали до костей, хотя и наступил всего лишь октябрь. Горожане с ужасом ждали зиму, которая, судя по всему, обещала быть суровой. В это же время, вместе с ветрами, прибыл в Нью-Йорк из Вашингтона Персиваль Грейвс. Будучи избалованным хорошей жизнью с пелёнок, он долго искал себе достойное жильё. В итоге остановился на комфортабельном особняке, находившемся недалеко от центра. Не любивший шум Персиваль с радостью перебрался на новое место, окружённое деревьями и такими же строгими с виду, но удобными особняками. Чтобы быстрее привести жилище в хорошее состояние, он нанял группу домработниц из четырёх женщин и сменил старую мебель на дорогую. Через неделю пребывания в доме он с удовольствием осматривал плоды своего труда и уже спокойно мог себе позволить работать в личном кабинете, где домработницы уже закончили с уборкой и расстановкой библиотеки. Персиваль обожал своё дело, будучи адвокатом, он неоднократно демонстрировал остроумие и прыткость ума. С ним в команде любили работать, ведь он всегда брал руководство на себя и справлялся с этим более чем блестяще. Его безукоризненная репутация в мире юриспруденции заставляла стремиться к лучшему, и к сорока годам Персиваль видел себя в кресле судьи. Однако с личной жизнью у Персиваля не складывалось: несмотря на несомненно красивую и интересную внешность, он был одинок. Женщины не вызывали в нём должного интереса, но и с мужчинами он не пробовал, тем более что в обществе такие эксперименты, несмотря на их наличие, осуждались. Дорожа своей репутацией, Персиваль предпочитал гордое и местами таинственное одиночество, которое не доставляло проблем. Появление Персиваля для миссис Бэрбоун стало самой большой душевной неприятностью за последние несколько лет. Поскольку местные привыкли к пугающему богопочитанию Мэри Лу, то они старались не пересекаться с ней, а если случайно сталкивались, и она пыталась их просветить, то люди терпеливо её выслушивали, благодарили за её внимание и удалялись, стараясь забыть об этом эпизоде. Все её считали больным человеком, жалели живущих с ней детей, однако ничего не предпринимали. Мэри Лу же, ощущая своё превосходство над остальными, недолго думая создала собственную духовно-религиозную организацию “Второй Салем”. Она активно начала распространять свои взгляды, раздавая с помощью бездомных детей листовки и устраивая открытые лекции на улицах Нью-Йорка. Бесприютных детей она кормила, и те в благодарность за крохи хлеба и пресную кашу бродили по улицам, вручая прокламации людям. В делах организации вторым человеком была Частити. Чаще всего она и её почитаемая матушка ходили по городу, навещали разных людей, пытаясь их вразумить. Криденс, наблюдавший за ними, никак не мог понять, где же кроется подвох. На данной деятельности Мэри Лу не зарабатывала, она попросту тратила наследство мужа. Вместе с тем дома никто не имел права работать где-либо на заводе или в маленьком магазине. Криденс понимал, что после окончания школы ему придётся стать человеком “Второго Салема”. Он этого не хотел, но других идей в голове не рождалось то ли из-за страха, то ли из-за незнания другой жизни. Так или иначе, когда появился Персиваль, то Мэри Лу, взяв несколько прокламаций и Библию, отправилась просвещать новоявленного соседа. Персиваль в своей жизни верил всего в две вещи: в Конституцию и закон бумеранга. Бога и дьявола он не боялся, не веровал в них и не ходил в церковь. Ещё в юности прочитав Священное Писание и открыв для себя пробелы и недосказанности в тексте, Персиваль напрочь отошёл от религии, стараясь ни с кем не поднимать эту тему. Фанатиков же он на дух не переносил, особенно из-за их специфичной жестокости и ослиной упёртости. Не ожидая увидеть с раннего утра у своей двери Мэри Лу с Библией под мышкой и листовками в руках, Персиваль опешил. Взрослая женщина походила на карикатуру: коротко постриженные волосы, нещадно зачёсанные гелем и окаменевшие от лака, тонкие, неполные губы и острый нос. Она напоминала Персивалю мышь — назойливую и пискливую. Персиваль сморщился, не в силах выдавить улыбку и показать доброжелательность. — Доброго утра, мистер Грейвс. Меня зовут Мэри Лу Бэрбоун. Поскольку вы совсем недавно переехали в наш скромный район, то я пришла познакомиться с вами лично, а также поделиться несколькими важными вещами, — она протянула руку в чёрной кожаной перчатке. Персиваль нехотя пожал кончики пальцев, и тогда она всучила листовки. Он всё так же нехотя бросил на них быстрый взгляд, ознакомился с сутью и, вернув бумажки обратно в руки удивлённой Мэри Лу, захлопнул перед её носом дверь. Мэри Лу была в бешенстве. Её глаза налились кровью и от негодования затряслись руки, резко повернувшись на низких каблуках, она стремительно зашагала своей острой походкой домой. Криденс в это время только позавтракал и собирал портфель в школу, как Мэри Лу ворвалась в его комнату и потребовала ремень. — Всё из-за таких, как ты. Как бы я ни старалась, как бы я ни учила, всё зазря. Ваши души погрязли в греховности, — она хлестала протянутые ладони со всей дури, и Криденс еле сдерживал слёзы, которые текли по щекам и капали на колени. Когда Мэри Лу закончила со своей экзекуцией, она отшвырнула в сторону ремень и ушла, хлопнув дверью. Её сердце бешено колотилось, и она спускалась по лестнице, принимая на веру, что поступает исключительно справедливо. Когда Криденс поднялся на ноги и, пошатываясь, сел на кровати, то осмотрел свои руки. На ребре левой ладони образовались две свежие кровоточащие раны, а на запястье правой — алела и опухала гематома. Криденс съёжился, прижал руки к груди и тихо зарыдал. Из-за случившегося он опоздал в школу и поэтому пропустил занятия, решив навестить Якоба. Совсем недавно у Якоба появилась возлюбленная — очаровательная кокетливая блондинка Куинни. Она смотрела на него с нежностью и часто посылала воздушные поцелуи. Якоб млел и краснел, терял дар речи и бессильно таращился на неё, не веря, что такой ангелочек мог полюбить его. Криденс не раз наблюдал за их воркованием и всегда считал, что это самая трогательная пара, какую он видел за всю свою жизнь. Куинни знала о нелёгкой судьбе Криденса, всё время старалась ему помочь и даже норовила пойти к Мэри Лу, но Якоб всегда её останавливал, объясняя, что это чревато губительными для мальчика последствиями. И Куинни, обиженно сжимая губы, опускалась на стул, думая, как можно спасти Криденса. Так у Криденса появился ещё один друг. Этим утром Куинни, как всегда, была обворожительна и в своём тёмно-синем бархатном платье привлекала больше внимания в пекарне, чем сами