Сердцевина

Видя Кенни спящим на диване в гостиной, Кевин оскаливается в предвкушении: «У придурка наверняка бабки в карманах!» Он беззвучно подступает к брату, сгорбившись и закатав рукава. Может, прихватить заодно и его смартфон, а на вырученные деньги положить в рот пластиночку кислоты? Кевин проводит по заднему карману на джинсах Кенни, безошибочно нащупывая купюры. Но вдруг отстраняется. И застывает, грустный, растерянный, со странной, почти забытой резью в груди. Что это? Сочувствие? Кевин качает головой: чего сочувствовать Кенни? Он не подыхает и не страдает. Спит себе в скривлённой позе и зимней куртке, будто средь бела дня вилку выдернули из розетки и он упал где стоял. «Разбудить, что ли?» — размышляет Кевин, мучительно переминаясь с ноги на ногу. Кенни спит щекой на подлокотнике полинявшего дивана, а ботинками на полу. Он такими темпами сползёт вниз и грохнется, а если и нет, то по пробуждении у него будет болеть спина. — Дурень, — шепчет Кевин себе под нос, — даже спать не умеет. У него почему-то дрожит голос и наливается горечью горло. Кевин вспоминает, как в детстве Кенни был его мелким, а по праздникам — младшим. Вспоминает, какие у Кенни были глаза — глупые, но внимательные, как он верил всему, что ему ни скажешь, восхищался всем, что ни покажи. Кевину за двадцать, и он какой угодно, но не сентиментальный. Кенни девятнадцать, и он какой угодно, но не младший — почему-то так думается Кевину. Почему-то его тянет вниз горькое чувство безвозвратности и утерянности. Чего скучать, казалось бы. У них никогда ничего не было хорошо. Стабильность в плохом, неплохо ли? Да и Кенни никогда не был ему близок по-настоящему. Кенни будто бы вообще никогда по-настоящему не был. Он какой-то чужой здесь, чудной чувак. И всё же Кевин вздыхает: — Спина ведь будет болеть. Он озирается, ища помощи. Смотрит на Кенни так, будто под его взглядом, тот непременно одумается и проснётся. У Карен в наушниках Paramore и все мысли о том, какой Ignorance она устроит своему парню. Она входит в дом горящая вопреки всем метелям, с ресницами мокрыми не то от снежинок, не то от слёз. Ничто не может помешать ей сбежать в свою комнату, кроме разве что вот этого умоляюще-страдальческого взгляда Кевина. Балбес будто сейчас умрёт от разрыва сердца. Карен вынимает один наушник, приспускает широкий шарф, закрывавший рот, и бросает раздражённо: — Что? Кевин судорожно шикает на неё и машет руками. Карен наконец замечает Кенни, вернее, до неё доходит, что беспокойство Кевина связано с Кенни. У Кевина ведь свой способ общения, глубоко младенческий: если пустые его глаза погрустнели, значит, что-то не так. А что именно — догадайся сам. — Чего ты хочешь от Кенни? — спрашивает Карен. — Ничего, — шепчет Кевин. — Он просто спит тут… Может, его разбудить? Может, у него смена? — Нет у него смены, — отрезает Карен. Она понятия не имеет, откуда знает это, но всё-таки точно знает. Карен по-прежнему хочется сбежать в комнату, но её держит на месте энергетика Кенни. То волшебство, которого у него не отнять: он уютный и тёплый, надёжный, как ангел, и прекрасный, как Рождество в фильмах. Карен цедит эти мысли сквозь гнев и боль. Ей неприятно смотреть на Кенни. Она отворачивается с резью в сердце. Её сердце разбили на слишком много мелких осколков. Кому сдался предпраздничный звон и вера? — Давай укроем его, — всё же говорит Карен. — Я сейчас одеяло из вашей комнаты принесу. — Интересно, куда он собирался идти... — бормочет Кевин. Если вдуматься, то действительно неизвестно: оделся Кенни, чтобы рвануть из дома, но присел на секунду и