сказка сказок

Волки хорошо знают зиму. Волки знают ее наизусть, как книгу, которую читает вам нянюшка на ночь глядя. Они ставят точки и запятые черными следами на снегу, прорываются через метель, как через абзацы долгих рассуждений; волки могли бы пересказать зиму по памяти, от первых снежинок до последних морозов, пока та не смягчается, не пускает жизнь в свои безжалостные чертоги. Волки хорошо знают зиму, но птицы знают ее лучше; они знают ее наизусть, как книгу, которую прочитали сами. Птицы переживают зиму, ее темные ночи и безрадостные дни, переваливают через каждый день в поисках пищи и крова. Не те птицы, что покидают зиму в поисках теплых краев - нет, те, что остаются умирать от голода и холода, остаются выжить, чтобы встретить первый весенний рассвет торжествующим криком. Птицы хорошо знают зиму, но медведи знают ее лучше. Медведи видят зиму во сне и знают ее наизусть, как книгу, которую написали. Медведи, дремлющие сладко и беспробудно, если только что-то не вырывает их из спасительного сна и не гонит через метель по голому, расчерченному черными линиями лесу, оставляя реветь от ярости. Но лучше их всех знает зиму другой. Ему не нужна книга, чтобы знать - он выбросил ее в окно поезда. В беспощадном морозе января, в шорохе и говоре белогвардейской ставки, в заунывном вальсе циркового шатра Чарнота приходит к Хлудову, подкручивая седой ус, и говорит: -- Что ты делаешь, Рома? Рома, перестань! -- Молчать, -- бросает Хлудов. Чарнота весь сер, но Хлудов серее - на его шинели нет генеральских нашивок, при нем нет оружия, он весь кутается в серость вокруг себя, и дрожит, дрожит стакан с молоком на станционной стойке, словно уже стоит в вагоне поезда. Чарнота серебрист усами, горяч глазами, черен шапкой, и он скалит желтоватые от табака зубы, повторяя: -- Что же ты делаешь, Рома, Рома? Ты же генерального штаба. -- Молчать, -- повторяет Хлудов. Вальс крутится у него в ушах, накрывает его волной и раздражает невыносимо. Всплывают в памяти начищенные полы бальных залов. У него сводит челюсть. Помолчав и доложившись, Чарнота крутится было на каблуках, чтобы уйти, когда вдруг задерживается и говорит совершенно другим голосом: -- Ты что же, забыл, кто ты такой? Кто я такой, думает Хлудов. Кто я? Я - болен. Я - моя болезнь, я - не моя память. Иней от его пальцев расползается по табурету. Чарнота - дикий зверь, лесной зверь, прирученный руками своей походной жены. Хлудова тоже называют зверем в отчаянии - перед черными мешками и табличкой “саботаж” - но он не чувствует себя им. Он не чувствует себя никем. -- Значит, вспоминай, -- говорит Чарнота. Он шумно выдыхает облачко пара в морозный воздух. Хлудов прикрывает глаза, и вальс звучит, крутится, крутится, пока перед ним не встает снег, вздымающиеся, белым пухом крытые сугробы, и запятые волчьих следов на них. -- Нельзя забывать, -- с укором говорит Чарнота, помахивая серым хвостом и скаля клыки. -- Вспоминай, вспоминай. Скажи же мне, думает Хлудов, но Чарнота не говорит. В одной руке у Чарноты живая вода, в другой - мертвая, а у Хлудова только стакан молока. -- Вот серебро, вот золото, вот мешки, а вот и ты, Рома, и ты забыл, кто ты такой, хотя и помнишь, что всё подчиняется тебе. Всё здесь твое, и мы с Люськой, и мои когти, и мои зубы. А ты забыл. Рома, как же так? Сколько лет прошло? -- Поди прочь, -- говорит Хлудов. Гнев сворачивается у него в животе огромной ледышкой. Чарнота вздыхает. -- Где же сердце твое хранится, Рома? С этими словами он отдает честь и уходит, подзывая к себе свою Люську, свою волчицу. Хлудов смотрит, как они двигаются к точеным, в стиле модерн, дверям, и видит двух волков, пропадающих в чаще леса. Он так и не вспоминает. В беспощадном морозе января, рядом с огнем полыхающего поезда, несущего в себе меха и пушнину тыловым шлюхам, Серафима приходит к Хлудову, насквозь больная и пылающая. Она вся горит от тифа; перья падают с ее потрепанной шляпки, и кажется, что еще немного, и они тоже загорятся. -- К Роману Хлудову под крыло, -- говорит она медленно, глаза ее лихорадочно блестят, не отрываются от лица Хлудова. -- Только нет у Романа Хлудова крыльев. И у меня больше нет. Оборвали, оборвали… Она горячая, от нее валит пар. Хлудов жмурится, приглядывается, и уголком глаза видит за спиной Серафимы два крыла, которых не увидишь простыми глазами. Крылья ее - в огне, но это, кажется, ее не тревожит. -- А я нашла себе нежного голубя, -- в горле у нее больная хрипотца, -- повыдергали у него перья из хвоста да выкололи глаза, так, что ходит теперь в очках, но