Не переживай так за свой холст, мой Творец.
Ровно год назад в то же самое время я бежал под проливным дождем из единственного в городе паба. Читайте: места, в которое мог прийти. Меня выгнала оттуда старая карга Розметта, видите ли, я слишком обнаглел и просил есть второй раз за день! «Ну и черт бы с тобой» - говорил я себе, проходя мимо Ратуши и стараясь не попасться инспекторам. Только самый отважный кретин – как я, кстати, - сможет прогуливаться в комендантский час близ самого важного здания во всем Мивлене (а следовательно, самого охраняемого и с кучей полицмейстеров вокруг) и уповать на спокойный променад. На самом деле, логика моя проста: все блюстители порядка настолько привыкли, что никто даже не пытается так нагло преступить закон, что спят на рабочем месте чуть ли не поголовно. До церкви добегаю почти спокойно, только за пару кварталов за мной увязывается хвост из стаи бродячих озлобленных псов. Бегу что есть мочи, плевать, что ноги заплетаются, а сил не хватает. Страх, что шум кого-нибудь привлечет в разы страшнее, нежели перспектива быть растерзанным ополоумевшими зверьми. Один, самый большой и потрепанный в боях пес, почти успевает цапнуть меня за ногу. Это было так давно, но сердце, как тогда, все равно падает в пятки! Только уже вовсе по другой причине. Неведомым чудом залетаю в церковные ворота. Священник только что за ними скрылся, и я успел проскользнуть в оставленную щель, моментально ее захлопнув, и оставляя снаружи беснующихся псин. Конечно, по пути умудряюсь налететь на несчастного епископа. Он смотрит на меня полным возмущения взглядом, но вовремя сменяет гнев на милость. Мы знакомы с самого моего детства, этот человек всегда был рад оказать мне помощь, что сейчас нужна как никогда. Мы ничего друг другу не говорим и быстро направляемся в его покои. - Прошу Вас, - не узнаю собственный хриплый голос, но на вопрос, мне адресованный отвечаю. Я уже переоделся в сухое и чистое, только что закончил есть наскоро раздобытые вареные овощи. – Я не буду здесь долго, не стесню Вас, просто… Мне некуда идти. С высоты своего опыта, своих знаний могу сказать, что взгляды священника были отнюдь не отеческими, как мне тогда казалось, и являлся он не таким уж безгрешным человеком, каким представал, но куда мне, глупому мальчишке, все это углядеть?! Главным тогда было обрести кров и еду, хоть какую-то. За это все я платил своим голосом: пел в хоре. Та еще задача, учитывая, что службы длились по четыре, пять часов. Поэтому привычка не разговаривать, если от этого не зависит твоя жизнь, прицепилась ко мне как влитая. Просто не хотелось, просто было больно, просто потом еще репетиция и многие занятия. Нас обучали грамоте, счету, всему необходимому. Еще, помню, твердили каждый день одно и то же, упорно вдалбливая в неокрепшие умы: «Церковь – ваше все!» Церковь защитит, поддержит. Церковь накормит, напоит и обогреет. Все, что делает Церковь – она делает исключительно на Ваше благо. Кто бы мне сказал тогда, что пребывание в святейшем месте из мне доступных, заучивание этих мантр окажутся тождественны договору с самим Сатаной – я бы поднял того на смех, а потом без сожаления закидал камнями и палками. Жесткость подросткам свойственна, особенно если под критику попадают их незыблемые законы. Вот минул месяц, вот второй, жизнь текла своим чередом, я обвыкся, даже стал выглядеть немного здоровее, появился румянец. До сих пор помню тот солнечный радостный день, когда в перерыве между службами, на прогулке с другими ребятами из хора, ко мне подошел настоятель и тихонько позвал в комнату епископа. Сказал, что тому нездоровится, и он очень, чрезвычайно хочет меня видеть. Конечно, я примчался незамедлительно. Воображение рисовало ужасные картины – их-то я уже насмотрелся к этому времени. Знал, что такое болезнь, знал, как на самом деле может нездоровиться, и сердце бешено колотилось раненой птицей. Это сейчас мне известно, что можно простудиться или чувствовать себя нехорошо, но на улицах ты либо жив, либо мертв. Любое заболевание – норма тяжелой жизни, предсмертное состояние – горько, но оно ведет тебя в иной мир, где все хорошо, в кои-то веки, и спокойно. Но епископу бежать было не