Казанцев помнит все

Казанцев помнит все. Работа такая – все помнить, замечать, анализировать. Он спрашивает себя, как же, черт возьми, так вышло? Когда тот урод всадил ему перо в грудь, и он пришел в себя в больнице, и было больно ему и совсем не страшно, только недоумение - как же так? Его, опытного оперативника убойного отдела, Владимира Казанцева - и на нож подсадили… И бледный напарник с вытаращенными глазами, в кое-как накинутом белом халате, мнущий тонкими пальцами шарф - Казанова подумал тогда, что они у него, должно быть, очень холодные сейчас, но тут же забыл об этом. А если бы не забыл - может, не задавался бы сейчас вопросом «Какого черта?..» Казанцев замечает каждую мелочь. Очередное закрытое дело они тогда отмечали, расходясь чудовищно поздно, и он тащил на своем горбу в дугу пьяного коллегу, и они горланили «…выпьем за рооодину, выпьем за Стааалина, выпьем и сновааа нальееем…!», собирая ругань из окон и обещания «вызвать милицию». И напарник ужасно долго пытался попасть ключом в замочную скважину, вися на плечах Казановы, и Казанова в конце концов прижал его плечом к стене, отобрал ключи и принялся сам воевать с непокорным замком. И теплое дыхание на щеке он помнит, на которое не обратил, разумеется, внимания. «А если бы обратил?» - спрашивает у себя опер и понимает, что об этом лучше не думать. Казанцев не забывает ничего. Он помнит, как, довольный, швырял телефонную трубку и летел к очередной красотке, и как возмущались его коллеги, привычно качали головами, и смотрели на него кто улыбаясь, кто делано строго, а один почему-то больными глазами. Помнит он и дело того киллера, и Соловца, упоминающего о том, что один из убитых имел половую связь со своим секретарем (мужского, между прочим, пола), и как почувствовал на себе секундный пронзительный взгляд серых глаз сидящего напротив капитана. С механической точностью все кусочки складываются перед его мысленным взором, один к одному, как десятки раз, когда он бился над очередной загадкой, и наконец находился последний элемент, последняя ниточка, все вставало на свои места - и он откидывался, шумно выдыхая, на спинку стула - почти как откидывается сейчас Ларин, задыхаясь в его руках. И Казанове совсем не страшно и не стыдно, только легкое недоумение - как же так? Он, десятки раз целовавший девушек, сейчас этими же губами впивается в хрупкие ключицы Ларина, и нет у него ощущения неправильности происходящего, наоборот - смутная радость, и сладкий ужас от неловких пальцев напарника, лихорадочно нащупывающих пряжку ремня в его брюках. Казанцев думает о том, сколько они смогут это скрывать, или может быть и вовсе не стоит, но тогда как же они скажут об этом остальным; о том, каким надо быть дураком, чтобы не замечать всего этого и о том, что работать ему станет много страшнее, ведь теперь он будет бояться за жизнь – не за свою, правда... А потом мягкие губы капитана Ларина чертят дорожку на его животе, Казанова закрывает глаза и велит себе подумать об этом завтра.