булочки. Завидев худую фигуру Криденса, Куинни расплылась в улыбке, обнажив белые, здоровые зубы. Она подбежала к нему и открыла дверь в пекарню, впуская подростка. — Как хорошо, что ты сегодня пришёл, Криденс, — она взглянула на него, и улыбка сползла с её лица, и игравший в глазах блеск потух. Красное, заплаканное лицо Криденса, опухшие веки были красноречивым ответом, почему он пришёл сюда. Куинни вздрогнула всем телом, взяла его за локоть и отвела в уютную комнату с красной дверью. Она попросила его показать руки, и он раскрыл перед ней трясущиеся от боли ладони. Она охнула, прикусила губу и пошла за аптечкой. В полнейшей тишине было слышно, как Куинни всхлипывает, обрабатывая раны Криденса. — За что? — не сдержала вопроса девушка. И Криденс, заикаясь, ответил: — Н-не з-знаю. Куинни ещё раз всхлипнула, закончила с ранками, обмазав их лечащим кремом, и перевязала бинтами. Гематому Криденс показать не решился, боясь сильнее взволновать Куинни. — Я позову Якоба и принесу чаю. Жди здесь, Криденс. Она вышла из комнаты, тихо прикрыв дверь, и Криденс услышал её звонкий голос: она позвала Якоба. Покупателей ранним утром было всегда немного, поэтому они вели себя будто дома и спокойно говорили, не отлучаясь от прилавка. — Милый, отнеси с собой черничные булочки, Криденсу они больше всего нравятся, а я пока чай заварю, — повелевала Куинни. Якоб вошёл с тарелкой, он улыбнулся: — Привет, парень. Однако, заметив аптечку, посерьёзнел. Криденс нередко после утренних побоев приходил к ним, потому что так в школу пойти не мог. Только вот Якоб никак не привыкал к его побитому виду, заплаканному лицу и красным, дрожащим рукам. И что делать в этой ситуации — пекарь так и не уразумел. У него только и получалось поить Криденса горячим чаем, кормить сладким и обещать, что всё будет хорошо. И другого рецепта, увы, у него не было. Куинни хотела действовать решительнее, однако, узнав, что из себя представляет Мэри Лу, она немного передумала насчёт радикальных поступков и попыталась найти другое решение проблемы. Хорошим вариантом она считала переезд Криденса к себе, только вот в месте, где она снимала комнату, возбранялось водить мужчин и даже подростков. Соседке над её квартирой так и не разрешили пропустить родного брата — семилетнего Карла. Если бы не эти запреты, Куинни давно бы заставила Криденса собрать вещи и переселиться к ней. Попытавшись как-то отвлечь Криденса, Якоб с Куинни решили рассказать о новом постоянном покупателе, который каждый день в десять утра заходит к ним в магазин и берёт ровно два шоколадных круассана. Он ведёт себя чинно и улыбается широко, одет очень дорого и держится аристократично. Криденс с интересом слушал их рассказ, представляя этого мужчину. Мысленно ему захотелось стать таким: безмятежно, не таясь, войти в магазин, взять то, что душе угодно, поболтать о незначительных вещах, как, например, о погоде, не заикаясь, и так же безмятежно выйти, не боясь наткнуться на Мэри Лу. — Сейчас почти его время, скоро придёт. Хочешь посмотреть, Криденс? — спросила Куинни. Криденс неуверенно и слабо кивнул: ему не терпелось увидеть воочию человека, на которого он внезапно пожелал походить. Хотя, с другой стороны, понимал, что, увидев его, сильнее возненавидит себя. — Тогда идём, постоишь за прилавком. Остальное знаешь, — Якоб взял грязную посуду, и они все вместе вышли. Буквально через пять минут в магазин вошёл высокий, осанистый молодой мужчина. Зачёсанные аккуратно назад волосы слегка блестели от геля, чёрное кашемировое пальто лишь подчёркивало достоинство фигуры и положение в обществе. Взгляд тёмно-карих глаз остановился на Криденсе, и, слегка прищурившись, мужчина поздоровался и спросил: — А где Якоб? Криденс, открыто рассматривавший его, смутился, опустил голову и что-то неразборчиво пробубнил — его слова потерялись где-то в складках одежды. Персиваля немного насторожила зажатость подростка, посему он подошёл ближе, чтобы разглядеть скрючившегося в худой комочек мальчика. Повисла тишина. Персиваль долго смотрел на густые, коротко и нелепо стриженные волосы, на бледный лоб и опухшие, покрасневшие, явно от слёз, глаза. Взгляд Персиваля скользнул по дешёвому и старому, однако чистому сюртуку. Из-под него виднелись накрахмаленная рубашка и болотного цвета джемпер. Криденс держал руки на столе, однако они всё ещё тряслись, что не скрылось от проницательного взгляда Персиваля. Тишина длилась дольше обычного, и находившиеся в поварне Куинни и Якоб забеспокоились. Куинни вышла к прилавку, она мягко улыбнулась Персивалю и поприветствовала. Персиваль кивнул ей в ответ и снова переключился на Криденса. Оба молчали: Криденс смотрел на свои руки, а Персиваль — на Криденса. Куинни заволновалась и, завернув два шоколадных круассана, утвердительно спросила: — Вам же как обычно, да? Персиваль усмехнулся, поняв жест девушки, поэтому, больше не обращая внимания на Криденса, быстро расплатился и, отблагодарив, ушёл. Куинни смотрела ему вслед, пока тот не исчез за поворотом. — Что случилось, Криденс? — нахмурившись, потребовала она. — Я-я н-не з-знаю, — Криденс затравленно посмотрел на неё. — Ох, мой бедный, если он тебя обидел — скажи нам, — Куинни погладила его по-матерински по голове. — Н-нет, н-ничего н-не с-случилось, — он слабо улыбнулся. И хотя Куинни не очень верила его словам, однако расспрашивать не стала, не желая давить. Ближе к полудню Криденс покинул пекарню, решив немного прогуляться перед возвращением в особняк. Сидя на своей любимой скамейке, Криденс наблюдал, как маленькие дети играют в догонялки. Девочки громко хихикали над не успевающими за ними мальчишками, дразнились, и когда мальчики их почти настигали, начинали смешно взвизгивать. Криденсу нравилось смотреть на детские игры. Забавные, они разительно отличались от приютских. В их приюте был когда-то один мяч. Приютские дети часто гонялись за ним и пытались попасть в воображаемые ворота, которыми чаще всего служили пустые металлические мусорные баки. Только вот однажды один из мальчишек случайно попал в голову воспитательнице. Наказали не только его, но и всех ребят, а мяч раскромсали на лоскуты и выбросили в мусорку. После этого мячей в приюте не водилось. И так на ещё одну игру стало меньше. Замёрзнув из-за поднявшегося ветра, Криденс вскочил на ноги и устремился в сторону дома. Он шёл быстро, держа руки в карманах брюк, смотрел исключительно под ноги. Он знал, что, если Мэри Лу поймает его сейчас, ему не попадёт, потому что уроки в школе уже закончились. Подумав об утреннем инциденте, Криденс вспомнил слова Клариссы: “Всё из-за нового