Весенняя буря

Голова Чжунхона легла на плечо Ёнгука, будто и не прошло четырех лет с тех пор, как они вот так же лежали вместе. Чжунхон тяжело дышал, его горячее влажное дыхание касалось кожи Ёнгука — там, где на половину груди было вытатуировано "Вива ла революсьон". Ёнгуку было видно только взъерошенную темную макушку и край розового уха. Поддавшись порыву, он чмокнул эту макушку, прикусил ухо и почувствовал, как Чжунхон завозился. — Хён? — тихо позвал он. — М-м? — лениво ответил Ёнгук. Говорить не хотелось. Думать тоже не хотелось, в кои-то веки. В голове звенела блаженная пустота, по телу растекалась приятная усталость. Впервые за долгое время Ёнгук не терзался никакими муками, сомнениями, мрачными мыслями. Это было его личное маленькое чудо, которое столько времени казалось таким же прекрасным и недостижимым, как… …как Чжунхон. Да, как Чжунхон. Ёнгук так долго не позволял себе вспоминать о нем. Даже почти убедил сам себя, что забыл, — но нет. Чжунхон ворвался в его жизнь, как торнадо, закружил в бешеном вихре и исчез, сметя все на своем пути и оставив за собой дымящиеся руины. Ёнгук четыре года пытался собрать себя обратно, но так и не сумел. Да и не хотел, по правде говоря. — Ты не жалеешь, что уехал сюда? — спросил он вдруг. Чжунхон подумал. — Нет, — ответил он в конце концов. — Здесь мне можно быть Чжунхоном. Делать что хочу, встречаться с кем хочу, хоть сосаться с парнями у всех на виду. — (Ёнгук предостерегающе пожал ему жопу. Чжунхон хихикнул и потерся носом о его шею.) — Кому-нибудь уровня Канье Уэста, конечно, такое не простили бы, но обычному танцору — почему бы и нет? Наверное, когда-нибудь и тот же Канье Уэст сможет жениться на парне — ну, если захочет, — и никто его не осудит. До этого, конечно, ой как далеко, но все-таки ближе, чем в Корее, — Чжунхон вздохнул и спросил: — А ты? Не жалеешь о том, как все сложилось? — он даже извернулся, чтобы заглянуть ему в глаза. Ёнгук долго молчал, подбирая слова. — Я, — медленно заговорил он, — я жалею только об одном: что не уехал тогда в Америку вместе с тобой. Чжунхон глядел на него широко распахнутыми глазами, и от его взгляда Ёнгука в грудь ужалило болью. — Прости меня, Чжунхон-а, — сказал он наконец. — Я верил, что так будет лучше. Для нас обоих. Что ж… насчет себя я ошибался. Чжунхон вдруг рванулся, приник к нему, обхватил крепко, до боли. — Ты чума, хён, знаешь, да? — горячечно забормотал он. — Ты как чума, ты меня измучил и убил, я четыре года, блядь, мертвый хожу, дышать не могу. Ты что со мной сделал, а? Ты зачем приехал? Добить хочешь? Ну добивай давай, мне уже все равно. Ты… если ты меня опять бросишь, то мне хоть в петлю. Мне уже похуй, ясно тебе? Все равно больше ни на кого смотреть не могу. Хожу и думаю — зачем все? Танцую и думаю, что для тебя, а потом вспоминаю, что тебя нет, что ты далеко. Ты хоть знаешь, сколько ты мне снился? Это самые хреновые сны были, хён. Проснусь и поверю, что ты рядом, — а тебя нет. А ты за морем, с какими-то телками непонятными… не со мной. Я так больше не могу, хён, я не выдержу. И зачем только я тебя встретил? Ты как хочешь, хён, а мне без тебя не жизнь. Ёнгук целовал его в мокрый лоб и слушал, вздрагивая от боли. Воздуху не хватало, он гладил Чжунхона по голове и старался дышать ровно, глубоко. — Ну? Чего молчишь, хён? — Чжунхон уставился на него, гневно сверкая глазами, и Ёнгук сам себе удивился, что выбрал тогда — не его. Но это было так давно. Он еще раз поцеловал Чжунхона — в губы. Это было в прошлом. Он сделал работу над ошибками. У него был шанс все исправить — может быть, незаслуженный, но отказываться от него Ёнгук не собирался. Вновь быть с Чжунхоном оказалось странно легко, словно и не пролегло между ними тех четырех черных лет. Было привычно снова любить его, будто Ёнгук и не насиловал себя, с корнем вырывая мысли о Чжунхоне, заливая их соджу, заглушая смехом и стонами безликих, безымянных девушек. Было привычно снова быть счастливым и не думать ни о чем, кроме того единственного имевшего значение. Так пролетели пять дней — непростительно короткие и бесконечно длинные, и каждая секунда в них была красочной и сочной, наполненной жизнью и смыслом. Они бродили по Нью-Йорку, глазея на башни из стекла и стали, сидели в барах и кафе, пили и пели, ввязывались в рэп-баттлы и дэнс-оффы (то есть танцевал, конечно, Чжунхон, но Ёнгук очень активно болел). Они делали всякую фигню или не делали совсем ничего, и, поглаживая лежащие у него на коленях ноги Чжунхона, Ёнгук думал, что ради этого он был рожден и прожил на свете свои тридцать с лишним лет. Чтобы быть подставочкой под ноги