Вся ее святость

Салем бурлит, кипит и то ахает, то радостно вскрикивает, то хрипит, дергаясь и маша руками, впиваясь пальцами в веревки, вырывая ногти с мясом. На площади вешают ведьм: одну за другой, одну за другой. Палач только и успевает, что дергать за рычаг, а толпа следит, вытягивая шеи, вокруг которых тоже могла бы обернуться веревка – но не сегодня. Впереди еще много дней, некуда спешить. Вот взмывает к небу Мэри Сибли – главная ведьма, и горожане ревут от восторга: много крови она выпила у них, слишком много. Никто не станет ее жалеть, разве что такие же ведьмы, как она сама, но половина из них уже безвольно болтается на виселице и ничего не сможет сделать. Где теперь их хваленая сила? Где власть? Толпа продолжает реветь, и рев ее заглушает предсмертные хрипы. В доме Мэри Сибли распахнуто окно, возле которого стоит молодая женщина в скромной монашеской рясе. Голова ее покрыта клобуком, на груди покоится небольшой деревянный крестик, в руках женщина сжимает четки. Взгляд ее не отрывается от виселицы, и сложно понять, что именно женщина испытывает. Салем знает ее как сестру Габриэль, личного инквизитора Завоевателя, правителя этих земель. И именно сестра Габриэль убедила Завоевателя наконец разобраться со всем тем, что творится в городе. Именно ей могут быть благодарны жители Салема, избавившиеся от своих ведьм, вот только… не пригласили ли они к себе в дом кого-то пострашнее привычных монстров? Несчастные продолжают трепыхаться на виселице, а на губах сестры Габриэль появляется едва уловимая улыбка. Габриэль знает, каково это: однажды ее тоже вешали. Давно, слишком давно – став инквизитором, Габриэль позаботилась о том, чтобы избавиться от тех, кто знал ее в бурной юности. Никто теперь не признает в ней юркую воровку, которую казнили. Никто. Габриэль жадно смотрит на казнь, между ног ее совсем мокро. Она хотела бы коснуться себя, прямо сейчас, но терпит, словно верит, что этого наказания достаточно за сегодняшний грех. И вспоминает тот день, когда Завоеватель выдернула ее из петли. Что было тогда? Она оставалась в сознании – достаточном для того, чтобы понимать, пусть и смутно, что происходит. Вот на шею ей накинули петлю. Раз – и мир вывернулся из-под ног, боль резко дернула горло, все завертелось и закружилось, перевернулось, раздвоилось, размножилось, запестрело пятнами. Дыхание участилось, пальцы впились в шею, пытаясь разорвать веревку, сердце заколотилось как безумное, задергались ноги. Габриэль быстро вдыхает сквозь раздувшиеся ноздри и сжимает бедра, стремясь приблизить наслаждение. Потом сознание начало угасать. Появилась чернота, стало почти невозможно дышать, время немыслимо растянулось. Между ног стало горячо – тогда она успела подумать, что обмочилась. Теперь она думает, что кончила – в первый раз за свою жизнь. Габриэль сильнее стискивает четки, бусины впиваются в ладонь: некоторые из них острые, они способны прорвать кожу. А потом сознание исчезло. Растворилось в бесконечности бытия, растаяло среди обрывков дергающей судорогами боли, в которой уже тогда угадывалось наслаждение, пусть даже Габриэль была слишком юна, чтобы понять это. Последней отчетливой мыслью Габриэль была мысль о том, что она умерла – и она очнулась с ней позже, лежа на холодной земле. Холодное и красивое женское лицо склонилось над ней, что-то коснулось шеи – тогда Габриэль кончила снова, будучи слишком слабой, чтобы противиться тому, что происходило. Завоеватель вытащила ее из петли – и приблизила к себе, к своему двору. Зачем? Габриэль никогда не спрашивала. И никогда не спросит. Ей все равно. У Завоевателя может быть множество причин – и ни одна из них неинтересна Габриэль до тех пор, пока она может говорить Завоевателю, куда следует пойти и кого надлежит повесить. Завоевателю нужен личный инквизитор? Габриэль может быть настолько личным, насколько потребуется. Со стороны площади доносятся очередные вскрики и хрипы. Габриэль все же опускает одну руку, зажимает ткань рясы между ног и почти получает свой оргазм – нечестивый, разумеется, и от этого еще более сладкий и желанный. Почти – потому что в последний момент слышит: – Ты наслаждаешься всем этим, не так ли? Габриэль вздрагивает и с разочарованием прикрывает глаза, резко отдергивая руку. Завоеватель становится рядом, плечо ее на секунду прижимается к плечу Габриэль. Габриэль все еще может получить оргазм – она точно знает. Надо только попросить. – Конечно, нет! Не слишком ли много омерзения в голосе? Не переиграла ли она? Габриэль заставляет себя отвернуться и смотрит на усмехающегося Завоевателя: та могла бы и не спрашивать. Она отлично знает ответ. Габриэль не может прекратить играть – или не хочет? Слишком много она потеряет, если перестанет. Она пока что не готова. Эта игра – ее наказание за наслаждение, и оно не так уж велико. – Я помолюсь за спокойствие их душ, – шепчет она, с досадой переживая отголоски удаляющегося наслаждения. Жаль. Завоеватель подступает ближе – так, что они почти касаются друг друга. Почти – Габриэль сама устанавливает правила. Всегда. – Мы можем помолиться вместе, – предлагает Завоеватель. Пальцы ее поднятой руки уверенно пробираются под ткань клобука и касаются шеи Габриэль – в том месте, где навсегда остался уродливый бугристый шрам. Ушедшее было наслаждение мигом возвращается обратно. Сегодня Завоеватель нарушила правила. – Да, – выдыхает Габриэль, невольно дрожа, – да. Завоеватель торжествующе улыбается ей. В окно за спиной продолжают нестись крики: ведьм в Салеме слишком много. Молиться придется долго.