соседа, который на южной улице”. Кларисса делила улицы по их географическому местоположению. В классификации Клариссы особняк Бэрбоунов находился на восточной. Остановившись на южной улице, Криденс осмотрел маленький засохший сад, чёрную металлическую изгородь и двухэтажный дом из красного кирпича. Постояв ещё секунду, Криденс потерял интерес к этому месту и продолжил свой путь. После хорошо закончившегося суда Персиваль шёл домой. Он всё хотел купить себе автомобиль, но не находил времени, а в Нью-Йорке пока что не ощущал в нём нужды, ведь жил совсем близко к центру и, соответственно, к месту работы. Уже подходя к саду, Персиваль наткнулся на смутно знакомую особу. Подросток со странной причёской стоял у его дома, внимательно рассматривая здание, и вдруг резко отвернулся, быстро пустился вперёд. Мальчишка бегом перешёл улицу, сделал несколько шагов и остановился у особняка Бэрбоунов. Открыл дверь и, войдя внутрь, исчез. Персиваль с ужасом понял, что мальчик был приёмным ребёнком Мэри Лу. Хотя Персиваль недавно поселился в этом районе, но после утреннего случая с миссис Бэрбоун многие соседи зашли к нему, объясняя, что с умалишённой женщиной нужно поступать осторожно, так как никогда наверняка не знаешь, что она учудит, да и потом из-за её неудач во внешнем мире всегда страдает её сын. Многие красочно, местами утрированно описывали, как она лупит мальчика: у одних она его душила подушкой и пинала ногами, у других заставляла зимой босиком ходить по снегу и щедро одаривала худые щёки пощёчинами, некоторые совсем вдавались в странные истории, где присутствовали их знакомые, друзья, дяди, а то и тёти, которые всё видели самолично. Хоть истории и были страшными, тем не менее Персиваль над ними лишь посмеялся, удивляясь фантазии людей. Однако, увидев подростка, Персиваль смутился своего отношения к этим рассказам. Вспомнив красные, дрожащие руки и опухшие глаза Криденса, Персиваль помрачнел. К вечеру, обнаружив, что хлеба дома нет, Персиваль решил пойти в уже излюбленную пекарню. По пути в магазин он всё никак не мог отделаться от образа затравленного мальчишки. Ему казалось, что он повёл себя неправильно и сильнее надавил на его психику, так внимательно разглядывая и торжественно молча. С другой же стороны, Персиваль всё не мог понять, почему ему так приглянулся мальчишка и чего он так грызёт себя понапрасну. Подросток был испуган до встречи с ним, и сам Персиваль ни в чём не виноват. Уже в магазине, покупая французский батон, Персиваль не удержался и, уже сдружившийся с Якобом, спросил: — А что за подросток был тут утром? — За прилавком? — уточнил Якоб. — Да, да. Такой худощавый, с несуразной причёской. — Криденс, хороший парень. Что-то с ним не так? — Якоб прищурился. — Нет, просто мне показалось, что он чего-то боится, — Персиваль посмотрел в глаза Якобу. Он знал, что толстяк любит посудачить, ведь именно благодаря этой черте они и сдружились: Персиваль не вступал первым в контакт, но держался всегда открыто, а Якоб спокойно мог заговорить с любым клиентом и даже рассказать интересную историю. — А, это да. Есть такое, — Якоб вздохнул, погладил усы и продолжил: — Это всё из-за его приёмной матери. Та ещё мымра! Бьёт его с самого детства, ремнём, по рукам. Без причины, кстати. Вот смотри, если ты увидишь своего ребёнка с утра и тебе не понравится, что у него верхняя пуговица на рубашке не застёгнута, ты его побьёшь? — Персиваль покачал головой. — А она побьёт. Самое ужасное, что бьёт его же ремнём. У неё ещё две приёмные девочки: одна боготворит её, ходит за ней везде, а другая всех и вся игнорирует, но спроси у них, мол, бьёт ли мать ваша Криденса, они сразу головами качают. И служанка тоже такая, спросишь, а она как начнёт качать головой. Я как-то полисмена вызвал, нарочно, чтобы тот проверил, вот и никто не подтвердил, отнекивались все, а когда полисмен у Криденса спросил, тот от испуга соврал, что упал с лестницы. Поранился, видите ли, — щёки Якоба покраснели, в глазах заиграл гневный блеск. — И знаешь, что самое комичное? — Нет, — честно ответил Персиваль, поражённый рассказом пекаря. — Она ходит со своей Частити, и всем раздаёт прокламации, и размахивает Библией, мол, все греховные, а она нет, и пора нам уже приобщиться к Богу. А сама бьёт при этом ребёнка. — Она сегодня утром ко мне заходила, хотела приобщить, я перед её носом дверь захлопнул, — задумчиво протянул Персиваль. Якоб охнул, стукнул себя пятернёй по лбу и воскликнул: — Так вот чего она его избила! А мы-то думали! Слушай, больше с ней не конфликтуй, будь доброжелательным, фальшиво улыбайся, а то чуть что у неё идёт не так, срывается на Криденсе. Сегодня так избила, что он к нам с утра пришёл; так в школу-то не пойдёшь. Персиваль задумчиво кивнул. Ему стало неприятно от осознания того, что он мог стать причиной избиения человека. Расплатившись и поблагодарив за информацию, он вернулся домой. Ужинать уже совсем не хотелось, и, закрывшись в своём кабинете, Персиваль начал разбирать новое дело, хотя и планировал сегодня просто отдохнуть. Заработавшись, он и не заметил, как заснул над кипами бумаг, проснулся же от ломоты в спине. Всю ночь ему снились загнанные в клетку котята, они жалобно мяукали, тянулись лапками вверх, прижимали короткие пушистые хвосты к дрожащим тельцам. Сам Персиваль будто наблюдал за ними сбоку, и почему-то ему казалось, что его там нет, хотя он всё видел. Этим утром Персиваль вышел на работу пораньше. Он хотел столкнуться с Криденсом и посмотреть на его реакцию сегодня. Его всё ещё глодало непонятное чувство вины и желание как-то оправдаться перед Криденсом, и если ещё честнее, то он просто хотел встретиться. Подросток будто оставил след в его памяти, и как бы Персиваль ни пытался отвлечься и забыть его, он всё всплывал перед глазами. Опухшие веки. Бледный лоб. Несуразная причёска. Персивалю казалось, что он никогда прежде не видел настолько забитого и отчаявшегося человека. Решив проложить свой путь на работу через школу, Персиваль медленно ступал по улице. Он часто оглядывался, присматривался к любому проходившему мимо подростку, хотя и понимал, что Криденса ни с кем не спутает. И оказался прав. Персиваль завидел усталый силуэт около старого дуба. Криденс неторопливо, сгорбившись, шёл по тротуару, иногда с интересом разглядывая ворон, что сновали около куска чёрствого хлеба. Недолго думая, Персиваль нагнал Криденса, и они ходили шаг в шаг, пока Криденс не заметил Персиваля и не остановился. Он казался устрашённым. Персивалю совсем не хотелось думать о том, что он мог напугать подростка. — Криденс, правильно? — Персиваль