вырубился, или он вернулся откуда-то и заснул, не дойдя до спальни и не раздевшись. В комнате братьев сыро, воняет носками и нестираной одеждой. Карен не знает, как прижать к себе одеяло в прожжённом окурками страшном пододеяльнике и не вывернуться наизнанку. Её берет зло: свиньи, быдло, стыдно. Она вырубает Paramore, все ещё стучащий в одном наушнике, и лезет в шкаф за свежим бельём. Сама не знает, зачем. Но Кенни всё-таки не чужой. Пусть в Рождество полежит на чистом. В конце концов, он тоже когда-то о ней заботился. И неважно, что когда-то, а не теперь. — Вот так, — шепчет Карен, подсовывая подушку под голову Кенни. — Тише, спи, всё нормально. Она стаскивает с него обувь, укрывает одеялом, слабо пахнущим альпийскими лугами. Для пущей сентиментальности осталось только погладить по голове или чмокнуть в лобик. Но времена, когда они ласкались, как два котёнка, давно прошли. Кенни практически не реагирует, только пару раз беспокойно возит ладонью, будто проверяя, на месте ли что-то важное. Но на диване ничего нет. — Может, он напился? — предполагает Кевин. Карен бросает на него презрительный взгляд. На самом деле она первым делом так и подумала, но от Кенни не несёт спиртным, а его сон, пусть и необычно крепкий, ни разу не похож на алкогольное забытье. Потому Карен считает нужным напомнить Кевину, что здесь только он грёбаный пьяница и не стоит всех судить по себе. — Он устал. Такое бывает, когда много работаешь. Понимаю, тебе сложно представить. Кевин игнорирует оскорбление с непосредственностью глухого ребёнка. — А знаешь, что я ещё заметил? — спрашивает он, блестя глазами. — У него куртка чистая-чистая. Он так часто стирает свою одежду. А я почти никогда. Карен стискивает зубы и отворачивается. — Охренеть, Кевин. Просто охренеть. Кевин, конечно, не сможет расшифровать, что значит эта безэмоциональная фраза, и тем лучше. Карен тянет чихать от слоя пыли в гостиной и рыдать от грязной серости стен и пола. — Давай уберемся, а? — неожиданно предлагает она Кевину. И даже смотрит на него. И даже тушит в своих глазах презрение к нему. — Мерзко у нас тут. А ведь Рождество. Кевин теряется, пятится назад. Будто именно теперь его обругали. Кевин такой беззащитный, когда не пьяный. В жизни не скажешь, что он может продырявить кулаком стену. — Давай, — сглатывает он. — Я пол помою. — А я протру пыль, — соглашается Карен. — Только тихо, Кенни не разбуди. Хорошо, что у них нет ковров, которые нужно пылесосить, думает Карен. Такой рёв точно бы разбудил Кенни. Впрочем, у них и пылесоса нет. Кэрол входит через заднюю дверь прямиком на кухню. У неё натерты пальцы от трёх пакетов, но лишь один продукт по-настоящему имеет значение. Кэрол обрушивает тяжеловесные сумки на стол. Бумажно шуршит, отыскивая блестящую булькающую водку. Вот и отлично. Вот и Рождество. Кому надо, тот пусть еду в холодильник засовывает. У Кэрол окончен рабочий день, а ужин ей не требуется — и без того сыта по горло. Горло бутылки уже нагнулось над стаканом и глухо звякнуло, но Кэрол вдруг замирает. Вслушивается в звуки из гостиной, отодвигает алкоголь и выходит в комнату. — А где чёртов урод? В смысле, отец ваш… Ей не то чтобы важно где Стюарт, она просто не знает, как ещё начать разговор с детьми. Карен и Кевин одновременно цыкают, кивают на диван, на оранжевую куртку под одеялом. Карен с Кевином какие-то не такие. У одного мокрые колени, будто ему пять и он ползал в луже. Другая жмёт к груди неработающую лампу, баюкает её, как куклу, трёт тряпочкой. — Вы что делаете? — спрашивает Кэрол. Дощатый пол пузырится под ногами, шаги оставляют