Невесты для вампиров

Корень, каким-то чудом добытый настойчивым Субару, вскоре прибыл в поместье вместе с некоторыми другими ценными веществами, необходимыми старшему Сакамаки. После того, как Рейджи покорпел над своим заветным зельем ещё несколько дней после их прибытия, он с довольным видом выдал остальным радостную новость касательно того, что вещество, наконец-то, готово. Этому известию были рады все. Всем не терпелось, наконец, испробовать волшебный напиток. Собраться решили в одной из дальних комнат поместья, напоминающих будуар разочаровавшихся в жизни пресыщенных бунтарей конца прошлого века – во всяком случае, живописный беспорядок и декадентское убранство комнаты напомнило большинству невест салоны, в которых изнеженные аристократы того времени принимали пресыщеных кокоток и устраивали разнузданные наркотические оргии. Каролина с лёгким чувством брезгливости взирала на эту утончённо обставленную комнату, на подушки, расшитые с болезненным вкусом подобранными ядовитыми цветами и сонными маками, и чувствовала, что, вопреки собственному желанию, почти растворяется в нежно-розовом полумраке помещения, которое наполняли какие-до до тонкие, но в то же время достаточно тяжёлые благовония. Рисунки на обоях и резьба на мебели была вычурна, неестественна и как-то уж очень непривычна для глаза, и, несмотря на то, что комната эта не предназначалась для отдыха, в ней человеку трудно было расслабиться: нервы его напрягались, восприимчивость обострялась, пробуждалась дремлющая чувственность, так, что девушки удивлялись искусству декоратора, который обычными, пусть и тщательно подобранными, но всё-таки вполне природными материальными средствами мог достигнуть такой необыкновенной выразительности и воздействия на бессознательное. Люди «конца века» часто сравнивали между собой элементы разнородных искусств: музыку с живописью, архитектуру с музыкой, кулинарию – с поэзией… Всё это было возможно, и то, где находились невесты, служило явным доказательством того, что все искусства сродни друг другу, что они берут начало из одного источника, хотя предельно разнятся в своих совершенным проявлениях. Кристина вспомнила, что arbitrum elegantum излёта викторианской эпохи, мэтр Зелёной Гвоздики, считал самыми «чистыми» видами искусства музыку и орнамент: последнего здесь было предостаточно, хотя он и казался чрезмерным, избыточным и завораживающим своими формами, которыми глаз пресыщался уже при одном взгляде на них. Кубок стоял на небольшом возвышении, на чём-то, напоминающем старинную церковную кафедру, на которую сверху было накинуто расшитое драгоценными нитями церковное облачение (что-то вроде готической казулы или плувиала - сложно было разобрать, возможно, они были наброшены одно на другое) – небрежно, так, чтобы в свете мерцающих свечей лучше была видна рельефность и своеобычность вышитого на дорогой ткани прихотливого рисунка. Кубок, который стоял на этой подставке, очень неплохо смотрелся, вписываясь в общую обстановку: он сам был сработан весьма изощрённо, а отблески, тени, дым благовоний, которые струили свой аромат вокруг главного артефакта вечера, делали его центром действия, чем-то смахивающим на живой тотем, фетиш, вроде той чаши, в которую собирают кровь дефлорированной девственницы – Королевы Шабаша – когда мессир Леонард совершает над ней свой кощунственный обряд. Кристина и Белла, уже порядком привыкшие ко всему необычному, творящемуся в поместье, освоились довольно легко, тем более, что они много читали декадентских романов, которыми увлекались вампиры, поэтому принять на себя образ восторженных почитательниц ушедшей в небытие культуры им было несложно. Тем более что Белла уже нашла себе друзей среди вампиров и имела сведения о том, что подобные упаднические салоны регулярно организовывались ими как дань традиции, с которой они так и не смогли порвать: утончённость и властная сила мечтательной задумчивости, меланхоличность и необыкновенный аромат эпохи, в которую творили Габриеле д’Аннунцио и Гюисманс, были для них чем-то очень родным, чем-то, что вошло в