нервно улыбнулся, сразу осознав, насколько дурацкой оказалась его затея. Криденс кивнул: — Д-да. И правда, несмотря на свой рост и природные данные, он держался зажато: прижимал руки к животу, смотрел исподлобья, недоверчиво, испуганно, будто ждал, что вот-вот — и его ударят. У Персиваля неожиданно скрючились внутренности. — Не бойся меня, Криденс, — Персиваль протянул руку, положил на плечо подростка, от чего Криденс дёрнулся, однако Персиваль не спешил убирать ладонь. Несколько секунд они молча стояли, и Криденс в страхе не знал, куда себя деть. Ему казалось, что он где-то ошибся, поступил неправильно, и сейчас придётся за это платить. “Какой же ты греховный”, — рыкнуло в голове голосом Мэри Лу, и Криденс автоматически склонился сильнее, будто соглашаясь с данными словами. Сжимая плечо Криденса, Персиваль ощущал себя крайне глупо. С одной стороны, он добился своего — встретился с ним, посмотрел на его реакцию, а с другой — зачем ему это? Персивалю нечего было сказать, максимум, что он мог, — посочувствовать, что Криденсу досталась такая приёмная мать. Персиваль понимал: мальчишка настолько зашуган, что сейчас сам не уйдёт, и он просто стоит здесь с ним из страха, словно его могут поколотить. Его разум настолько затуманен собственной жертвенностью: он попросту не осознаёт, как можно выйти из этого замкнутого круга. — Криденс, меня зовут Персиваль Грейвс. Если будут проблемы, не стесняйся, обращайся ко мне, — Персиваль улыбнулся и моментально пожалел о сказанном. Криденс кивнул и, когда Персиваль отпустил его, быстрее засеменил в сторону школы. Глядя в удаляющуюся спину, Персиваль тихо ругал себя за глупость, несдержанность и непозволительное чудачество. Уходя, Криденс всё намеревался обернуться, ещё раз посмотреть на незнакомца, но никак не отваживался: голова немного кружилась от непонятных ощущений, и ему впервые хотелось благодарить Бога, что послал ему ещё одного хорошего человека. Дни шли, и Криденс больше не виделся с Персивалем. Иногда ему казалось, что та встреча была игрой воображения, ведь даже если он нуждался в помощи, он не знал, как найти Персиваля и что сказать. А в помощи он нуждался как никогда прежде. С началом ноября полиция запретила Мэри Лу проводить религиозные лекции на улицах, потому что она нарушала общественный покой, и Мэри Лу не нашла ничего лучше, чем срывать злость на Криденсе. Её телесные наказания стали жёстче, теперь она приказывала Криденсу раздеваться по пояс и хлестала серебряной пряжкой ремня по спине. Криденс выл сильнее прежнего, задыхался, корчился на паркете, но Мэри Лу тихим, стальным голосом читала ему проповеди о том, какой он нечестивый и богомерзкий человек. Осознав, что дома долго она сидеть не сможет, Мэри Лу вместе с Частити начала искать новые места для своих выступлений. Отдалившись от центра и узнав о том, что нищенствующим Бог нужен сильнее, чем обеспеченным людям, миссис Бэрбоун стала пропадать до позднего вечера. Беднякам она нравилась, особенно когда Частити во время спича матушки начинала раздавать хлеб. Отдавшись новой волне выступлений с удвоенным энтузиазмом, Мэри Лу практически позабыла о Криденсе, что позволило ему гулять после школы и чаще заходить к Якобу. К январю на щеках Криденса появился румянец, и он начал заикаться через слово. Куинни радовалась до слёз, когда услышала его. Через несколько месяцев же Криденс испёк свой первый двухъярусный торт. Кондитерское изделие вышло на ура, тесто не подгорело, было пышным и воздушным, крем — в меру сладкий, с ягодами, — дополнял вкус. Якоб серьёзно начал подумывать взять Криденса после окончания школы к себе в работники. Обсудив этот вопрос между собой, они с Куинни пришли к заключению, что так не только смогут расширить выбор сладостей, но и, самое важное, спасут Криденса от Мэри Лу. Если у него будут работа и деньги, он начнёт снимать комнату и постепенно научится взрослой жизни. Но своими решениями они пока не спешили делиться с юношей. Учась летом в пекарне, Криденс трудился в поте лица, сам придумывал разные рецепты и буквально излучал свет, когда Якоб хвалил его. Также Криденс наконец-то начал видеться с Персивалем. Мистер Грейвс каждое утро в десять ноль-ноль заходил в магазин, и Криденс из поварни слышал, как они с Якобом разговаривают. Якоб, заворачивая в пакет круассаны, неизменно говорил: “Тебе же как всегда”, и Персиваль константно отвечал: “Ничего не меняется”. И Криденс, крадучись, выглядывал из-за стены, чтобы рассмотреть мужчину, и быстро втягивал голову, когда ему казалось, что Персиваль его обнаруживал. Когда Якоб и Куинни решили пожениться, то по утрам Якоб стал заниматься составлением свадебного меню и списка гостей: они с Куинни сидели в комнате с красной дверью и до полудня, пока клиентов не набиралось, обсуждали праздничные дела. И в это время Криденс начал заменять Якоба у прилавка и каждый день встречать в десять ноль-ноль Персиваля. Впервые увидев его, Персиваль изумился, несколько раз моргнул, словно не верил своим глазам, а потом, широко улыбаясь, стал подходить ближе. Сначала он просто покупал излюбленные круассаны, затем начал задерживаться, выбирая, что ещё можно взять. Иногда он просил помощи у Криденса, и когда юноша говорил, Персиваль с трепетом замечал, что тот заикается меньше. Персиваль мучительно осознавал, что его чувства к Криденсу совершенно неприемлемы и из этого ничего не выйдет. Но стоило ему посмотреть в светло-карамельные глаза, как всё забывалось, и он придумывал всякие глупости, чтобы ещё чуть-чуть постоять рядом с юношей. В августе, после долгих трудов, Криденс усовершенствовал рецепт придуманного им же печенья, и Якоб начал выпускать его в продажу. Так Криденс стал зарабатывать деньги, однако, не зная, что с ними делать, втайне прятал их под матрацем, завёрнутые в его детское тёмно-синее одеяльце. Увы, даже если у него были мысли о покупке чего-то нового, он не смел себе позволить, ибо разнюхай Мэри Лу о таком неправедном секрете, она изобьёт его до смерти. И Криденс это знал, практически видел наяву, и в такие мгновенья его пробирала дрожь. Последним августовским утром, когда Якоб ещё не удалился в комнату с красной дверью и Криденс раскладывал сладости по полкам, в своё время, как по часам, появился Персиваль. Якоб, не упуская возможности поболтать, завлёк мистера Грейвса в увлекательную беседу, а потом и поделился достижениями своего ученика — Криденса, и предложил Персивалю попробовать его печенье. — Угощаю, как постоянного клиента и друга, — сказал Якоб, показывая выпечку в форме птиц. Персиваль затейно улыбнулся: — Пусть Криденс сам выберет, какое печенье хочет мне дать. Криденс смутился: впервые кто-то просил его выбрать что-то самостоятельно. Недолго думая, Криденс подцепил кулинарными щипцами за крылышко птицу, чей шоколадный глаз был чуть больше, чем у остальных. Персиваль улыбнулся, заметив эту разницу. Криденс аккуратно завернул выпечку в бумагу и вручил свёрток Персивалю, и тот нарочно коснулся его рук, практически скользнув по пальцам. Криденс раскраснелся. Касания, не связанные с битьём, были ему чужды, и пальцы его дрогнули, будто кожей хотели впитать чужое тепло. Криденс как голодный посмотрел на Персиваля и, увидев в его глазах немой вопрос, отвернулся. Криденс чувствовал, что осмелел, изменился, и никак не мог с этим справиться. На следующее утро, когда Персиваль пришёл в магазин, за прилавком стоял Якоб, и Персиваль сильно расстроился, ведь так привык видеть с утра лицо Криденса и еле уловимую улыбку в карамельных глазах. Готовивший Криденса всё лето к работе в своей пекарне Якоб втихомолку смотрел для него хорошую и недорогую комнату. В этих трудных и утомительных поисках участвовала и Куинни, и в конце концов, после долгих месяцев безрезультатных скитаний по всему городу, в марте они нашли идеальную, по их мнению, квартирку и, договорившись с Криденсом, решили наконец-то показать ему сюрприз. Жилое многоэтажное здание находилось рядом с пекарней. Тёмно-зелёные обои запали Криденсу в душу, и он хотел быстрее перебраться в это место. На стенах висели картины: красивые пейзажи фисташковых лесов и бело-синих заснеженных гор. Хозяйке Криденс понравился сразу, и она с радостью согласилась на его проживание в своём доме. К удивлению Якоба и Куинни, Криденс разговаривал с хозяйкой спокойно, с улыбкой, почти не заикаясь. Они посидели немного в гостиной, где стоял искусственный маленький камин. Над ним висело старое серебряное зеркало. Хозяйка долго рассказывала о своей молодости, о том, как провела в этом доме лучшие годы своей жизни и как трудно ей каждый раз расставаться и уходить жить к дочке. Криденс внимательно слушал, хотя и не понимал её душевных томлений. Когда хозяйка излила всю душу и чашки чая опустели, Якоб на всякий случай ещё раз уточнил у старой женщины, что квартиру никому в течение двух месяцев сдавать не будут, и, получив утвердительный ответ, скорее с ней распрощался. Криденс, окрылённый чувством наличия будущего, совсем позабыл о времени. Ему хотелось поделиться со всем миром своим счастьем, и в этом мире он видел лишь Персиваля. Ещё летом, узнав случайно, где живёт Персиваль, и удивившись, что знает это место, Криденс устремился на так называемую южную улицу и долго топтался у двери Грейвса. Криденс никак не мог решиться постучать, ведь они не дружили, не общались вне стен магазина, и Криденс понимал, что заявиться так к нему домой по меньшей мере показывает на собственную невоспитанность. — Может, постучишь? — предложил знакомый голос сзади, и Криденс обмер. Медленно повернувшись, он наткнулся на насмешливый взгляд Персиваля. Шанса на побег не существовало. Персиваль, перегнувшись через Криденса и коснувшись холодной щекой его тёплой оголённой шеи, открыл дверь. Криденс сглотнул, ему стало дурно от накативших эмоций. — Заходи, — тихо сказал Персиваль, и Криденс на ватных ногах вошёл в дом. Персиваль снял и повесил на вешалку пальто, потом протянул руку к Криденсу, и тот, поняв жест, тоже освободился от верхней одежды. Дома у Персиваля царила жара, что удивило Криденса. В особняке Бэрбоунов даже в самую лютую зиму всегда было прохладно, и после нескольких лет Криденс привык к низкой температуре в помещении. Жильё Персиваля представляло из себя умеренную роскошь и гармонию вкуса. Всё находилось на своих местах, пахло чистотой, холодным мужским парфюмом и бумагой. Криденсу нравится этот запах, и он дышал полной грудью, стараясь запомнить понравившийся аромат. — Проходи, садись, — бросил через плечо Персиваль, сам расположившись в широком кожаном кресле. Криденс опустился перед ним на такой же кожаный диван: он оказался мягким и удобным. Дома у Мэри Лу вся мебель износилась, устарела: кровати, шкафы и комоды скрипели, стулья шатались под весом тела и софа у камина стала совсем жёсткой. — Ты что-то хотел сказать, Криденс? — Персивалю нравилось следить за сменой настроения Криденса: на лице юноши открыто читались то удивление, то интерес, то удовлетворённость. — Д-да, — будущий пекарь разволновался и снова начал с трудом отвечать. Персиваль, чтобы успокоить юношу, пересел на диван рядом с ним. Однако Криденс затревожился сильнее, и Персиваль машинально накрыл ладонью его колено, погладил коротким движением и отпустил. И снова столкнулся с просящим, голодным взглядом юноши. — Успокойся, Криденс. Ты же помнишь: я обещал тебе помочь, если ты будешь нуждаться в моей помощи. — Да, — Криденс немного расслабился и повернул голову в сторону камина. — Якоб и К-Куинни сегодня п-показали мне м-мою б-будущую комнату, — его губы тронула неловкая улыбка. — Это же чудесно, Криденс, — Персиваль на радостях прижал его к груди, вдохнул тёплый, ненавязчивый запах кожи и снова отпустил. — П-после в-выпуска я буду р-работать в п-пекарне, — продолжил юноша, чувствуя, как сам тянется к Персивалю за вторым объятьем. — У тебя талант к этому, Криденс, — Персиваль погладил его по загривку и снова прижал к себе, уже понимая, что хочет сидеть с ним так дольше, чем надо, однако, сдержавшись, отпустил. — Ты голоден? Мы можем пообедать, я сам пока не ел. Криденс кивнул, внутренне обрадовавшись, что его не выгнали. Персиваль трапезничал на кухне, где стоял небольшой деревянный стол. Разложив посуду и разогрев ещё приготовленный днём служанкой обед, он разлил по тарелкам наваристый мясной суп. Персиваль не любил, когда домработницы подолгу задерживались у него дома, посему уборкой и готовкой занимались разные люди и к полудню уже уходили из особняка. — Это мясо? — изумился Криденс, глядя в тарелку. — Да, а что? — Персиваль, попробовав на вкус, добавил немного перца. — М-Мэри Лу н-не п-позволяет е-есть мясо, т-только по п-праздникам, — объяснил он. — К счастью, у меня таких правил нет, поэтому если захочешь нормально поесть — приходи, — подмигнул Персиваль. Когда они доели, Персиваль собрал посуду и сложил её в мойку, и Криденс, решив отблагодарить его, начал мыть грязные тарелки. — Криденс, оставь, — спохватился Персиваль, однако Криденс отмахнулся, сказав, что ему не трудно. Персиваль не хотел на него давить, поэтому оставил в покое. — А как тебя дома не поймали с пекарней? После работы у печки и с пряностями от