Where is My Mind?

Тихий шелест одежды, скрипящие под ногами сгнившие половицы, запах сырости, сопровождающийся звуком падающих с полов камзола капель воды – Дауду хорошо известно, кто сейчас молчаливой тенью объявился за его спиной. Звуки этих шагов он выучил не хуже, чем весь чертов Дануолл. Он слышит, как тихо звенит лезвие складного клинка. Оно почти ласково оглаживает сокрытые жесткой тканью плаща сильные бедра. Дауд не видит, но он знает это. Клинок голоден, однако Корво не даст ему укусить. В его руках сталь спокойна, послушна и сдержана, совсем не вровень мечу ассасина. Если бы он хотел обагрить сталь горькой кровью, то не стал бы столь явно заявлять о своем присутствии главарю Китобоев. Дауд не спешит оборачиваться, не торопится вглядеться во тьму дальнего угла, туда, где блестят блеклым светом линзы бесчувственной, в отличие от лица под ней, маски. Корво не движется. Быть может, даже не дышит. Но эта хладнокровность, это спокойствие лишь очередная личина, умело скрывающая истинные настроения бывшего королевского телохранителя. Они оба думают, что знают, зачем Корво раз за разом возвращается в Затопленный Квартал. Это похоже на изощренную месть самому себе. Хотя на деле то была зависимость. Как от сигарет, как от крепкого дануолльского виски. Такая же опасная, такая же желанная. В вечера, подобные этому, Дауд втайне рад, что не сдержал обещания и не покинул этот город сразу. Теперь же у него есть то, ради чего стоит задержаться в этой отвратительной, смердящей смертью и чумой яме еще на некоторое время. Бесшумно вздохнув, Дауд все же оборачивается, инстинктивно прикрывая почти заживший бок. И встречается лицом к лицу с Корво, почти в упор стоящему перед ним. Его мокрые сапоги упираются мысками в блестящие отполированные сапоги Дауда. На нем уже нет этой жуткой маски. Осталась лишь та, невидимая, грозящая рассыпаться мириадами осколков уничтоженного желанием самообладания и выверенного спокойствия. Между ними напряжение не слабее того, что ярким светом и громким гулом томится в световом столбе. Оно вспыхивает в миг, когда Корво протягивает руку вперед, и мгновенно исчезает, когда он пальцами касается сокрытого одеждами и бинтами разреза. Что это? Извинение за содеянное? Сожаление за подаренную жизнь? Дауд не знает и не хочет знать. Он, не отстраняясь, наблюдает за осторожными прикосновениями, ни на миг не забывая о клинке в его второй руке. Пальцы Корво сменяются ладонью. Она скользит по животу, по груди, задерживается на плече, обнимает шею. Дауд думал, что его пальцы холодны, как грязный лед Ренхевен, но они горячи, словно знойное солнце Серконоса. Горячее только его дыхание, обжигающее обветренные губы, а холодна лишь сталь, вслед за ладонью коснувшаяся щеки. Клинок успокоился и будто бы уснул под напускным спокойствием своего хозяина, а потому безо всякого сопротивления перешел в руку Дауда, тут же проснувшись и огрызаясь на Корво. Своим единственным ледяным зубом он почти вцепляется в кожу под подбородком, срезав несколько волосков многодневной щетины. Под напором мастера-ассасина они оба заставляют бывшего лорда-защитника опуститься на скрипящую, с отсыревшим матрасом койку. Корво жмется к затхло пахнущей сбитой подушке затылком, пыхтит, словно вожделеющий случки волкодав. Шумно, возбужденно. С перехваченным и подставленным к горлу клинком он выглядит на редкость жаждущим, а в глазах Дауда даже желанным. И уже восседающий на его бедрах Дауд не может ему отказать в молчаливой просьбе, плещущейся в темно-карих глазах. Не отнимая клинка от серконосца, по шее которого, огибая кадык и прячась за высокий ворот камзола, стекает одна рубиновая капля, он накрывает его приоткрытый рот своими губами. Сухими и словно колючими. Целует, будто нехотя... Каждый раз этот проклятый Корво умудряется пробуждать в ассасине чувства, им самим обозначенные как «мертворожденные», одному лишь Чужому известными силами. Дауд злился на него так же сильно, как и злился на самого себя за проявленную слабость, вмиг давшую трещину на многолетнем льду его спокойствия, выдержки, самоконтроля. На остове того, что было им самим. Он больно прикусывает губу Корво, ощущает на языке стальной привкус, а во рту тихий гортанный хрип. И все же, зачем он приходит? Чтобы унять боль по Джессамине? Любой нормальный человек для таких целей вряд ли выбрал бы того, кто отобрал ее у этого мира. И у него самого. Но разве Корво можно назвать нормальным после всего того, через что он прошел, и тем более после того, что он позволяет себе сейчас? Под китобоем лежал человек, готовый пойти на все, чтобы хоть ненадолго унести свой разум из этого мира. Задней мыслью Дауд отмечает, что милосерднее было бы перерезать