плоть и кровь и стало культурным опытом прошлого и ценностью настоящего. Реконструкция этих традиций была предметом увлечения многих эстетов-интеллектуалов вампирского сообщества: каждый считал необходимым помнить о времени, когда сами пороки одухотворялись, а добродетелью считались одна лишь только изысканность и чистый эстетизм. Субару шёпотом, чтобы не рассеять общее настроение, вполне соответствующее тому, какое хотели вампиры наблюдать в этой комнате во время эксперимента – в соответствии с прихотями их изменчивой фантазии – рассказывал Кристине, несмотря на неодобрительные взгляды подруг, не преминувшая опробовать абсента, которого тут было море, разномастных бутылочках и бутылях, старинных и современных (на некоторых даже была изображена пресловутая Зелёная Фея - на манер английских рисунков XIX века), о том, как подбирались декорации к этому помещению, сказав попутно, что надеется на то, что когда-нибудь девушки тоже проникнутся обаянием декаданса и станут сами организовывать вечеринки в подобном духе. Особенно выделялись крикливые драпировки, которые были растянуты необычным образом: расшитые по подобию дорогих азиатских тканей, более дорогих, чем самая ценная европейская парча, с избытком украшенные самыми необычными и сложными хитросплетениями восточных узоров, они являли собой настоящее совершенство, и не рассматривать их невнимательно было бы просто неблагодарностью по отношению к их создателям. Подсвечники, которые были расставлены по комнате так, что зал, где должно было совершаться действо, почти напоминал какое-то храмовое помещение, казались чем-то очень странным, одновременно вписывающимися и не вписывающимися в общий рассеянно-расслабленный фон: непонятно было, как их вообще можно было сработать без использования каких-то приспособлений, а между тем вампиры сказали, что они были изготовлены на заказ, вручную. Трудно было представить, что такую вычурную форму и пышно перевитые металлические усы, образующие борты-украшения этих кандилей, похожих бы на церковные, да только более эффектно сработанные, могут иметь вещи, предназначенные для церковной службы: они явно прославляли собой что угодно - торжество материи над духом, царства Тьмы - над царством Света, небытия - над бытием, но только не мистические, возвышенные откровения, которые порождает чистая вера. Это уподобление, которое казалось открытым вызовом господствующим религиозным порядкам в обществе, понравилось Рите, которая ходила по комнате и рассматривала сложные рельефные узоры на витых подставках, резные канавки и переплетения металлических стеблей и листочков. На похожие мысли о том, что в этой комнате когда-то, возможно, свершались очень странные культы, девушек наводило и другое подобие: в таинственных, укромных уголках помещения, прикрытых невесомыми тканями, были развешаны маленькие светильники - нечто вроде старинных, вышедших из моды кадил, которые, однако, не потеряли, а, скорее, приобрели в глазах юных исследовательнц даже большее очарование ввиду своей необычности, непривычности и принадлежности к навсегда ушедшим эпохам. Странные символы, которые были на них начертаны, навевали мысли, далёкие от тех, религиозных, которые они должны были возбуждать. Надписи-символы эти, конечно, были вполне обычные, но мастер, их создатель, своей искусной и меткой рукой придал им вид непростой, такой, что сразу было трудно было разобраться в сложной старофранцузской вязи, пущенной в два круга вдоль зубчатого края чашечки лампады, каждый лепесток которого напоминал французский флёр-де-лис* с отверстием-звёздочкой в центральном. «Вполне возможно, - подумала Рита, - что именно из Франции эти нежные раритеты и были завезены: доставлены из какого-нибудь древнего монастыря, который хранит в своих подземельях не одну мрачную тайну великих династий. А, может, эти лампады, когда-то покойно висящие в залитых солнечным светом, струящемся через радужные волшебные, затейливые розетки-витражи, храмах, видели молящимися великих королей прошлого, чьи шаги направляли поочерёдно то рок, то Провидение…». Несмотря