это пустое, пустое, Роман Валерьянович. Ну какой еще нежный голубь, устало думает Хлудов, та часть Хлудова, что не видела волка на месте Чарноты и не видит крыльев за спиной Серафимы. Какой еще голубь. То ли она совсем больная, то ли притворяется - хорошая актриса! - то ли с ума сошла. В таком случае, он может ее понять: он тоже сходит с ума, он болен, болен… -- А кем ты обернешься, Роман Валерьянович, какой птицей? Филином ли, грачом или соколом? Или лебедем белым? О, нет. Раз ты ударишься о землю, и обагришь ее своей кровью, второй раз ударишься - и чужой кровью обагришь, а на третий раз обернешься стервятником. Стервятник ты был, стервятником остался. Серафима тараторит, иногда останавливаясь, чтобы вдохнуть. Стоящий рядом голован с ужасом вглядывается в лицо застывшего Хлудова, ожидая разрыва гранаты, грома бури после такой непочтительности. Но Хлудов слушает жадно, словно ледяную воду пьет, выйдя из пожара; он не знает, кто он, так может, Серафима ему скажет? -- Продолжай, птица, продолжай, -- говорит он. -- А! - вскрикивает Серафима и заслоняет лицо ладонями. Пальцы у нее все замерзшие. -- Вспомнил? Нет? Нет, не вспомнил ты ничего, Роман Валерьянович. И не вспомнишь, пока не узнаешь, где сердце твое хранится. Ее уводят, как жар-птицу закрывают в клетке, а Хлудов все стоит и силится вспомнить, греясь об огонь пылающего поезда с мехами. Он так и не вспоминает. В беспощадном морозе января, когда слёзы и кровь замерзают одинаково быстро, они встречаются с Фрунзе. У Фрунзе звериные, мягкие серо-голубые глаза и большие руки, и сам он большой и крепкий. Хлудов смотрит на него -- на своего врага -- и ему кажется, что они в чьем-то сне. Что все это -- не настоящее. Реальность плывет перед ним, он слышит вальс, подкрадывающийся к нему из давно прошедших дней, когда он был мальчиком - нет, юношей - и щелкал каблуками перед нарядными дамами, похожими на лебедей. Но это ушло. Перед ним посмеивается Фрунзе, статный, крупный, и маячит на стене его медвежья тень. -- Медведь-шатун, -- называет его Хлудов и смеется кашляющим смехом, от которого людей бросает в дрожь. -- Вам бы спать и сны видеть, а вы тут бродите. -- Всяко лучше, чем вы, -- отвечает Фрунзе. Он не поясняет, что имеет в виду, и на вопросительный взгляд Хлудова только говорит: -- Вы вспомните, не волнуйтесь. Они встречаются еще несколько раз. Фрунзе раз за разом предлагает ему почетную сдачу. Раз за разом Хлудов отказывается. Так идут дни, и с каждой встречей Хлудов понимает: пути назад нет. Что-то поднимает в нем голову, словно вспоминая самое себя. В нем горит огонь. Кровь, не замерзающая на лютом холоде, теплые, большие руки, крепкие поцелуи, вкус молока на губах. Пригубив успевшее остыть молоко, Хлудов думает: я умираю. Это смерть во мне разгорается и набирает силу, это болезнь пожирает мое сердце, так же, как я хочу пожрать сердце моего врага. Он не знает, что неправ: это жизнь; жизнь в крови и молоке, в поцелуях и прикосновениях рук. Он не знает, как скоро вспомнит. Хлудов однажды сдастся. Он знает это так же хорошо, как то, что луна желта, как масло. Бела, как кость. В его силах только оттягивать этот момент, оттягивать сдачу, что Крыма, что себя самого. Фрунзе берет его лицо в ладони и целует его на морозе, не заботясь о неосторожных взглядах. Первый раз целует его Фрунзе, и Хлудов вспоминает, кто он такой. Второй раз целует его Фрунзе, и Хлудов вспоминает, где спрятана его смерть. Третий раз целует его Фрунзе - крепко, в губы, прихватывая зубами нижнюю губу, сладко, как варенье - и Хлудов вспоминает, где хранится его сердце. Он смеется. -- Береги мое сердце, Миша, - говорит он, большим пальцем проводя по скуле Фрунзе. -- Береги хорошенько. -- На море на океане, -- говорит Фрунзе, неспящий медведь, -- есть остров. На том острове дуб, под дубом сундук, в сундуке - заяц, в зайце - утка, в утке - яйцо. В нем смерть твоя. Хлудов знает все это: он знает, потому что это он сказал это Фрунзе однажды. Однажды - так давно и далеко. Годы проходят перед ним, бесчисленные, а он все так же начисто выбрит, пробор его вся так же по-офицерски прям. Это ты - смерть моя, Миша, медведь, говорит он. Я знаю, где моя смерть. Но где мое сердце? У тебя, Миша, медведь. -- Береги мое сердце, -- повторяет Хлудов. Фрунзе целует его в ответ. И однажды Хлудов сдает свой полуостров Буян, свой Крым, свою смерть. Фрунзе придерживает войска; корабли отходят в Константинополь. Береги мое сердце, говорит Кащей Бессмертный, Хлудов Роман Валерьянович, и улыбается криво, и рот его - открытая рана.