Весенняя буря

Если подумать, была определенная ирония в том, что самый вымученный альбом Blackout оказался и самым успешным. Они с Мэсло честно откатали гастроли, отснимались в передачах, отсидели на встречах с фанатами — с одной из них Мэсло едва не сбежал, потому что посреди встречи его жену увезли рожать. Он предусмотрительно позаботился о том, чтобы в его отсутствие за женой присматривала его мама — маленькая, полноватая немолодая женщина, души не чаявшая в дорамах, сплетнях и своем ненаглядном сыночке. Она вовремя вызвала скорую и отвезла невестку в роддом, но Мэсло все равно сидел как на иголках. Ёнгук его понимал и даже посочувствовал бы, если бы было чем. Чжунхон, казалось, увез с собой все чувства и эмоции Ёнгука. Тому каждый день приходилось через силу заставлять себя вставать с постели, одеваться, чистить зубы, запихивать в себя еду и жевать ее — механически, не чувствуя вкуса. Мир снова выцвел до холодного, тусклого серого, но теперь в этом мире не было яркого розового пятна — путеводного маяка, который не давал Ёнгуку окончательно потеряться. Все силы уходили на то, чтобы изображать перед камерами и зрителями хоть какие-то чувства. Возвращаясь домой, Ёнгук просто падал на кровать и лежал пластом. Иногда он думал, что в этот раз не сможет подняться, и всякий раз испытывал что-то смутно похожее на радость. Он устал. Он так ужасно устал работать до изнеможения, до кругов перед глазами — непонятно зачем. Наверное, если бы хватало сил, Ёнгук бы возненавидел этот альбом. Песни из него рвали чарты, а Ёнгук вспоминал, как записывал их, мучаясь мыслями о Чжунхоне, и его охватывало отвращение. Он думал о том, что сейчас эти песни звучат в кафе, барах, торговых центрах, из наушников молодых смешливых девчонок и парней, занятых учебой и флиртом, — те самые песни, которые он начитывал, наступая на свое сердце. Наверное, так чувствовали себя жертвы изнасилований — растоптанными, оплеванными, вывернутыми наизнанку и выставленными на всеобщее обозрение, под чужие равнодушные взгляды. Он работал из последних сил, без сна и отдыха, а в пустом доме его никто не ждал, никто не звонил украдкой в перерывах, никто не целовал так сладко, что хотелось умереть. Зачем все это, думал Ёнгук иногда. Зачем рвать жилы, зачем улыбаться, зачем читать эти бездушные, мертворожденные стихи. Порой только долг перед группой и компанией останавливал его от того, чтобы бросить микрофон и уйти со сцены. Наверное, закономерно было, что в конце концов Ёнгук свалился с нервным истощением. Хорошо хоть это произошло не на сцене и не в прямом эфире, а в перерыве на записи телешоу. Его увезли на скорой, переполошив толпившихся под зданием поклонниц, и Мэсло, вечно спешивший домой к жене и дочке, в этот раз поехал с ним, чему Ёнгук потом немало удивлялся. Но самым странным было, что ближе к полуночи в больницу пожаловал Тедди. Поглядел на лежащего под капельницей Ёнгука, потыкал пальцем пакет с препаратом, хмыкнул и плюхнулся на кровать, бесцеремонно подвинув ноги Ёнгука. Тот кивнул в знак приветствия и прикрыл веки: свет больно резал глаза, заставляя их слезиться. — М-да, — сказал Тедди наконец. — Лучше бы ты тогда не выебывался, а снял обычный, нормальный сопливый клипчик с какой-нибудь смазливой девчонкой. Наверное, он так своеобразно извинялся — за Чжунхона и за все остальное. Но Ёнгук ни в чем его не винил. Никто ни в чем не был виноват. Только сам Ёнгук. А ведь если бы он не позвал Чжунхона к себе в клип, тому не пришлось бы проходить через такой страшный позор и унижение. А с Ёнгуком не случилось бы самого прекрасного, что было в его жизни. Думать было больно. Ёнгук перестал слушать разглагольствования Тедди и медленно погрузился в сон, мутный и вязкий, как трясина. Запись перенесли на день: передачу в любом случае нужно было доснимать. Мэсло ругался и заявлял, что Ёнгук не в том состоянии, чтобы валять дурака перед камерами, но менеджер невозмутимо разъяснил, что "не то состояние" — это не та роскошь, которую айдолы могут себе позволить, и Мэсло в конце концов заткнулся. Ёнгук даже обрадовался: у него ужасно болела голова, а споры Мэсло и менеджера ощутимо усугубляли. После окончания промоушена Ёнгук с чистой совестью отключил телефон и ушел в запой. Он пробовал ходить по барам и клубам, чтобы по крайней мере пить не в одиночестве, но толпа действовала на него угнетающе. Безликая масса потных человеческих тел, тяжелые запахи духов и курева, грохочущая музыка, трахающиеся в туалетах парочки — все это не только не рассеивало тягостного одиночества, но еще больше давило на Ёнгука, накрывая его собой, давя и душа. Пару раз он напился настолько, что и сам перепихнулся в туалете со случайной девчонкой. Но даже кончив, он не ощутил и тени былого удовольствия — просто