Трудная задача

             Чтобы развеяться, экипаж я отпустила на большом перекрестке. За последние годы дороги проложили, ровные и широкие. Обещали даже поезд пустить, но пока только шпалы прокладывать начали, далеко ещё. Зато дорога обзавелась указателями и перекрестками. На нашем повороте большая стрелка имелась. Там и выскочила. Оттуда до дома примерно сорок минут ходу по тропинкам, или полтора часа по дороге. Но очень мне захотелось детскими тропками прогуляться, у любимого ручейка посидеть ещё раз, мы там часто с сестренкой кораблики пускали. Их нам старший брат делал, сам раскрашивал. Вот я и пошла знакомой дорожкой, на деревья да травы любовалась, солнышку лицо подставляла. И вдруг услышала песню знакомую, ясным хрустальным голоском сестрички моей исполняемой: Где же ты любимый Где же ты родной…       Печальная песня, там влюбленные погибли вдали друг от друга, но у меня совсем другое чувство на сердце появилось. Обрадовалась, словами не передать. Голос вернулся! Снова Канира здорова, счастье-то какое! И поет снова, да ласково как. Не иначе любимому песню поет, так нежно да мягко. Права знахарка оказалась, сильные эмоции могут голос девочке вернуть. Влюбилась сестрёнка, вот и вылечилась. Хотела я на её избранника поглядеть тихонько, но подумала, что некрасиво это. Захочет — сама познакомит. Вот и правильно. Только я решила ветками постучать, покашлять, как вдруг голос её мужчины услышала. И онемела.       Дальше уж я говорить не могла, стояла за елкой ступором, с выпученными глазами и отпавшей челюстью. Лекс мой с Канирой миловался у речки, целовал жарко, в любви клялся, а она ему вторила. Я тихонько из-за елочки выглянула, вдруг ошиблась? Нет, всё правильно. Лекс Каниру в объятьях сжал, руки ей целует, в ушко шепчет, в глаза заглядывает. А сестрёнка моя льнёт к нему, как березка стройная. Стою за ёлкой, не могу заставить себя выйти, в ушах шумит, ноги ватные. И вдруг сквозь гул в ушах своё имя услышала, стала прислушиваться. Услышала много, но на душе не полегчало. Стыдно им обоим, очень стыдно. Но жизни друг без друга не мыслят. Дышать поодиночке не могут, ишь ты. Я должна их понять. Да неужели? Я же сильная, справлюсь. Да вы что? Легко за меня решать, ой как просто. Им нужно вместе быть. Любовь, говорят, всё покроет. Нет, неправда. Любовь — это чувство, а есть ещё порядочность и обязательства. Мне бабушка покойная еще в семь лет объяснила, что чужой мужчина — табу. Нельзя с чужими миловаться, грех это большой. Даже если понравился, если сердечко екает — ни-ни. Подальше от него держаться, сначала тяжело, а потом забывается, огонь без подпитки не разгорается. А вот, видать, Канире никто этого не объяснил. Вон как ручками моего жениха ухватила, не оторвать. Нежно ей шепчет Лекс на ушко, мол, сердцу не прикажешь, а Элина свой парень, все поймет. И дальше несёт Лекса, дескать не сможет он с нелюбимой клятвы богине приносить, никак не сможет. Только с ней, с Канирой ненаглядной он будущее своё видит. Слушала я их, странная пустота в груди образовалась. Смешно даже стало. Я на всякий случай у себя между ног пощупала, вдруг там орган отрос, что у «своих парней» бывает? Нет, пусто. И грудь никуда не делась, хоть и небольшая, а моя. Не превратилась в парня, странно. Слушать мне их надоело, обошла по широкой дуге, пошла домой. Отошла подальше, села на пенёк и застыла.       Сколько сидела — не помню, пусто в голове было, очнулась оттого, что сова неподалеку ухнула. Оглянулась, а уже стемнело. Решила тихонько в комнату к себе пройти, выспаться хорошенько, а утром уже разбираться в ситуации. Давно приучила себя принимать решения на ясную голову. А что уснуть не смогу, не волновалась. Артефактор я хороший, дипломированный. Есть у меня сонничек. Активирую его, воткну под подушку и шесть часов просплю как младенец. Хороший план у меня был, но невыполнимый. Вероятно, именно сегодня богиня решила мне вечер откровений устроить. Шла медленно, на небе уже звёзды зажглись. Во двор вошла тихо, пёс на цепи даже не дернулся, так хвостом помахал да зевнул приветственно. В доме тихо было, летом в деревне работы с раннего утра много, рано спать ложатся. Только в кухне свет горел, окно распахнуто настежь, сладкой сдобой пахло. Мама булочки с корицей пекла, ни за что этот запах не забыть. Почему-то стал этот домашний мирный запах для меня последней каплей. Ноги держать перестали, сползла по стеночке под самым окном, слёзы по щекам покатились беззвучно.       