от чего. Однако, увидеть мне довелось не изможденного хворью человека, а очень даже здорового и отчего-то счастливого священника; он был после душа: в неглиже и с мокрой бородой и волосами, зачесанными назад. Он единственный мог мыться в теплой или даже горячей воде! - Ты волновался за меня, мальчик мой? – елейный голос, широкая улыбка. Нет, скорее насмешка. Этот мужчина всегда очень точно определял настроение и состояние человека, мне такая способность виделась не меньшим, чем даром Господним. Я торопливо закивал, в нерешительности топчась на пороге. - Закрой дверь и подай мне кагор со стола. Я и правда сегодня болен: прихватило спину. Во мне зародились сомнения: как епископ мог тогда помыться? Да и спины обычно не болели у здоровых и крепких мужчин, которым нет даже сорока. Но полная уверенность в безгрешности своего покровителя сыграла злую шутку. Он же не мог врать! Следовательно, вымыться кто-то ему помог, а спину он надорвал, когда перетаскивал тяжести (не знаю, какие) или крестил сына зажиточного господина. Моментально подрываясь с места, я сделал все мне приказанное. Не смел и не хотел ослушаться. Одежда, точнее ее отсутствие, вовсе не смущали: общий душ приучил к норме открывшегося вида. Однако, стоило мне подать глиняный кувшин с напитком, он живо перекочевал на подоконник возле кровати, а я оказался на коленях священника. Щеки мгновенно покраснели, но скорее от неожиданности и близости этого человека, нежели нашего недвусмысленного положения. Все это казалось просто отеческим проявлением, не более. Только следующее действие заставило усомниться в праведности священника. Жаркие мокрые губы накрыли мои, язык требовательно пытался ворваться сквозь плотно сжатые зубы, но мне будто свело челюсть. Я весь напрягся, вылупился на своего покровителя, не в силах его оттолкнуть, хоть как-то пошевелиться или даже просто-напросто выразить протест. Даже когда он надумал опрокинуть меня на кровать, подминая под себя. Очнуться заставила только властная грубая рука, разводящая колени. Не разжимая зубов, не издавая никаких звуков – страшно, вдруг он опять ко мне полезет со своим желанием впиться в рот - лишь беспомощно пыхтя, выворачивался, извивался, как маленький уж. До сих пор не помню, каким чудом мне удалось высвободиться, сбежать оттуда, но видение все равно на этом обрывается. Я стискиваю в кулаках рубашку своего Мастера, как слепой кутенок ищу, куда уткнуться, и нахожу. Нахожу яремную впадину, тут же цепляясь и боясь ее потерять. Чувствую тепло, чувствую Его тепло и Его же запах, пока осознаю, где я и что происходит. Понимаю, что нужно разжать кулаки. Даже через ткань на ладонях остаются продавленные красноватые следы-полумесяцы, но боли я не чувствую. Куда больше внимания приковывает сама рубашка – помялась от такого халатного обращения. Сейчас это наводит ужас. Как и то, что мне привиделось. Вдруг Он выкинет меня на улицу за эту слабость, вдруг… Слезы ручейками катятся по щекам, я что-то скулю в Его шею, толком не разбираю собственных слов. Да и они, готов поклясться, больше похожи на поток откровений, а не связанные предложения. Истерика оставляет не скоро. Правда, мы оба теряем счет времени. Мастер что-то шепчет, хотя я напрочь позабыл речь и не разбираю ни свою, ни его. Знаю, что пожалею об этом (помню каждое слово им сказанное, каждую интонацию) но потом, сейчас же мне просто спокойно и, наконец, уютно в его объятиях. Сижу на коленях, совсем как у… Нет! Я не буду их сравнивать! Ни за что! Сижу на коленях своего Художника. Ничего пошлого, никаких намеков, просто сижу, откинувшись на подставленное плечо обнимающей меня руки, чувствую поддерживающую бедро ладонь. Он спас свое произведение, и я безмерно этому рад. - Пожалуйста, разреши сегодня спать с тобой, - позволяю себе великую наглость: целую покоящуюся у меня рядом с шеей руку (хотя понимаю, что недостоин даже к ней прикоснуться), - Я буду лежать аккуратно и тихо, обещаю! Художник долго смотрит на меня. Подхватывает на руки, боится, что я снова упаду. Относит в спальню. Кладет на соседнюю подушку. И обнимает, заставляя сердце неровно и учащенно биться в груди.Это был первый раз, когда я спал по-настоящему рядом.