Выжжено

Дом Энмы — это непременно пустота, это даже не полоска сырой земли, это грязь и порох, рассыпанные по линии его горизонта, это все молитвы, помноженные на ноль, это обрушенный мост к спасению. Дом там, где твоё сердце, да? Это в принципе справедливо, потому что сердце Энмы дотлевает в аду. Все они потерялись; или потеряли, думает Энма, глядя на движения рук Адель, обрабатывающей его порезы, как на обряд очищения. Все они — горящие здания; задыхающиеся грехом Вонголы, как дымом. Все они, думает Энма, не заслужили. Заходящее солнце соглашается с ним, растворяясь багряными лучами в волосах; Энма мог бы окропить его кровью. Или Энме кажется. Он давно забыл, зачем вообще поворачивается на этот свет. Энма живёт во тьме, далёкой и нескончаемой, и ведёт за собой не он — Адельхейд. Он просто не видит, куда идти. Он просто не знает, как. Адель говорит, когда они найдут Вонголу, станет проще; Вонгола находится, проще не становится. Вот он Тсуна — Тсуна другой, израненный и перебинтованный сотню раз, как сам Энма, но, несмотря на это... что? Энма теряется. Он не понимает, почему Тсуна другой, ведь они абсолютно похожи. А потом они знакомятся ближе, и Энма думает, что единственное их отличие в шрамах. На Тсуне много шрамов — исследуй по ним этапы его принятия своей принадлежности к мафии, как по карте; на Энме шрамов нет — ни одна его рана не заживает со временем, они все открытые и болят, и кровоточат уже который год. Тсуна не знает, каково это, ходить не по земле — по крови. — Тсуна-кун, ты никогда не хотел сбежать? /Потому что я вот не выдерживаю, не дотягиваю, не справляюсь/ Тсуна смотрит на него с таким пониманием, будто они росли рука об руку с пелёнок, но во взгляде-отзеркаливании его собственного Энма всё же ясно видит слишком много различий. Тсуна не знает, каково это. Все они — горящие здания, подожжённые рукой Вонголы, повторяет про себя Энма. Вот перед ним сидит Тсуна — далёкий и недосягаемый, как солнце; Энма мог бы окропить его кровью, ведь Савада всё равно виноват. Или Энме кажется. Энма не понимает, почему продолжает поворачиваться на свет солнца, если взамен получает лишь ожоги. — Временами мне кажется, что мы могли бы быть друзьями, Тсуна-кун. /Я не должен был говорить, скажи нет, ведь во мне не найдётся сил отвернуться самому/ — Но я уже считал нас друзьями. /Не смей, замолчи, не надо/ — Я действительно рад, что мы смогли встретить друг друга. /х в а т и т/ Если Тсуна и его отражение, то только через какое-нибудь самое кривое зеркало, потому что они определённо одно и то же, но с совершенно разных сторон и в совершенно другом свете. Тсуне могло повезти чуть больше. По утрам его может встречать свежий воздух, а не копоть умирающей и ненавистной жизни. Тсуна не знает, каково это. Их различие в шрамах, которые на Энме не образуются, в его бесконечных кровотечениях и ранах без шанса на антибиотик, но рядом с Тсуной все ощущения — болевые — притупляются. Все они — сбившиеся с дороги, потерявшиеся, ослеплённые яростью, словно огнём. Тсуна, у которого есть силы протягивать руку, у которого тоже болит, не знает, каково это, не видеть вокруг себя ничего, кроме алой-алой ненависти. И молиться. Энма не хочет, чтобы он узнавал. Все они ошибались. Или кто-то из них. Или... Энма не знает. Энма видит Тсуну; мир застывает. И задыхается — ждёт. А вот Энма ждать больше не будет. /Не хочет, не может, не/ И попытается улыбнуться. Вот перед ним стоит Тсуна — далёкий и недосягаемый, как солнце; Энма мог бы окропить его кровью, ему с детства чудится, коснись кто хотя бы его волос — больше не отмоется и не сотрётся; Энма не хочет, чтобы Савада пачкался, но руку его не перехватывает. Кажется, свет солнца уже не слепит глаза. Раны Энмы не заживают и не срастаются — не так быстро и не так просто, конечно. Но они впервые, чёрт возьми, не болят. Совсем.