тебя должно пахнуть выпечкой, — Персиваль вопросительно взглянул на Криденса, закончившего с посудой: он сушил тарелки. — Я-Якоб д-даёт мне форму, а с-свою о-одежду я прячу в с-сумке, — пояснил Криденс. — Это хорошо. Тебе осталось совсем ничего, два месяца, и ты сможешь убежать, я не думаю, что миссис Бэрбоун станет искать тебя в пекарне. Хотя жаль, что совершеннолетие в Нью-Йорке по закону начинается с двадцати одного года. Если она обратится в полицию, тебя начнут разыскивать, — Персиваль нахмурился. Криденс молча стоял у раковины: о законе совершенно не хотелось думать, и он надеялся, что Мэри Лу забудет о нём, как когда-то забыла о муже, решив, что его настигла божья кара. И лицо его мигом прояснилось, когда он вспомнил одну важную деталь: — Она н-не с-станет. У н-неё были п-проблемы с п-полисменами. — Какие? — Ей з-запретили проводить л-лекции на улицах, — Криденс странно улыбнулся, и Персиваль уловил нотки хитринки в его взгляде. — Значит, несмотря на запрет, она всё ещё проводит свои лекции? — уточнил Персиваль и получил кивок в ответ. Неожиданно настенные кухонные часы пробили пять, и Криденс, спохватившись о времени, поспешил вернуться домой. Забеспокоившись за Криденса, Персиваль наспех накинул пальто, решив проводить юношу. Уже стемнело, и небо окрасилось в серебристо-синий, а у горизонта отдавало васильковыми полосами. Криденс остановился и, поблагодарив Персиваля, поспешил перейти улицу, однако Персиваль удержал его за локоть, приблизил к себе и тихо прошептал: — Заходи почаще. Криденс выдохнул, его охватило сильное желание обнять Персиваля, однако перед домом Бэрбоунов он не мог позволить себе такую роскошь. Его взгляд снова стал грустным и потерянным, он перебежал улицу и, постучавшись в дверь, не ожидая ответа, вошёл. Персиваль стоял ещё несколько минут, чая хоть что-то услышать. Но царила тишина, и лишь ветер трепал полы его пальто. Вернувшись домой, Персиваль ощутил, как стало тоскливо и холодно. И с грустью заметил, что слишком сильно привязался к Криденсу. Ещё с первой их встречи Персиваль осознал, как глубоко заинтересовался им, и, наблюдая за тем, как мальчишка рос и менялся, он медленно попал в ловушку его светло-карамельных глаз. Криденс и не понимал, какой чарующей силой обладал, ведь привлёк такого расчётливого и амбициозного человека, как Персиваль. Персиваль ни разу не влюблялся и родившимся в нём чувством дорожил, как и дорожил безопасностью Криденса. В особняке Бэрбоунов, как всегда, царила прохлада. Камин горел тусклым огоньком, в целом не согревая промёрзшие стены. Мэри Лу сидела на ветхой софе, скрестив руки на груди. Когда входная дверь скрипнула и Криденс вошёл внутрь, она резко встала. — Где ты так долго был? — забила свои слова-гвозди Мэри Лу. — У-учитель п-попросил з-задержаться, — Криденс сглотнул неприятный комок страха в горле, старательно придумывая продолжение лжи в уме. — Зачем? — О-он х-хотел п-поговорить о п-планах п-после окончания ш-школы, — Криденс зажмурился, Мэри Лу направилась в его сторону. — И что ты ему сказал? — Она впилась острым взглядом в него. — Н-ничего. У Мэри Лу дрогнула верхняя губа, обнажив левый сероватый клык. Она долго изучала Криденса, пытаясь ухватить подвох в его словах, но её ненависть к нему мешала уловить мельчайшие изменения в юноше, поэтому она видела лишь жалкое, скукоженное от страха тело. Помедлив, она приказала Криденсу отобедать на кухне. Послушно пройдя в местообитание Клариссы, Криденс с омерзением посмотрел на старую, треснувшую по краям тарелку, в которой лежали остывшее пюре и зелёная фасоль. — Ты был на южной, — вдруг тихо сказала Кларисса: она сидела на табурете и что-то перебирала в высокой кастрюле. — Я-я… — Криденс не знал, что ответить, его охватил ужас, ведь Кларисса могла наябедничать Мэри Лу. — Я ей не скажу, но будь осторожнее, — она начала кашлять, отложив кастрюлю в сторону. Криденс задумчиво опустил голову, ложкой поковырялся в обеде и, не съев ни кусочка, ушёл. Кларисса выбросила содержимое и вымыла тарелку. Когда Мэри Лу позже вечером спросила, всё ли Криденс съел, она соврала: — Да, всё. Он был очень голоден. Несмотря на свои страхи, Криденс начал почаще наведываться к Персивалю. Последний возвращался с работы в четыре часа, иногда и раньше, и всегда встречал Криденса с улыбкой. Персиваль стал смелее в своих ласках и уже совсем не задумывался о том, что делает, и Криденс постепенно меньше заикался перед ним. Вместо волнения его окутывала непередаваемая эйфория ― это чувство было неизведанным и сладким. — Ты когда-нибудь целовался? — весенним днём задумчиво спросил Персиваль, глядя на губы Криденса. Криденс мигом заалел, засмущался и выдавил из себя постыдное “нет”. Персивалю этот ответ безмерно понравился, и, не откладывая задуманное на потом, он приблизился к Криденсу, привычным собственническим жестом огладил загривок юноши и прижал к себе. — Не смущайся, Криденс, — прошептал в самые губы Персиваль, слегка дотронувшись до них. Криденс дрогнул под его ладонью, глаза заблестели и уши начали полыхать и отдавать карминовым. Персиваль слегка углубил поцелуй и мягко отпустил Криденса. Юноша дышал прерывисто и не мог смотреть мужчине в глаза. Персиваль привычным жестом обнял Криденса за плечи, прижал свой лоб к его виску и провёл губами по скуле. — Всё хорошо, Криденс, всё хорошо, мой мальчик. Тем же вечером Кларисса хмуро сверлила его взглядом, и когда Модести поднялась в свою комнату, а Мэри Лу из-за головной боли дремала, она снова предупредила Криденса: — Заканчивай с этим, Криденс. Ты чаще там бываешь, чем в школе, я-то всё вижу. Криденс упорно молчал, хотя понимал, что опасения Клариссы небеспочвенные. До выпуска оставались считанные дни, и Мэри Лу постепенно объясняла Криденсу, что он будет делать во “Втором Салеме”. Её объяснения заняли не так много времени — Криденс нужен был лишь для распространения прокламаций. Больше никаких требований не имелось. И Криденс не знал, когда стоит сказать Мэри Лу, что он не будет заниматься листовками и посвящает свою жизнь совсем другому делу. В итоге, так и не придумав, как сообщить ей эту новость, Криденс решил сбежать после выпуска. Однако его планы пошли совсем не так. Якоб и Куинни долгое время не могли определиться с датой свадьбы: Куинни хотела солнечный и яркий день, а Якоб — не жаркий, чтобы не потеть в костюме. И в итоге они остановились на пятнадцатом сентября. Для Куинни выбор платья был вопросом жизни и смерти, поэтому не успели будущие муж и жена определиться с датой, как Куинни начала штурмовать все Нью-Йоркские свадебные магазины: она