Меланхолия

Ничего теперь не надо нам, Никого теперь не жаль. (А.В.)

Кто-то скажет: ничего не изменилось. Только тревожное недоумение разлито в воздухе: Город не знает, каких ещё ожидать бед. Перемены? Другой караул выставлен на входе в кварталы, ужесточились порядки, ухудшилась капризная осенняя погода. Всего-то. Последнее с прибытием генерала связи не имеет, законы отчаявшимся населением нарушаются с удвоенной силой, и на лицах готовых ко всему солдат сквозит неподдельный страх, как только приходит понимание, куда на самом деле привела их благородная (читай, позорная) миссия. "Быть восстанию. Непременно быть." — читается в глазах Юлии. Она отводит взгляд на противоположный берег, от которого отделяет лишь изящная кованая ограда и каменный мост. На поверхности холодной воды плавают опадшие листья... Кабак и в самый разгар мора живее всех живых. "Пир во время чумы", побег от реальности слишком притягателен, и люди вместо спасения себя идут топить безысходность в крепком твирине и бездумном разврате. Беда не способна согнать с рабочих мест ни прокуренного бармена, ни предавших свой народ красавиц-степнячек. — Кто мало пьёт, оскорбляет хозяина! — Андрей Стаматин, резко заламывая назад за волосы голову одной из них, приставляет горлышко бутылки к нежным губам. Горько-пряное зелье заливает шею и обнажённую грудь, танцовщица захлёбывается и кашляет не хуже чахоточного бармена, веселя уже изрядно нетрезвого архитектора. На угловой сцене вместо привычных девиц от души фальшивит Анна по прозвищу Ангел, разодетая, словно в кабаре. Никого уже не удивляют затянутый до предела корсет, вызывающе алые губы и золотистый парик. Не думая, уместно ли всё это в глухой провинции, не думая об уместности чего-либо в принципе, порочная шансоньетка под одобрительный свист публики вскакивает со сцены на барную стойку, чудом совладав с высокими каблуками. Стаматин бросает степнячку, вскрывает краем кастета очередную бутылку и кричит что-то о бесплатной выпивке для талантливой дамы — правда, выражаясь куда менее пристойно. Снаружи, незамеченные пока патрулем, в дверь кабака отчаянно скребутся пальцы обречённых, оставляя на досках гнойно-кровавые разводы, словно метку проклятия. ...Болезненно подрагивающие от холода и долгой сосредоточенной работы пальцы держат тонкую сигарету. Дым тает в бледном тумане над Горхоном, не успевая исполнить свой невесомый вальс. Сырость наполняет лёгкие, твириновый дурман здесь не так ощутим, и поверх всех ароматов — даже дыма, даже старых выдохшихся духов на шейном платке — доносится с соседнего берега мерзостно-сладкий запах разложения. Пробивается сквозь утренний туман ария стонов и криков бьющихся в агонии, выстрелов по беглецам и грубого свиста патрульных друг другу. Другой не нашёл бы в тревожной увертюре нового дня симфонической слаженности. Но не Юлия. Сиротливо возвышается поодаль от Невода беседка без скамеек, холодный ветер веет со стороны чумного квартала по ту сторону притока реки. Девушка стоит, чуть прислонившись к тонкой колонне, и продолжает курить в относительной тишине собственного берега. Она знает, что не умрёт раньше рассчитанного срока, и не сократят его ни сигареты, ни болезнь, которая, разумеется, обойдёт её стороной — в отличие от тех, кто заживо сгорает сейчас в аду массового мора. Всё предрешено, думает она. Всё идёт как надо. В зеленовато-серых глазах отражается ненастное равнодушное небо. — Если посчитаете уместным отрицать факты, которыми я располагаю, советую перед этим основательно подумать. Это во-первых. Во-вторых, я не теряю надежды быть с вами на равных. Но и оправдание себя как Инквизитора в случае нежелания идти на контакт не заставит себя ждать. Прошу иметь в виду. Невозмутимая, ледяная, неуловимо утончённая в своих жестах, внешнем облике и официальной риторике. Либо идти за признанием таких на край света, а то и вовсе на другой свет, либо с трепетом наблюдать красоту посланной в цель неумолимой стрелы Правосудия и ждать скупой милости. Пронзителен взгляд раскосых чёрных глаз, идеальна осанка и застёгнута вплоть до края высокого воротника тёмно-синяя униформа. — ...и извольте, наконец, смотреть в глаза, когда с вами говорит правительственный следователь. Взгляд, в конце концов встреченный ею, горит насмешливой искрой и неестественным янтарным оттенком, как у масок Исполнителей, и в то же время безразлично отстранён, как у Трагиков с их пустыми прорезями вместо глаз. Лукавый король Масок, личин и иллюзий дружески подмигивает грозному Инквизитору и снисходительно молчит — мол, продолжайте — так, будто делает одолжение. — Кто, по-вашему, — продолжает Аглая, стойко сдерживая раздражение. — мог взяться за осуществление злодеяний из сюжета Пантомимы предшествовавшего дня? Есть немало безумцев, в условиях массовой паники способных принять хоть что увиденное как руководство к действию. Но, согласитесь, неоднократность подобных эксцессов... маэстро, вы меня слушаете? Марк, увлечённый изучением серебряной статуэтки Фемиды, без зазрения совести взятой с письменного стола, бросает в ответ: — Безусловно, безусловно... Я само внимание. Вы исключительнейше красиво говорите. Инквизитор подавляет желание сжать в кулак свободную