Чжунхона. Счастливее он бывал разве что на сцене, но сцена уже давно не дарила ему прежнего счастья. На шестой день Чжунхон сам завел неприятный разговор. — Хён… когда у тебя обратный рейс? — спросил он, старательно глядя в потолок. — Завтра, — с тяжелым сердцем ответил Ёнгук. Чжунхон молчал. Нащупал было его руку под одеялом, но тут же отдернул ладонь. Ёнгуку показалось, что между ними вмиг пролегли тысячи километров. Его сердце споткнулось, замерло и зачастило. — Помнишь историю с Ю Сынчжуном? — заговорил он. — М-м… это, кажется, тот айдол, который сбежал в США, чтобы не служить? — Чжунхон явно недоумевал, с чего бы Ёнгуку вспоминать старый скандал. — Ему еще вроде запретили въезд обратно в Корею? — Мне уже тридцать один, Чжунхон-а. Я все еще не служил, и я не хочу, чтобы обо мне говорили как о Сынчжуне. Понимаешь? Чжунхон поморгал, приоткрыв рот. Затем глаза у него стали круглые, он коротко вздохнул и подполз под бок к Ёнгуку. Тем вечером они больше не сказали ни слова. Чжунхон вцепился в него, крепко, как осьминог, и уткнулся лицом в плечо. Прижимался так тесно, будто хотел забраться Ёнгуку под кожу. Ёнгук чувствовал его дыхание, горячие дорожки слез на своем плече. Обнимал его в ответ и молчал. Секунды были слишком драгоценны, чтобы тратить их на слова. Самолет до Инчхона улетал в час дня. В десять утра Ёнгук закончил укладывать в рюкзак последние вещи. Чжунхон сидел на кровати, следя за ним покрасневшими глазами. Со вчерашнего дня они едва сказали друг другу полдюжины фраз. Ёнгук подошел к окну, поглядел на залив. С утра небо затянуло серыми тучами, и вода в заливе была серой, тусклой, и всюду, куда ни глянь, серели разнокалиберные, разномастные небоскребы. Чжунхон жил на двадцатом этаже, и у него было панорамное окно. Ёнгук никогда не боялся высоты, но сейчас он поглядел в пропасть прямо перед ним, щерящуюся серыми зубами небоскребов, и захлебнулся холодом. Он уже знал, что это значит, и даже придумал для себя, как с этим бороться. Медленное, глубокое, ритмичное дыхание — и читка. Не обязательно стихов, не обязательно вслух: матерный фристайл про себя отлично отвлекал и пару раз даже помог избежать полноценной панической атаки. Ёнгук отвернулся и, сцепив зубы, принялся сочинять рэп о преимуществах рамёна перед пиццей. Чжунхон в два шага оказался рядом с ним, обнял со спины, словно накрыв всем собой. Ёнгук от неожиданности дернулся, но затем расслабился — ему будто враз стало теплее. — Расскажи мне, — шепотом попросил Чжунхон. — Не молчи, хён. Поговори со мной. И Ёнгук принялся рассказывать. О холоде, об ужасе на вороньих крыльях, о жутких видениях перед сном. Он говорил, говорил и все никак не мог остановиться. Чжунхон слушал, положив подбородок ему на плечо, и обнимал крепко — не вырваться. Когда Ёнгук наконец замолчал, он уже слегка хрипел. Его все еще потряхивало, но страх отступил куда-то далеко и не поднимал головы. — Половина одиннадцатого, — сказал Чжунхон. — Опоздаешь, хён. Ёнгук повернулся к нему и сказал: — Не опоздаю. Через миг они уже целовались. Чжунхон отстранился первым, подтолкнул его к двери: — Внизу такси ждет. Желтая хонда, CHT-9032. Давай, хён, тут минут сорок ехать. — Спасибо, Чжунхон-а, — Ёнгук подобрал с пола рюкзак, забросил на плечо. — Разблокируешь меня в фейстайме? — Спрашиваешь тоже, — Чжунхон хлопнул его по спине. Ёнгук закрыл за собой дверь, нажал кнопку лифта. Что-то стукнуло позади, он обернулся — вовремя, чтобы подхватить встрепанного Чжунхона, который кинулся к нему на шею. — Люблю тебя, — горячечно шептал он. — Люблю, чтоб тебя. Не пропадай. — Не буду, — Ёнгук поцеловал его последним долгим поцелуем, не обращая внимания на лифт, выжидающе распахнувший хромированную пасть. Таксист попался болтливый. Ёнгук его не одергивал, тем более что тот вполне успешно общался сам с собой, довольствуясь периодическими "угу" и "м-м" со стороны пассажира. Сам же Ёнгук откинулся на спинку сиденья и погрузился в свои мысли. Его губы все еще горели от поцелуев, а в кармане, нацарапанные на неровно сложенном листе бумаги, лежали стихи — его первые стихи за долгое, бесконечно долгое время. Объективно оценивая их, Ёнгук не мог бы сказать, что они так уж хороши. Наверное, он немного разучился писать, заржавел. Эти стихи были очень… простые, минималистичные - без сложных рифм и аллитераций. Но они были искренние, честные до последней буквы. Ёнгук не мог позволить себе быть честным уже очень давно. Перечитывая спешащие буквы на клочке бумаги, криво вырванном из блокнота, он чувствовал себя… да, наверное, свободным — и ему было страшновато от этого полузабытого чувства.