сухие следы. — Убираемся, — пожимает плечами Карен. Она ставит лампу-куклу на место, вновь становясь шестнадцатилетней. — А Кенни здоров? — Кэрол смотрит с опаской на светлую чёлку сына, чуть-чуть выбившуюся из-под капюшона. Теперь плечами жмёт Кевин: — Больным не выглядит. Они продолжают свою уборку. С сосредоточенной серьёзностью двух горничных, которым по окончании работы хорошо заплатят. Кэрол приближается к дивану. Беспокойство расползается между рёбер: что с Кенни? Почему спит в такой ранний вечер? Он не из тех, кто любит полежать-отдохнуть, не из тех даже, кто под вой будильника продлевает сон «ещё на минуточку». Кенни лишён жалости к себе, а взамен снабжён бесконечной энергией. По крайней мере, так он выглядит со стороны. Так он выглядит на фоне остальной семьи. Кэрол спускает капюшон с головы ребёнка, расстёгивает молнию у его горла. Терморегуляции Кенни, кажется, лишён тоже. Ему будто никогда не бывает холодно или жарко. — Ты мой хороший мальчик. Я тебя очень люблю, — Кэрол произносит это неожиданно для себя самой, совершенно потеряв контроль над речью. Так бывает, когда долго гладишь собаку — сам не замечаешь, как начинаешь приговаривать: «Хороший, красивый мальчик». Только Кенни не зверушка для терапии. Кенни — единственное дитя, родившееся белокурым и светлоглазым, похожим на Кэрол, а не на Стюарта. Кенни — аномальное дитя. Но об этом Кэрол старается не думать. Она тянет руку ко лбу ребёнка, но спохватывается: ладонь ледяная, это слишком необъективный градусник. Стараясь не скрипеть пружинами, Кэрол склоняется к лицу Кенни и тёплыми губами фиксирует отсутствие температуры. Карен вскрикивает пронзительным звонким «Ай!», от которого Кенни вздрагивает. Только на крик Карен он и может так вздрогнуть. Кэрол оборачивается и видит: Кевин, стоя на колене, упирает руки в спину сестре, как подпорка чему-то падающему. Карен сдавленно хихикает. Секунду назад она поскользнулась на мокром полу, а Кевин сорвался из другого угла комнаты и поймал её. Карен ощущает, как щёки наливаются краской и смех становится все более бесконтрольным. Что это? Смущение? Чего смущаться Кевина, он же брат, да ещё и тупой, как брёвнышко. Благодарность. И ложный стыд от этой непривычной благодарности. Карен шепчет: — Спасибо, Кевин. Ты молодец. Отличная реакция. И игриво скребёт пальцами его щетинистый подбородок. Кевин цветёт. Бегает растерянным взглядом по гостиной, пока не заостряет внимание на матери. — Мам, ты в порядке? Кэрол вздрагивает, стирает слёзы, кивает «да-да». Чего заплакала? Сама не знает. Задумалась и заплакала, может, это старость подступает с деменцией, а может, молодость вгрызлась в горло. У Кэрол отчего-то сильно колотится сердце. Она встаёт, осторожно подоткнув одеяло Кенни. — Я хочу приготовить рождественский ужин, — произносит она нерешительным ломким голосом. — Мне в ресторане, где посуду мою, подарили много еды. И мясо, и овощи… — Ужин? — повторяет Кевин с сомнением. Карен щурит глаза. И отступает за спину брата. Кэрол сглатывает подступающее рыдание. — Да, ужин. Я правда сделаю. Праздничный ужин. И у нас будет Рождество. Ей хочется молить их: «Пожалуйста, поверьте в меня! Я не напьюсь в процессе, не испорчу продукты, не разобью всю посуду о голову вашего отца. Сегодня я устрою вам Рождество. Впервые». Карен натянуто улыбается: — Ну если хочешь, то приготовь, конечно… Кэрол сбегает в кухню. Прячет бутылку водки в нижний шкафчик, а стакан возвращает на верхнюю полку к чашкам. Ей никто не верит. Даже Карен. Но она сумеет, она справится. Она приготовит своим взрослым детям рождественский