Съеденные

      Это как минимум немного странно, когда задумываешься о вкусе собственных пальцев, но что делать, если они походят на сухие трескучие деревяшки?       Юу всегда спал беспокойно. Упрямые часы в сонно моргавшем во мраке терминале говорили, что солнце нескоро полакомится светом звёзд. В его снах оно накатывало на небо жгучим оранжевым ореолом. Тугие как плети лучи струились по волокну тени как мерзкая токсичная слизь.       «Всё будет хорошо! Тебе просто нужно привыкнуть!»       Привыкнуть? Да, наверное, ты права, Канон. Он покорно пихает локтем жёсткую подушку. Нарисованные цветы в искусственном окне напротив в темноте походят на неровные кровавые мазки. Он всегда просыпается от хруста и слышит хруст, когда видит бурые кляксы, потерявшиеся в провалах съеденных камней. Его зовут Юу Канноджи. Он попал в организацию «Фенрир» после погрома местного гетто. Арагами стремительно прорвали хорошо укреплённый периметр, опоздавшие пожиратели богов застали уже только свалку из уже неподвижных и всё ещё дёргавшихся человеческих тел.       «Тогда… вокруг… всё было красное»       Но этого он уже почти не помнил. Помнил только как лежал на земле и смотрел на развевавшийся этажом выше огненно-красный флаг. Хотя… какой это был флаг? Так себе, тряпка. Может быть обрывок чей-то одежды, а возможно просто вывешенные на просушку детские трусы. Рубашка… почему он думает, что то скорее всего была мужская рубашка? Возможно потому, что в такой рубашке в то время часто ходил его отец. Он лежал один на раскалённой земле, горячий песок кусал его пальцы… рубашка играла с ним. То просто тусклая клякса, то стремившийся в грязную синеву маленький бумажный змей. Они появились только когда уже начало садиться солнце. Небо съедала немилосердно палящая ржавчина, Сома небрежно пнул его безвольное тело сапогом.       — Сколько трупов… — скажет Сакуя. Линдоу закроет ей глаза и прикажет не смотреть. В определённом смысле ему повезло, что во время резни он оказался на площади. От смерти его уберёг ковёр из распластавшихся на нём тел. В рубашку впитывалось что-то густое и тёплое. Потом оно высохло, и кожу словно бы туго натянули на кость. Кажется, он уже почти исчез, когда над красной пустыней взвился крик: «Выживший!». Потом, всё потом… хруст, хруст. Хруст. Кто-то поднимает его, он слабо шевелит руками. Крики нестройной какофонией скачут по огрызкам поникших крыш.       «Не трогайте меня! Всё уже кончено! Мы еда для них, слышите?! Еда, еда!»       Мама приготовила что-то вкусное из отбросов. На улице во дворе играется сестра. Отца как всегда не было дома. Арагами рыщут по окрестностям, бабушка поливает из треснувшей лейки ютившийся на балконе цветок. Реальность хрустит, воспоминания мелькают перед глазами как тусклые искры. Арагами едят. Хруст, хруст, хруст…       Юу открывает глаза и достаёт изо рта безвкусные пальцы. По подбородку стекает густая сладкая кровь.