искала что-то изысканное, магически красивое и тонкое. Из-за этого Якобу не хватало рук в пекарне, и он начал загоняться. В итоге, несмотря на то, что Якоб не хотел отвлекать Криденса от последних дней школы и внутренних метаний, ему пришлось позвать его на помощь. Юноша с радостью взялся выручать Якоба. За последний месяц Криденс совсем изменился, он стал заикаться только во время волнений, в остальное время он практически ничем не отличался от других подростков. Якоб не понимал, в чём кроется причина такой перемены, но всё равно безгранично радовался ей. Криденс научился общению с покупателями, лучше всего у него выходило разговаривать с детьми, особенно с маленькими девочками: те млели перед ним и, смущаясь, загадками показывали, чего хотят. Криденс всё чаще и чаще улыбался, а Персиваль после работы всегда заходил за хлебом и почему-то советовался с Криденсом. Через некоторое время, когда Якоб рассказал обо всём Куинни, та разжевала ему, в чём кроется причина, и своим звонким голосом воскликнула хлёсткое: “Это любовь”. Якоб кивнул и больше сию тему не поднимал: то ли из-за смущения, то ли из-за непонимания, как вообще такое могло приключиться. После выпуска все ждали или ночного побега Криденса из лап злой королевы, или дневного грандиозного скандала, во время которого придётся спасти юношу и отвоевать у Мэри Лу. Только вот дни шли, и ничего не менялось: по утрам Криденс выходил из особняка Бэрбоунов с листовками, если получалось, он раздавал их прохожим, если же нет, то выбрасывал в мусорный бак, заталкивая ногой пачку прокламаций поглубже. После шёл на работу в пекарню, и когда его отпускали, заходил к Персивалю. Июль оказался ветреным и сухим, из-за чего в городе всё время было пыльно. Якоб и Куинни неоднократно переговаривались с хозяйкой квартиры, но в июле её терпение лопнуло, и она сдала комнату молодожёнам из Франции. Якоб сильно расстроился, немного даже обиделся на Криденса, но, понимая его ситуацию, никак не мог сообщить о решении хозяйки. Куинни всё пыталась начать разговор с Криденсом насчёт жилья, но тот дрожащим голосом обещал, что в скором времени уже поговорит с Мэри Лу. Недолго думая, Якоб сообщил о случившемся с квартирой Персивалю, и тот решительно сказал ему не волноваться. В середине июля оказалось, что у Частити началась аллергия на пыль: она безостановочно чихала и всё лицо её покраснело. Послушавшись совета Клариссы, Мэри Лу решила вместо молитвы опробовать лекарства. Близлежащая аптека находилась недалеко от пекарни Якоба. Солнце в этот день жутко пекло и в тандеме с ветром нещадно сушило кожу. Вытирая пот со лба, Мэри Лу ощущала, как из-за сухости во рту почти не может дышать. Не чувствуя ног, она, замученная жаждой, переступила через себя и вошла в пекарню. В это время Якоб делал подсчёты, а Криденс записывал всё в тетрадь. Когда миссис Бэрбоун зашла в магазин, поднявший голову Криденс онемел со страху, и карандаш выпал из его мелко задрожавших пальцев. Вопрос застрял острой косточкой в горле Мэри Лу, и она немигающим взглядом вцепилась в Криденса. Когда ощущение косточки прошло, она попросила-потребовала у Якоба стакан воды, и когда толстяк нехотя удалился, она резким, быстрым движением сократила расстояние между собой и Криденсом. Первая оплеуха пришлась на висок, вторая — на щёку. — Немедленно домой, — зарычала она сквозь зубы, и когда Криденс, путаясь в собственных ногах, быстрее выбежал из магазина, она дождалась Якоба и, выхватив стакан из его рук, мигом осушила. — А вас покарает Всевышний. Она развернулась на каблуках и таким же быстрым, резким шагом удалилась. Якоб несколько минут стоял в полном непонимании происходящего, потом, когда звякнул колокольчик и в магазине появился посетитель, он спохватился и, позвав второго пекаря, оставил магазин на него. По пути он заскочил к Персивалю, долго стучал, пока тот не открыл. Увидев его ошалелый вид, Персиваль без лишних расспросов пошёл следом за ним. Подбежав к особняку Бэрбоунов, они попытались без стука войти, но дверь оказалась закрытой. Персиваль стал стучать, но никто ему не открывал. — Что делать? — взмолился Якоб. Персиваль молча думал, как поступить. И из окна второго этажа прозвучал душераздирающий крик. Разгневавшись, Персиваль позабыл о законе, обо всём на свете, и стал выламывать дверь, однако, сделанная из тяжёлого дуба, она не поддавалась. Крик стих, и потом раздался новый, ещё сильнее, послышались шорохи и надрывающийся голос Криденса: — Нет… П-пожалуйста… Вена на лбу Персиваля вздулась, запульсировала — он злился. Уже не думая ни о чём, он перепрыгнул через кусты, которые находились под окном гостиной, и ногой выбил стекло. Толстое, оно вначале пошатнулось, а со второго удара упало внутрь залы и разбилось. Он впрыгнул в комнату и услышал Якоба: — Открой мне! Персиваль живо отворил дверь и поспешил на второй этаж. Всхлипы Криденса наполняли весь особняк. Поднимаясь наверх, Персиваль заметил Модести, которая стояла в конце коридора: её лицо ничего не выражало, увидев Персиваля, она отвернулась, уйдя в спальную. — П-пожалуйста… — Жалобный всхлип, и Персиваль услышал звяканье пряжки ремня. Когда Персиваль вошёл в комнату, Мэри Лу стояла над голым по пояс Криденсом. Она свирепо посмотрела на него и, неожиданно безумно рассмеявшись, слово в слово выговорила: — Грешники хотят устроить шабаш, так пусть же получат по заслугам! Оторопевший Персиваль не сразу заметил, как она попыталась хлестнуть его ремнём, поэтому не успел увернуться и защитился руками. Ремень больно полоснул по запястьям, и Персиваль выругался. Он попытался к ней подойти, но она хаотично стегала ремнём всё вокруг себя, и Персиваль, прикрывая лицо локтями, заметил, как Криденс попятился назад. Вся его спина —исполосована багровыми лентами, местами кожа была рассечена. Персиваль не сразу почувствовал, как бросается вперёд и хватает Мэри Лу за руку, в которой она сжимала ремень. Он сдавил в своей хватке её конечность и увидел, как глаза женщины наливаются от гнева кровью. Она попыталась оттолкнуть его, и Персиваль нарочно сильнее сдавил её запястье, пока Мэри Лу обессиленно не разжала ремень и тот со звяканьем не рухнул на паркет. Она замахнулась второй рукой и ногтями царапнула лицо Персиваля, тот зашипел и в ответ дал ей пощёчину. Её глаза расширились и налились слезами, щека горела и рдела. Персиваль с омерзением отпихнул её от себя и наклонился над Криденсом. Тот дрожал и плакал, и когда Персиваль дотронулся его плеч, он узнал это прикосновение и сразу потянулся за ним, как за спасительным якорем. Он хватался за Персиваля и рыдал, пока