ужин. И наконец-то по душам поговорит с ними. И каждого погладит по голове. Стюарт выходил покурить на заднем дворе. Он возвращается спустя три часа, так и не выкурив ни одной сигареты. Если кто-нибудь спросит, где его носило всё это время, он вколотит собеседнику зубы в глотку. Богом клянётся, вколотит. Он запинается о коробку с каким-то звенящим хламом и громогласно взвывает: — Что за херня?! В ответ сыпется: — Тихо! Тихо! Дрожащий голосок Карен для него ничего не значит, а вот суровое требование Кевина заставляет заткнуться. Когда ты стареющий и разваливающийся, нет никакого резона сцепляться со старшим сыном. Стюарт смотрит, как Карен с Кевином растягивают вдоль стены красную праздничную гирлянду. Кое-где мерцают фигурки ангелов, переливается блестящая мишура. — Что это вы делаете? — интересуется он. — Украшаем дом к Рождеству. Стюарт кривит рот, со слюной выплёвывая: — Глупость какая! Рождество — христианский праздник. А вы что устроили? Побрякушки, маркетинг, коммерция! Стыдно должно быть. На его выпад не реагируют. Махнув рукой, Стюарт уходит в кухню, где аромат жареного мяса и тонких специй водит за нос так же, как все эти годы водит его жена. — Что за хрень? — спрашивает Стюарт, склоняясь над сковородкой. — Не видишь? Ужин, — отзывается Кэрол. — Рождественский? — Да, — Кэрол сглатывает. — Ну-ну. Стюарт берёт банку пива из холодильника. Единственное, чего он хочет, это смотреть телек, раздвинув ноги на диване. Но препятствие возникает практически сразу: на диване спит Кенни, укутанный в одеяло. И у Кевина так опасно сведены брови, что Стюарт чувствует себя рискующим жизнью, спрашивая: — А в своей комнате он поспать не может? — Нет, — заявляет Кевин пуленепробиваемо. Какого чёрта на него нашло? Никогда не впрягался за Кенни, а теперь он ему мёдом вдруг стал намазан? Стюарт шикает: «Твою мать». Потом шикает бутылка в его руках. От Кевина прилетает ещё одно предупреждение: — Телек не включай. Хорошо, что хотя бы разрешил присесть в ногах у драгоценного Кенни. Стюарт глотает пивную пену, глядя на спящего сына. Вот уж бывает: смазливый, как баба, тощий, как пидорас. Спасибо не носит узкие джинсы и не отдирает с ногтей кутикулу. Впрочем, ладно уж, ладно. Стюарт всегда любил Кенни. Просто об этом трудно догадаться. Просто он так своеобразно боялся за него. Боялся, что не вырастет мужиком. Что потеряется в жизни. С его-то, так сказать, физиологическими особенностями. Боялся и высмеивал его, и ругал, и ранил, и оскорблял. Ну а как ещё пацанов растить? Зато Кенни не стал дураком, как Кевин. Правда, Кевина воспитывали ровно таким же образом… Стюарт льёт в себя пиво. Включается и выключается электрическая гирлянда. Это сколько ж выйдет за свет? Раньше, когда дети были помладше, их удавалось затащить в церковь. А теперь что творят? Богомерзкое это, рекламное, вычурное. Лучше бы молились перед едой. Только как научишь детей молиться и ходить в церковь, когда они видят, чего стоит твоя собственная вера? Стюарт опустошает банку. Коробка, которую он пнул при входе, полна ёлочными игрушками. Где только откопали? Но рождественского дерева у них нет. Слава Богу. Запах стряпни Кэрол щекочет ноздри. Карен поёт проклятое «Jingle Bells». Кенни кротко подтягивает к животу ноги, освобождая отцу половину дивана. — Нет, я так больше не могу, — заявляет Стюарт. — Я этого не выдержу. Он подхватывает своё продырявленное пальто, натягивает зимнюю кепку и уходит, хлопнув дверью. Громко, но не очень. С оглядкой на Кевина. — Ну и вали, старый недоумок, — шипит Кэрол, высунувшись из кухни. Кевину и