Слышу, что мама с кем-то разговаривает, опять моё имя в разговоре прозвучало. Снова я машинально прислушалась, и второй раз за вечер оплеванной себя почувствовала. Мама с тетей знали о шашнях Лекса и Каниры. Знали и поощряли. Тетка рассуждала, что Лекс парень сильный и здоровый, в семье ко двору придется, а Канира в пору вошла, такой муж ей и нужен. Хорошо всё для семьи складывается. Заговорила снова девка, вылечилась. С Канирой Лекс никуда из деревни не денется, охотником станет, будет сайганов стеречь с другими, потом детки пойдут здоровые да пригожие, прелесть как хорошо. Мама неуверенно про меня сказала, мол нехорошо так с Эйлиной, она столько для семьи сделала. А тётка ей в ответ, что я отрезанный ломоть, восемь лет домой носа не показывала, кто знает, чему я в том городе научилась, кроме специальности артефактора. Опять же, артефакторы в городах нужны, я без семьи привыкла, уеду, поплачу и успокоюсь, глядишь и дальше денег передавать стану, работать много смогу, кому такая старая девица нужна? Да и статью я не вышла. Маленькая, плюгавенькая, косы отрезала, срамота. А Лекс бы от меня сам через год сбежал, так что Канира меня от большего позора спасает. Ей муж нужен, а у меня диплом и так есть, и кусок хлеба верный. Так что всё правильно получается. И где молодым жить есть. Я же о наследстве от деда Микелая не знаю, а дом он мне справный оставил. Ключи у тетки хранятся, как у старшей в семье. Вот я уеду, а молодые в доме Микелая и обоснуются. А людям скажет семья, что я сама молодым дом подарила. И всё ладно и дальше будет. Мать пищала что-то, а потом поддакивать тетке начала, да перины обсуждать, которые они для Каниры готовили. Эти две женщины решили на следующий день тихонько дом Микелая помыть, да стащить туда приданое своей любимицы. Я из их болтовни поняла, что неделю, пока меня не было, тетка Каниру наряжала да к Лексу отправляла ухаживать. Сама. Лучшие чулочки и юбочки на ярмарке скупила, когда я полгода назад им денег отправила.       Слушала я их и понимала, что нет у меня семьи. Иллюзия только. Воспоминания. Интересно, а брат тоже с этими чувырлами в сговоре? Навряд ли, он же теперь за старосту работает, не до бабских интриг, поди. Да ладно, какая мне теперь разница. В итоге в дом я не пошла, а пошла в сарай хозяйственный. Знала я, где дядька заначку прячет. Замок там плевый стоял, я его шпилькой еще в детстве открывала, когда за конфетами бегала. И теперь легко вскрыла. Нашла початую бутыль наливки прошлогодней, конфет прихватила, и пошла на кладбище. К отцу на могилку зашла, поклонилась, а потом к деду Микелаю отправилась. Долго у его надгробья просидела, все рассказывала и наливку пила. Ночь летняя стояла, тёплая и звёздная. Сбегала кое-куда, вернулась и продолжила своё бдение ночное, странное. Там и уснула, без всякого артефакта. Проснулась потому, что солнышко припекло. Спала на земле, вся одеревенела. Побитой себя чувствовала, сломанной. Спустилась к ручейку, умылась, перебралась на дорогу и пришла в деревню как будто только из города. Мне опять обрадовались, за стол усадили. Я позавтракала не спеша, увернулась от разговоров, пошла к себе и вещи свои собрала. Снова мои пожитки в рюкзак поместились. Надо же, за столько лет только книжек прибавилось, но их зачаровать можно, они маленькие становятся, ничего почти не весят, места не занимают. Еще шуба у меня появилась, роскошная. Сама принцесса подарила. Я её тоже уменьшила. Разобрала пожитки, перепаковала. Выложила амулеты, отложила парочку нужных, остальные опять спрятала. Долго плескалась в душе, ногти красила, маску на лицо накладывала.       