спустил после пяти-десяти минут ерзания и пыхтения. После того чуда, что было между ним и Чжунхоном, туалетные потрахушки казались до отвращения грязными и унизительными. На третий раз у Ёнгука просто не встал, хотя девочка попалась красивая и обхаживала его очень активно. Ёнгук плюнул и решил проблему кардинально, начав напиваться дома в уединении. Он, как всегда, подошел к делу ответственно — настолько, что у него вошло в привычку просыпаться в луже собственной блевотины. Раньше Ёнгук никогда не позволял себе столько пить, тем более что ему, чтобы набраться в слюни, требовалось целенаправленно влить в себя едва ли не ящик алкоголя, но теперь ему было попросту все равно. Спустя две недели в дверь позвонили. Сперва Ёнгук решил было не открывать, но в дверь продолжали противно трезвонить, и в конце концов злой Ёнгук распахнул ее и гаркнул: — В чем дело?! — Ох нихуя ж себе… — изумленно протянул Мэсло. Всегда сдержанный менеджер Пак в этот раз не сдержался и присвистнул. Ёнгук прекрасно знал, какое зрелище из себя представляет: небритый, немытый, нечесаный, пахнущий застарелым потом и перегаром. Прежде ему было бы стыдно, а сейчас — откровенно плевать. — Так, ну с пациентом все ясно, — заявил Мэсло. — Сам поедешь или тебя скрутить? — Куда поеду? — В больницу, дорогой. Мы вообще планировали просто поговорить, но тут, похоже, одними разговорами не обойдется, а, менеджер Пак? — Отъебитесь, — устало сообщил Ёнгук и попытался захлопнуть дверь. Менеджер ловко подставил ногу. — Да идите вы… мне что, и расслабиться нельзя? — А что бы сказал Чжунхон, увидев, как ты тут расслабляешься? — едко спросил Мэсло и тут же сдал назад, увидев, как изменилось лицо Ёнгука. — Тихо, тихо. Извини, был не прав. Но Мэсло был прав. Ёнгук будто новым взглядом осмотрел засранную, вонючую квартиру и вспомнил, как она сверкала при Чжунхоне. Оглядел себя, свою засаленную, покрытую пятнами футболку, и его пронзило острым стыдом. Действительно, докатился. Что бы подумал Чжунхон. Ёнгук покорно переоделся в чистое, умылся и позволил сдать себя в наркологический центр. По дороге менеджер старался отодвинуться от него подальше и незаметно дышал ртом. Ёнгуку было и смешно, и неловко. Через месяц он вышел из центра по-прежнему худым, но бритым, опрятным и полным решимости построить на осколках своей жизни что-то новое. В конце концов, он же как-то жил до Чжунхона. Отпустить его было непросто, забыть — невозможно, но Ёнгук верил, что когда-нибудь сможет пойти дальше. В конце концов, он был еще очень молод — в его возрасте сердца разбивались по семь раз на дню. Время, проведенное с Чжунхоном, было похоже на сказку, но психотерапевты активно убеждали Ёнгука, что эта любовь для него не первая и не последняя, да Ёнгук и сам себе об этом говорил, когда становилось совсем невмоготу. Напоминал себе, как мучился из-за тех, чьи лица теперь с трудом мог припомнить, и твердил: и эта любовь пройдет, быть может, не оставив следа. Выписавшись, он ударился в работу. Писать было больно, будто резать по живому, но с каждой новой песней становилось легче. Ёнгук хорошо помнил красное ожерелье у себя на руке в день отъезда Чжунхона, собственное черное отчаяние. С мазохистским наслаждением он писал о разлуке и разбитом сердце, периодически сбрасывая результаты Мэсло. Тому было не до песен: маленький ребенок постоянно орал, требуя еды и смены подгузников в любое время дня и ночи. Все трое: Мэсло, его жена и мама, — щеголяли живописными кругами под глазами. Иногда Мэсло сдавал и приезжал к Ёнгуку просто поспать в тишине, а затем, посвежевший и пристыженный, ехал домой к жене с букетом. Все, на что хватало Мэсло, — это на односложные ответы вроде: "Ну так себе", "Ничего так", "Годится" и периодически "Иди-ка ты погуляй". Тогда Ёнгук шел проветриться в парк, где уже робко зацветали вишни. Однажды приснопамятная Красная Сумочка, все еще бесплодно гулявшая по парку то с одним, то с другим, попыталась затеять охоту и на него, но Ёнгук с вежливой улыбкой сообщил, что не свободен. И почти не солгал: он не чувствовал, что свободен, хотя прошло уже полгода. Чжунхон по-прежнему был с ним, на краю сознания, призраком в опустевшей квартире, теплым прикосновением в стылой, слишком широкой постели. Ёнгук постоянно ловил себя на мыслях о нем, постоянно искал его глазами, то и дело усилием воли опускал руку, бессознательно тянущуюся к плечу Чжунхона. Наверное, так себя чувствовали инвалиды. Пустота там, где раньше была рука или нога, и призрачные боли, от которых не помогут ни лекарства, ни примочки. Ёнгук пробовал приглядываться к девушкам, но ни одна не трогала его настолько, чтобы закрутить хотя бы короткий, ничего не значащий роман. Возможно, было еще слишком рано. Возможно, Ёнгук еще написал не все песни.