на то, что здесь всё торжественно возвещало о радостях жизни, скорее порочных и извращённых, нежели простых и естественных, невесты почувствовали какое-то благоговейное, почти мистическое ощущение чьего-то доброжелательного внимания, что-то очень благосклонное к ним. Быть может, сказалась их природная религиозность, которая, вопреки ожиданиям вампиров, пробилась сквозь фальшивые наслоения декадентской мишуры и первого впечатления от неё и восторжествовала над искушением чувственности (скорее всего, тому виной был тот самый ярый протест против религиозных устоев самих вампиров, выразившийся в подобной профанации церковного ритуала, что возбудило в девушках только стремление сохранить чистоту своих помыслов), однако все невесты поочерёдно как-то отрешённо погрузились в свои собственные мысли. Как бы не старались их расшевелить вампиры, они только покачивали головой и механически отвечали на вопросы, что очень раздосадовало Рейджи, который так готовился к презентации своих достижений. «Что же, ну и пусть, - думал он про себя. – Так даже лучше. Так они больше напоминают кокоток, которые переборщили с кокаином: у тех, в общем-то, такой же вид, когда они валятся в кучу на своих наркотических празднествах, являя собой презабавное зрелище». Райто тоже был недоволен. Он всё это время пытался занять свою невесту афоризмами Ницще, Шопенгауэра и парадоксами Оскара Уайльда, но, когда Рита уклонилась от его объятий и заснула на подушке, надушенной эссенцией-смесью глицинии и можжевельника с чем-то ещё довольно труднопроизносимым (Райто не запомнил, как звучит на латыни это неизвестное ему средство, обладающее чрезмерно успокаивающим и расслабляющим эффектом), выронив из рук альбом с перевитой фиолетовыми и серо-голубыми нитями скани заставкой с изображением невероятно чувственной женщины, возлежащей на раззолоченной тигровой шкуре с неестественно большим опахалом из перьев экзотических птиц, вампир почувствовал себя несколько уязвлённым. В альбоме были тщательно подобраны редкие фотографии с самых умопомрачительных - открыто светских и совсем уж подпольных, не брезгующих разгулом и откровенными, болезненными непристойностями - собраний упадочников конца XIX века, на которых, казалось, дьявольское начало в человеческом не только отчётливо пробивалось в занятиях и выражениях лиц их участников, но, при должном рассмотрении, затмило и само человеческое. Этой коллекцией Райто очень гордился и дорожил ей, поскольку вампир с большим прилежанием и тщательностью собирал её всё то время, что себя помнил. Вздохнув, вампир подобрал альбом и затянулся серой сигарой через лакированный нежно-розовым лаком мундштук, перевитый ленточкой алой, отлитой из золотосеребряного сплава, змейки-эфы с глазами из малюсеньких рубинов, которые, несмотря на свой скромный размер, заметно вспыхивали в пламени свечей всякий раз, когда Райто делал очередную затяжку ароматного дыма, напоминающего ему о странных, будоражащих чувства благовониях, клубящихся в затерянных в джунглях старинных храмах далёкой Индии, которые он когда-то исследовал со страстью первопроходца. «Я счастливее Бодлера. Он всегда так мечтал туда попасть, но так и не попал», - подумал Райто почти со злорадством и, перебирая волосы своей возлюбленной, вспомнил безмятежные, полные печали и легкокрылых воспоминаний строки этого проклятого поэта, бросившего вызов небесам, забывшего Бога и забытого Богом, как и весь его злосчастный век: Когда, закрыв глаза, я, в душный вечер лета, Вдыхаю аромат твоих нагих грудей, Я вижу пред собой прибрежия морей, Залитых яркостью однообразной света; Ленивый остров, где природой всем даны Деревья странные с мясистыми плодами; Мужчин, с могучими и стройными телами, И женщин, чьи глаза беспечностью полны. За острым запахом скользя к счастливым странам, Я вижу порт, что полн и мачт, и парусов, Еще измученных борьбою с океаном, И тамариндовых дыхание лесов, Что входит в грудь мою, плывя к воде с откосов, Мешается в душе с напевами матросов. __________________________________ * геральдическая французская лилия