Потом позвала племянника, попросила семью на ужин собраться к семи вечера. Как раз брат из леса вернется, все соберутся. Лекса в комнату не пустила, Канире на стук не ответила, Мать с обедом проигнорировала в принципе. Снова поспала, теперь уж на постели, с амулетиком своим. Проснулась отдохнувшая, спокойная, как бог-отшельник. Вышла из комнаты, Лекса под руку взяла, щебетала что-то про столицу, слова ему вставить не давала. Так и дошли до стола. Все мои вместе сидели, я тоже присела, обвела всех взглядом. Как же я раньше их не видела? Тетка сидит в себе уверенная, довольная, ишь ты, глава семьи. Мать в облаках витает, видать после смерти отца полностью не восстановилась. Дядя уже хорошо поддатый сидит, пьет с утра и до ночи потихоньку, сам на сам, ущербностью своей упивается. Канира глаз от Лекса не отрывает, страх у нее в глазах, вдруг он ко мне переметнется, а Лекс от меня глаза прячет, в тарелку уткнулся. Только брат ничего не видит. Устал за день, кушать хочет, да лечь отдохнуть. Да и жена его, похоже, о страстях в семье не знает, не до того ей. Двое близнецов-карапузов за юбку цепляются, малая на руках сопит, а сама опять в тяжести.       Улыбнулась я брату нежно, попросила его задержаться со всеми после ужина, совсем чуть-чуть, а жену его отпустила, сказала, что сама уберу со стола, пусть отдыхает. Она только улыбнулась и кивнула, умаялась тоже, бедная. Так что после вечернего чая семья на месте осталась. Смотрят все на меня, ждут, чего я скажу. Ну начала я с малого. Ключи от дома деда Микелая потребовала. Мое наследство, или нет? Очень тётке ключи отдавать не хотелось. И юлила она, и соловьем разливалась, но я молчала и ждала. Когда она рыдать начала, я амулет из кармана вытащила притягивающий и громко сказала: — Мои ключи, ко мне на стол!       И формулу закрепления в воздухе пальцем обвела. Зашипел воздух от пальцев моих, огненное лассо проявилось и на поясе у тетки зашипело. Вскрикнула баба, да мой ключ уже на столе у амулета оказался. Так, с одним разобрались. Теперь следующий пункт эпической беседы с родней. Повернулась я к сестре, поздравила её с выздоровлением. Она, тварь бесстыжая, даже глаз не отвела. Поблагодарила и на Лекса уставилась. Да только я ей перехватить ведущую роль в разговоре не позволила, сама на жениха своего взгляд перевела и поинтересовалась приторно, о чём он так хотел со мной поболтать? Пусть при всех говорит, ведь свадьба на носу. Тут он и выдохнул, что не бывать нашей свадьбе. Я, разумеется, причиной поинтересовалась. Ну он и рубанул, что полюбил по-настоящему горлинку сизокрылую Каниру, без неё света не видит, а меня просит понять и простить. Брат аж с лица сошел, стал подниматься, чтобы разобраться с моим женишком по-мужски, но я ещё один амулет в дело пустила. Все за столом сидеть остались. Слабенький амулетик, на час всего работы, но зато наверняка. С места не дернутся, говорить не смогут, никак. Спокойно я встала, со стола все убрала, посуду помыла, ведь обещала невестке, слово нужно держать. За двадцать минут управилась, что-то я быстро. Сходила наверх, вещи свои во двор перенесла, на скамейке дорожную одежду разложила, но переодеваться не стала, чтобы раньше времени баб не радовать своим уходом. Они же этого хотели, верно? Да просчитались. Уйду я на своих условиях. Вернулась в столовую, встала посредине комнаты и чётко сказала: — Удара в спину не ждала. Все года жила тем, что у меня семья есть. Ради семьи пешком в столицу пошла, ради семьи стипендию на лечение брата отдавала, для семьи ночей не спала, подрабатывала, летом в лесу одна жила на каникулах, потому что пешком до дома две недели и обратно столько же, а каникулы всего шесть недель длятся, да и на транспорт у меня денег не было. Пять лет я летом, как дикий зверь жила, совсем одна. С бабочками разговаривала, чтобы звук человеческого голоса услышать. Ради семьи. Каждую копейку домой отсылала, делила брату и вам, вы же без кормильца. Потом три года на границе, в самом пекле работала. И снова ради семьи. Могла отказаться от обязательной службы, я же девица. Получала бы за работу вдвое меньше, зато безопасно. Нет, ради вас я служить пошла. Вы три года деньги от меня получали, я себе почти ничего не оставляла, ела казенную пищу, носила форму, жила в казарме. Нет, думала, у меня всё есть, а семье нужнее. Благодаря мне в доме достаток. Благодаря мне у Каниры платья шелковые и бусы-самоцветы, а сапожки самые мягкие в деревне. Благодаря мне у тебя, тетя, шаль лучшего качества, а у тебя, дядя, самый дорогой протез