Персиваль не поднял его на ноги, а потом и на руки, потому что Криденс от боли не мог ходить, он почти не чувствовал спину, только кровь стекала по бокам и брюкам. Они спускались медленно. Якоб следовал за ними, шокированный и мрачный. Криденс ещё всхлипывал, губы его дрожали, как и всё тело, в голове пульсировали ядовитые слова Мэри Лу. Якоб придерживал входную дверь, и Персиваль, осторожно прижимая к груди Криденса, вышел из особняка. Слёзы уже прекратились. Яркий солнечный луч ударил в глаза Криденса, и он спрятал заплаканное, влажное лицо на груди Персиваля. Мэри Лу подняла валявшийся на полу ремень и, что-то выкрикивая, резво вылетела в коридор и побежала в сторону лестниц. — Грязные грешники, — вопила она, быстро спускаясь вниз. Вспотевшие руки были влажными, и она, случайно обронив ремень, споткнулась и покатилась вниз, стукаясь головой о каждую ступеньку. Она почувствовала, как хрустнул нос и как разрезался подбородок, и резко что-то надломилось — громко и чётко — и перед глазами потемнело. Якоб, прикрывая дверь, услышал гулкий стук, однако не обратил на это внимания: они спешили в особняк Персиваля и по пути оставляли за собой багровый след из круглых, крупных капелек крови. В спешке Персиваль оставил дверь открытой нараспашку, поэтому Якоб, во второй раз придерживая её, помог им войти в дом. Уложив Криденса на диван животом вниз, Персиваль не мешкая поспешил на кухню: он набрал таз чистой воды и взял свежие полотенца. — Якоб, у меня на кухне рядом с холодильником шкаф, там аптечка, принеси. Персиваль опустился на колени возле Криденса и начал промывать раны. Он всё делал осторожно и медленно. Нашедший аптечку Якоб тоже разместился рядом с ним. — Внутри мазь и бинты, достань, — приказал Персиваль. Якоб послушно всё сделал, отвинтил крышечку от тюбика и подождал, пока Персиваль протянет руку. Обработав раны, Персиваль с помощью пекаря перевязал Криденса. — Как ты? — робко спросил Якоб. — Н-ничего, — севшим от криков голосом ответил Криденс. Чувствуя себя лишним и уже не нужным, Якоб ушёл, оставив их наедине. Выходя из дома, он заметил, что у особняка Бэрбоунов стояла карета скорой помощи и одна полицейская машина. Оттуда доносился громкий, надрывистый плач, и пекарь различил слово “матушка”. Преодолев свой страх, Якоб направился в сторону дома и, остановившись на таком расстоянии, чтобы всё видеть и слышать, присмотрелся. На земле сидела Частити и, воя, протягивала руки в сторону Скорой, около полицейской машины стояли Модести и старая женщина — её Якоб видел впервые. — Девочка, ты точно уверена, что она поскользнулась? — уже в третий раз спрашивал полисмен. — Да. Она побежала вниз, чтобы закрыть дверь, и поскользнулась, — её голос был ровным. — Тогда почему твоя сестра говорит, что её убили? — недоумевал полисмен. — Потому что сестра болеет. Мама ходила утром в аптеку, но не нашла лекарства, — Модести повернула голову в сторону Частити. — Сестра очень любила маму. Голос девочки был спокойный, бесчувственный. Полисмен выдохнул, что-то записал у себя в бумагах и обратился к старой женщине: — А вы, мэм? — Меня не было дома, но Модести никогда не врёт. Её мама хорошо воспитала своих дочерей… Частити сейчас нехорошо, ей нужен покой, — старуха грустно выдохнула. — У миссис Бэрбоун был также приёмный сын, так? — продолжал полисмен. — Да, но он сейчас живёт не с нами. После выпуска переселился на юг. Устроился на работу, только я вот не помню, где, мы особо об этом не говорили, — она покачала головой. — Но лучше не сообщайте пока ему, мальчик только начал жить своей жизнью, это его сломает. Полисмен закивал лысой головой. Плач Частити не стихал. Через несколько минут карета скорой помощи удалилась, а за ней поспешила полицейская машина. Якоб всё наблюдал за ними из-за кустов лавровишни, когда звуки сирены стихли, Модести сказала: — Нужно сжечь окровавленные тряпки. — Да, — согласилась Кларисса. — Где ты их спрятала? Я разожгу печь. — У себя под кроватью, — ответила девочка и направилась в сторону дома. Частити всё сидела на холодной земле и плакала, её никто не трогал, будто и вовсе не замечали. Якоб сглотнул и, подождав, пока дверь захлопнется за спиной Клариссы, тоже ушёл. *** Год спустя *** — Криденс, Криденс, — надрывался Якоб, стоя у печи. — Тут я, тут! — послышался звучный молодой голос. К Якобу подбежал с извиняющейся улыбкой высокий темноволосый юноша и, схватив подхватки на столе, помог Якобу вытащить из печи тяжёлый горячий противень. — Криденс, у нас большой заказ, мы должны всё сделать на уровне. После свадьбы у Якоба появилась новая черта в характере — ворчливость. Ему всё время хотелось кого-то за что-то отругать, и все понимали, что это из-за того, что дома главная Куинни, но никак не её милый. Хотя они безумно подходили друг другу и в отношениях царила любовь, хватку Куинни мог выдержать не каждый. Разложив маффины на столе, Якоб оставил их украшение на Криденса, а сам закончил с работой. За последние шесть месяцев доверие Якоба к Криденсу стало практически безграничным: он обговаривал с ним новые рецепты, дела и всё то, что было связано с работой, а иногда и с семьёй. У Якоба и Куинни родилась чудесная малышка — Алиса, которая любила братика Криденса и в любой подходящий момент тянулась к нему на ручки. Но кроме всего этого для Криденса самым важным было то, что он стал счастливым. Он абсолютно точно знал, что клеймо на его сердце рассосалось со всеми невзгодами, долгое время составляющими ему компанию в, казалось, непреодолимом одиночестве. У Криденса наконец появилась настоящая семья — Куинни вела себя как мама, Якоб становился то отцом, то старшим братом, и Алиса стала сестрёнкой. И более того, у него был Персиваль, который всегда ждал его после работы и крепко прижимал к себе, целуя в висок, а потом в губы. — Ты сегодня что-то долго, Криденс, — в поварне появился Персиваль. Немного мрачный, с перекинутым через плечо плащом и закатанными кверху рукавами рубашки, Персиваль наблюдал, как Криденс аккуратно и кропотливо возился с ягодами и кремами. — Извини, мне осталось всего два маффина украсить, — Криденс улыбнулся карамельными глазами и снова сосредоточился на работе. — Быстрее, Криденс, быстрее. Я заждался, — Персиваль нахмурился. — Я почти всё, — слегка пропел Криденс. — Мы не виделись с шести утра. — В десять ты был тут, — Криденс закончил со сладостями и повернулся к мойке — начал мыть руки. — Это не в счёт, ты высунул голову на минуту, сказал “привет” и умчался к своим пирогам. Криденс подошёл к Персивалю вплотную и, поцеловав, промурлыкал: — Идём домой. Конец.