от ведения записей руку. Один знак, один повелевающий взгляд — и самодовольному красавцу придётся сменить галстук на пеньковую петлю. Но разве она даст одержать его наглости верх над своим достоинством? Краем глаза наблюдая за предсказуемым эффектом собственных слов, служитель искусства дарит посланнице приторную улыбку и по-хозяйски беспечно откидывается на спинку стула. — Право, госпожа Лилич, с вами ещё интересней, чем с тем... скептически настроенным учёным циником. К слову, где он? Я, как бы забавно это ни звучало, начинаю беспокоиться о главных действующих лицах творящейся вокруг трагедии... "Лицемер и пустослов. Заговаривает зубы..." Аглая чуть улыбается в ответ, надменно и холодно. — Сейчас вас должно волновать отнюдь не это, маэстро. Перо сбивается, от долгой письменной работы спазмом отзывается в запястье притупленная боль. Инквизитор закрывает и отодвигает журнал в сторону, и вряд ли кто-нибудь успеет заметить, что зачёркнуто напоминание о встрече с Полководцем. Минуту они оба молчат. — Я устала, Марк. — От тебя ли я это слышу? — тихо спрашивает Бессмертник, с заинтересованным наигранным сочувствием наклоняясь обратно к столу. — У меня не хватит сил ненавидеть тебя. Что уж говорить о Полководце. — успокоившийся тон её голоса звучит гораздо мягче и ниже. — Вся горечь правды на одних плечах. Я не жалуюсь, не подумай. — Так чего, в таком случае, не хватает милейшей Аглае? — искры притворства вспыхивают на мгновение в золотистых глазах и снова меркнут. — Консультации профессионала? — Не лукавь. Переигрывать не к лицу даже тебе. Смотри: я облечена властью над многими судьбами этого Города. Моя собственная судьба — в руках другого человека. Тот, в свою очередь, ведом... ты знаешь, кем. Затем идёт последняя ступень этой лестницы... Возвращаясь к началу, сейчас, после допроса, я могу в корне изменить и твою участь. Circulus vitiosus, как сказал бы наш общий знакомый. — Инквизиторские расчёты всё чаще ошибаются — это разочаровывает... Я не вовлечён в этот круг. Женщина снова открывает журнал в твёрдой чёрной обложке, устало и равнодушно, не утруждая себя ответом на возражение. Справедливое ли, нет — не столь важно теперь. Единственная мысль, идущая вперёд остальных — о чашке горячего кофе после завершения утренней рутины и хотя бы нескольких минутах одиночества. — Забудем. На чём мы остановились? — "Сейчас вас должно волновать отнюдь не это, маэстро. Говорите по делу. Или вы так и не намерены отвечать?" — услужливо подсказывает Бессмертник. Осанка Инквизитора обретает прежнюю гордость. Узкие чёрные глаза бросают колкий взгляд на беспечного собеседника. — Говорите по делу. Или вы так и не намерены отвечать? Даниил Данковский идёт из Управы притихшими переулками, огибая охраняемые солдатами территории неумолимо расширяющихся владений Песчаной Язвы. "Проклят будь и их дикий Уклад, и раздел власти Инквизитором и Полководцем, который непременно начнётся сегодня, и причуды Бураха, и весь этот Город с его болезнью и необъяснимой чертовщиной..." Отказ принимать происходящее всерьёз постепенно побеждает над чувством долга. Кто сказал, что он кому-то здесь должен, и неважно, что? Собор угрюм и нелеп, как и всё вокруг. Утро холодными пальцами тумана касается декоративной колоннады, силится бледной пеленой скрыть циферблат курантов, как будто хочет тем самым остановить время и остаться навечно. Площадь почти пуста, и деревья бросают листья на серые плиты, словно скучающий бездельник — медные монеты в воду. Бакалавр в прескверном расположении духа подходит к пологим ступеням. Тяжёлые двери приоткрываются; грубоватый самодовольный охранник, один из бывших Сабуровских крыс, выпроваживает на улицу неугодного более посетителя, не отказав себе в удовольствии посильнее пихнуть того за плечи. Мужчина падает в осеннюю грязь, сбивая ладони; врата Собора захлопываются за ним, безучастные к чужим проблемам. Поднимается, опираясь на трость, слегка оцарапанной об асфальт рукой отряхивает безнадёжно испорченное франтоватое пальто, утирает мутную дождевую воду с лица и карамельных локонов... и хохочет, глядя в холодное небо. Хохочет, как дитя, от души и без упрёка. С трудом удерживая желание плюнуть от досады и раздражения под ноги, Данковский разворачивается и уходит в направлении осиротевшего пустого Омута. ...Вечером отряд тщательно экипированных солдат дежурит около кабака, контролируя, как Исполнители выносят ещё живых, но уже заведомо обречённых, бредящих больше от жара, чем от выпитого твирина. Чуть поодаль, незамеченная никем, скитается блаженная девочка-бродяжка в вязаной шапочке, кутается в рваную шаль, касается хрупкими пальчиками стен домов — и от рук её по камню тянется бордовый след, гнилостный и сырой. Напротив, на парапете набережной сидит высокий человек с тростью, наблюдая за работой одолживших у него костюмы и тихо усмехаясь про себя чему-то. Потерянный ангел смерти и одинокий демон судьбы, стараясь не встретиться взглядом, расходятся, каждый в свою сторону — первый к дому Сабуровых, второй к Театру — и исчезают в вечерней мгле. На улицах зажигают фонари. У дверей Невода, особняка Юлии Люричевой, сменяется поставленная днём скорбная вахта. И всё идёт как надо.