ему глотку. Но вместо этого принимается за его форменные брюки. Он тоже не прочь забыться на несколько томительных минут, тянущихся не быстрее, чем вечность в Бездне. Когда пальцы Дауда сжимаются на члене Корво, тот вздрагивает, словно вырванный из глубокого, но тяжёлого, будто лихорадочного сна. Резкое движение не нравится блестящей стали, она все же кусает и обагряется кровью из тонкого пореза под дернувшимся адамовым яблоком. И снова на языке Дауда оказывается горячая кровь. Он льнет губами к ране, зализывает её, целует. Отброшенный в сторону насытившийся клинок с механическим лязгом складывается, а ассасин лишь крепче вжимается в часто дышащего Корво, чьи пальцы судорожно сжимают короткие локоны седеющих волос. Вкус чужой крови возбуждает его, он давит на шею, чтобы получить больше. Размазывает по смуглой коже, тут же слизывает, хрипло ворчит, ни на миг не отнимая подвижной руки от затвердевшего паха. Ничто так не помогает уйти из материального мира, но не уйти из жизни, как наркотик. Пусть даже и такой. В виде другого человека, такого же отчаявшегося, как и ты сам. Такого же, готового пойти на все и абсолютно не принимающего полумер. Когда красный китель и иссиня-черный камзол оказываются на полу, а голая грудь Корво вжимается в сырые простыни не без помощи давящей промеж лопаток горячей ладони, практически слышно, как в Бездне смеётся Чужой. Их метки загораются, переливаясь синим и алым огнём, словно в ритм лающему смеху и в такт рваным движениям, сливающим их тела воедино. Корво забывает о своем словно бы обете молчания и разрывает громкую тишину протяжным, по-зверски наполненным похотью стоном. Больше похожим на волчий вой, которому хрипло вторит и Дауд, зарывшись носом в длинные волосы, черные, как вороново крыло. Он сжимает пальцы на глотке бывшего защитника, чувствует огрубевшей кожей липкое тепло крови, ощущает костями вибрацию, рождающуюся в недрах горла. Корво закашливается, кусает так удачно оказавшийся у его открытого рта палец и стонет вновь, когда особо сильный толчок едва не вбивает его головой в изголовье кровати. В момент, когда чувство столь желанного, острого и столь кратковременного удовольствия схлопывает мир до объемов булавочной головки, все раздумья пропадают из их голов. Правильно ли то, что они делают? Зачем? Почему? Все это не важно, все эти назойливые, словно трупные мухи, мысли буквально сметает мощный взрыв ощущений. Восприятие полной пустоты очищает их, пусть и ненадолго, и они совершенно не хотят снова наполнять её чем-либо, помимо звона в ушах и калейдоскопа ярких красок под крепко смеженными веками. Кровь из уже затянувшегося пореза оставила на подушке алые пятна, которые ещё долго будут напоминать Дауду об этой ночи. О похожей на предыдущие, но отчего-то совершенно иной. Он закуривает, размазывая между пальцами вязкое семя Корво, переводя взгляд на смуглую спину перед собой. Она покрыта старыми белыми шрамами и розовыми, совсем новыми. Вот шрам от пули, вот от безжалостного клинка Смотрителя. Все они являют собой канву, на которой писана нелегкая история этого человека, история, неотъемлемой частью которой стал и Дауд - вот он, в этом ровном, почти хирургическом шраме, идущем от плеча. Он здесь совсем недавно, со времён их первой встречи лицом к лицу этажом ниже. Дауд касается его самым кончиком пальца, ожидая, что Корво дернется в сторону. Но он наоборот льнет навстречу прикосновению, и чуть удивленный ассасин накрывает шрам всей липкой ладонью. Не оборачивая к Дауду лица, лорд-защитник тянется рукой за сигаретой и, получив оную, глубоко и умело затягивается. Клинок Дануолла не может видеть, как яркий огонек резко подводит тени под его скулами, но он, будто зачарованный мальчишка, следит за взвивающимся к потолку сизым облаком дыма. Дауд понимает, что изменилось, лишь тогда, когда Корво, отбросив потухший окурок, замирает, словно каменное изваяние. Лунный свет гуляет по мускулам его сильной спины, путается в длинных волосах. А потом исчезает, будто его и не было, когда серконосец вновь кладет свою косматую голову на несчастную подушку. Ошарашенный Дауд ложится подле. Такого он припомнить не мог. Пытающийся казаться нежным огрубевший палец стирает засохшую кровь с шеи, стараясь не раскрыть порез. Мозолистая ладонь гладит заживающий бок. На площади Радшора плещется вода, скрипят от дуновения ветра сгнившие балки крыш. И лишь на душах двух мужчин, которым есть о чем молчать, воцарился временный покой. Такой иррациональный, но такой правильный, что даже Чужой, склонившийся над кроватью в самый темный час ночи, задумался над тем, что и ему самому не дано будет понять хитросплетения событий и цепочки мыслей, доведших их до такого.