из существующих. И скотина куплена на мои деньги, и садовник нанят на мои деньги, все вы живете за мой счёт. Все вы ко мне присосались, как паразиты, жилы мои тянете. Я повернулась к брату, взяла его за руку и ласково продолжила: — Кроме тебя, братик. Ты сам всего добиваешься, я знаю. И жену взял милую и работящую, совет да любовь. Ты только живи счастливо, мой дорогой. Не успела тебя поздравить, что старостой стал, прости непутевую. Вот тебе два амулета, один тебе для защиты, второй жене твоей для лёгких родов. А вот еще ленточки заговоренные на здоровье для деток твоих, пусть на ручках носят, пока бусинки не полопаются. Лет на двадцать должно хватить. Люблю тебя, брат. Прости, если что не так.       Он замотал головой, напоминая, что жив благодаря мне. Это ерунда, так должны близкие люди поступать. Он бы тоже для меня всё-всё сделал, я знаю. Так что отвернулась я от него и продолжила: — Но вы злые планы за моей спиной вынашивали. Стоило мне отлучиться, как вы на моё покусились. Жениха моего забрали. Все постарались. Тётка Канире мозги запудрила, одела её и подтолкнула, мать моя молча потакала, а женишок все обязательства свои и клятвы сбросил, как шелуху, и «полюбил горлицу сизокрылую». Теперь я Лексу в глаза посмотрела: — Держать не стану, на суд к Богине не поведу. Любишь — люби. Только знай. Я тебя не прощаю, обиду держу, на этом свете, и на том. Желаю тебе горя, боли и беды. Слово моё обычное, не ведьмовское. Растоптал ты моё сердце, вот оно и бьется, глупое, кровью истекает. Больно сердцу, вот я и говорю гадости, чтобы не мне одной страдать. Но силы повлиять на твою судьбу у меня нет. Как Богиня захочет, так и будет. Хотя я тебе плохого желаю, от всей души. На сестрёнку взгляд перевела: — Канира, радуйся. Лекс твой с потрохами. А я тебя ненавижу. Будь ты проклята, шлюха бесстыжая. И дом тебе свой отдавать не собираюсь. Дед Микелай мне дом свой в наследство оставил, тётка хотела его тебе под шумок отдать, уже перины туда натаскала из твоего приданого, помыла там сегодня вместе с матушкой, пыль вытряхнула. Так вот. Дом — мой. Ты ничего оттуда не получишь. Хватит тебе моего, главное ты уже отобрала. И знаешь, я уверена, что ты своё счастье на моём горе построишь. Надежно, накрепко построишь. Врут люди, что счастье на несчастье другого не бывает. Ещё как своё счастье стервы гадкие устраивают. Ты ещё маленькая была, не помнишь. А я отлично помню первую жену мельника. Робкая была, красивая и добрая. Сына мужу родила, в работе помогала. Только встретилась ему другая, шумная и яркая. Загулял мельник, скандалы у них начались. Год цапались, а однажды Мельникову жену в петле нашли. И что же? Сына от первого брака родителям той жены спихнули, мельник женился и детки у них родились, а мельничиха аж светится от удовольствия, да на мужа покрикивает. О первом браке мельника всё уж и забыли. Я тут на кладбище заходила, так на её могилке ни оградки нет, ни веночка, даже памятника постоянного нет. Холмик, и тот развалился. Вот так поганая баба память о сопернице уничтожила. Я помню, как она вещи покойницы жгла, а мальчонка сынок из рук мужиков рвался, пытался хоть одну карточку материну из огня спасти. Какой там, всё спалила. Так бы ты хотела со мной поступить, верно? Чтобы детям своим врать, как ты с мужем познакомилась. Как полюбила с первого взгляда, и он тебя. А что невеста у него была, так какая невеста, какая сестра? Только ты и он, да? Ну так я тебе подсоблю, сестричка подколодная. Встала я посреди комнаты, взяла нож в руку и ритуальную фразу на одном дыхании произнесла: — Именем Бога-отшельника свидетельствую, — я резанула по ладони и продолжила, — Отрекаюсь от дома этого, людей этих, не ведаю родни. Нет у меня больше одной с ними фамилии, нет у меня семьи.       Зашипела кровь, до пола не долетела. Принял Бог-отшельник мою жертву. Отныне нет у меня родни, я сама по себе, как все последние годы. Жаль, что и от брата пришлось отказаться, но у него своя жизнь, своя семья. Зачем ему перезрелая сестра в приживалках? Я им только мешать буду, не хочу. Лучше так. Он поймёт, если любит меня. А если нет, то и ладно. Но я буду верить, что он меня понял и простил. Прощай, старший брат, не поминай лихом.