Вторая печать

Незадолго до Рождества 1889 года Он должен был вернуться. Единственная эта мысль и оставалась в голове. Он должен! Вернуться! Но сознание дробилось, крошилось, рассыпалось мелким крошевом. Воспоминания были точно стекляшки в детской забаве. «Барышня на колесиках», что едва не сбила его с ног, доверчивое объятье, юная кокетка накручивает на пальчик тесьму сумочки, поцелуй с привкусом крови, запах муки и опилок, и объятья совсем иной уже, мудрой и сильной женщины. Он должен к ней вернуться. Должен сказать вслух, а не на бумаге написать: Я люблю Вас. Он не все рассчитал. Не принял во внимание существование третьей стороны, а может и четвертой. А ведь глупо было надеяться, что в играх такого рода участвуют только дворе. Он должен был отыскать Брауна, не дать увезти его. Аморальность исследований, проводимых англичанином, приводила в ужас, но еще больше пугала мысль, что Браун со всеми своими исследованиями попадет в руки англичан, или немцев, или… В боку саднило. Нужно добраться до Варфоломеева. Эксперименты военного ведомства не в его компетенции, а значит полковник не обо всех резонах рассказал. Но, надо же! Так глупо напороться на нож! Пальцы Анны касаются виска, обводят лицо, и он ведет за ними взглядом, а когда перестает чувствовать это касание, ощущает потерю. Холод. От холода сводит тело. Где же ты, Анна, ангел мой? Почему не приходишь?.. - Полно, полно, Яков Платоныч, рано помирать-то. Рана, право, несерьезная. Чудной голос, вроде бы знакомый, но Якову все не удается понять — чей. И почему этот человек тормошит его, ворочает, причиняет боль. Поезд мерно постукивает колесами. Покачивается из стороны в сторону. Звенит ложечка в стакане. Из полумрака, расцвеченного вспышками света (станцию проехали, оставив позади полдюжины фонарей) проступает вдруг лицо Петра Миронова. Что за странный предмет предсмертных видений? Почему не Анна? - Рано, Яков Платоныч, ох, рано вам помирать. Из вас еще пользу извлечь можно. Не нужно ничего извлекать из меня, думает Яков и тонет в воспоминаниях. Там Анна обнимает его, отвечает на поцелуи, полные тоски и горечи, там она — единственное светлое, чистое, надежное и постоянное в его жизни. * * * Придя в себя, комнату Яков не узнал. Номера, должно быть, или дешевые меблированные комнаты. Обои в цветочек, бумажные, дешевые, просто образец дурного вкуса. Шторы прежде были синие, но давно уже выгорели до неопределенного цвета. Не серого даже… больного. Проникая через них, свет зимнего дня тускнел и точно пылью покрывался. Яков сел, держась за бок, затылком прижался к высокому деревянному изголовью и попытался в памяти восстановить прошедший день. Последний памятный ему день, потому что прошло их, кажется, уже много. Он должен был позаботиться о бумагах, чтобы они в целости попали к Варфоломееву. Затем уладить дело с Брауном, чье исчезновение, кажется, всем спутало карты. И вернуться. Быть может не к пробуждению Анны, но хотя бы к завтраку. Налетел на нож. И ладно бы, Лассаль его ранил. Вовсе нет ничего постыдного в том, чтобы уступить опытному убийце. А он попался невесть кому. Яков медленно поднялся с постели, задрал рубашку и изучил аккуратную повязку. Под ней можно было нащупать шов. Кто вызволил его из неприятностей, заштопал и привез сюда — неясно. И куда это — сюда, тоже неясно. Яков подошел к окну и сдвинул штору. Город был ему на первый взгляд незнаком. Но не Затонск, определенно. И не Петербург. На стуле лежала одежда, его собственная, оставленная на квартире, где, как убежден был Яков, все перерыл Уваков в поисках того, что сошло бы за улики. Размышляя о личности своего спасителя, Яков медленно оделся. Каждое движение причиняло боль и возвращало Якова в первые дни после дуэли с Разумовским. Рана тогда загноилась, он был слаб, точно кутёнок, уязвим, беспомощен. Это состояние претило всей деятельной его натуре. Оружия среди вещей не обнаружилось, и это также не добавляло уверенности. Застегнув последние пуговицы жилета, Яков огляделся. Из оружия под рукой был только тяжелый чугунный подсвечник, но до чего же это выглядело глупо! Яков взвесил подсвечник, поморщился от боли и вернул его на место. И решительно открыл дверь. - А-а, Яков Платоныч! Рад, что вы наконец-то в себя пришли! - радостно воскликнул Петр Иванович и отсалютовал стопкой с рубиново-красной наливкой. По крайней мере, хоть один Миронов Якове не приснился. Или, подумалось, все, что с ним происходит — один сплошной безумный предсмертный бред. * * * Исчезновение Штольмана повлекло за собой катастрофу. Новый следователь еще не был назначен, и отчеты о незавершенных делах свалились на Антон Андреича, которому, право, было не до работы. Только преданность делу, уважение к профессии и лично к Яков Платонычу не позволяло забыться и опустить руки. Анна Викторовна в полиции больше не появлялась. Антон к глубочайшей своей тоске понимал, в чем тут дело. Анна Викторовна, которую он и в самых смелых мечтах не мог называть своею, любила другого человека. Антон, пожалуй, поборолся бы за любовь, будь его соперником любой другой. Но он не смел соревноваться с Яков Платонычем. В каком-то смысле то, что Анна Викторовна любила Штольмана, возвышало в глазах Антона их обоих. И он готов был стать Анне Викторовне поддержкой и опорой, не не смел навязывать свое общество. Тихо было сегодня. Неделя прошла, все успокоилось, раны начали потихоньку затягиваться. Рябушинский выпустил очередную нелепую статью, озаглавленную «Заговор в Затонске» и со множеством восклицательных знаков по всей полосе. Трегубов порвал газету, обозвал пасквильным листком хотел засадить Рябушинского в клетку хотя бы на ночь, но быстро остыл и отослал Антона писать отчеты. В кабинете было пусто. И чай горчил. Антон бросил в него пятый или шестой кусок сахара, попробовал, едва не плюнул и отодвинул стакан. Поднялся. Вещи Штольмана, которые в Управлении с горькой шуткой называли «наследством» лежали на его столе. Саквояж, колода карт, отмычки, нож для бумаг с лупою на конце, еще какие-то мелочи. Антон кое-как прибрался после визита, а вернее сказать - нашествия Увакова, но трогать что-либо избегал. А сейчас вот руки сами собой потянулись к книге, пролистали ее. «Отцы и дети», вот ведь как. Уголок был загнут — какое, однако, дурное обращение с книгой! - и она раскрылась сама. Поля были густо исписаны карандашом хорошо знакомым Антону почерком. «Антон Андреич, если вы читаете это, значит, по всей видимости, пути наши разошлись. Каким бы образом э то не произошло, исполните мою просьбу, вы не найдете ее неприятной или обременительной. Позаботьтесь об Анне Викторовне. Я понимаю, что ни вам, ни мне, ни даже Господу Богу не под силу удержать ее, но постарайтесь оградить Анну хотя бы от явных опасностей. И как бы мы не расстались, не держите на меня зла. Я.П.Ш. PS: Не доверяйте никому и ничему, Антон Андреич, кроме своих глаз и ушей. Большего не имею права сказать.» Антон удивленно перечитал послание еще и еще раз, потом захлопнул книгу и убрал ее за пазуху. Что ж, Яков Платоныч, как бывало уже не раз, дал ему непростое задание. Но благородное. И Антон с воодушевлением сел за отчеты.