Карен, застывшим в недоумении, она ласково говорит: — Не обращайте внимания. Я никому не позволю испортить нам Рождество. Они, будто слушаясь, оживляются. Карен оглядывает гостиную: всё прибрано и украшено. Она оглядывает Кевина и улыбается: — Давай украсим тебя. — Как это? — Кевин отрывает ворсинки с грязного свитера. Карен берёт его за кончики пальцев и смотрит в лицо, призывая не бояться. — Оденем тебя нарядно. Отмоем местами, — она хихикает. — Рождество же. Надо красивыми быть. Кевин покорно следует за сестрой в комнату. Ей виднее — что бы она там ни придумала. Кевин раньше не знал, что Карен такая изобретательная. Он вообще не знал Карен. На этом специализировался Кенни, а зачем соваться третьему лишнему? Правда, когда Кенни перестал на этом специализироваться, Кевин не сунулся всё равно. Карен приходит в кухню в воздушном платье. Бантик под грудью, заколка в струящихся волосах и стук каблучков. — Приведи себя в порядок, — говорит она матери. — А я окончу готовку. Кэрол смотрит, как дочь со знанием дела проверяет духовку, как берётся резать овощи мелкими аккуратненькими полосочками. Значит, всё-таки верит, что у них получится. Значит, у них уже получилось. — Карен, — обращается Кэрол вполголоса. Просто хочет взять под контроль ещё хоть что-нибудь. Ей так надоело быть инертным газом в лёгких детей, — я знаю, тебя мучает одна вещь. Карен прекращает стругать перец. Но всего на секунду. — Какая вещь? — Отношения, — выдаёт Кэрол сквозь вздох. Карен стряхивает перец в цветную миску, с удивлением осознавая: она почти четыре часа не вспоминала о трещинах в своём сердце. Но теперь это возвращается. Парень, который поступил с ней так некрасиво. Парень, который не держал своих обещаний. Парень, которого она полюбила больше, чем тот рассчитывал, и он наступил, наступил… — Зачем ты начинаешь, мам? — она вцепляется в столешницу, ощущая, как нарастает боль. — Но так не должно больше продолжаться. Вы брат и сестра. Вы были так близки. Сколько ещё продлится холодная война? Пальцы расслабляются. В самом деле, откуда матери знать о парнях? Она о Кенни. Но почему сейчас, а не три года назад? — У нас нет холодной войны, — заявляет Карен. За три года устанешь от любой войны, тем более от холодной. Они с Кенни не то чтобы в плохих отношениях. Скорее не в таких хороших, преданных и искренних, как когда-то в детстве. — Что-то стоит между вами, — произносит Кэрол. — Что-то произошло однажды, а потом ничего не было как прежде. И я знаю, что именно. — Даже я не знаю, что именно у нас произошло, мам! — Карен с грохотом опускает в раковину разделочную доску. — Я только знаю, что после такого не продолжают непринуждённое общение. — Ты убила его, — слабо улыбается Кэрол. Карен непонимающе сверкает глазами. — Убила? В смысле? Он ударил меня. — Ну да. Ты ударила его первая. А он ответил рефлекторно. Он привык отвечать на удар ударом. Дворовый мальчишка, у него такие инстинкты. Они вступают в дело раньше сознания. А ты… Понятно, что ты разозлилась. И пришибла его чем-то тяжёлым. — То есть, я его типа насмерть забила? — усмехается Карен. Кэрол прячет глаза. Нервно стряхивает со стола очистки и ошмётки. — Не в прямом смысле… Ты нанесла ему моральный удар. И тебе показалось, что это было преступлением. Почему ещё твоя память стёрла этот эпизод? — Типа эпизод стал для меня слишком травматичным, чтобы помнить? Карен ополаскивает посуду. Ну да, конечно. В раннем тинейджерстве не задумываешься, как легко можно убить кого-то. Отношения с Кенни под градусом подросткового возраста действительно превратились в сплошную истерику. А потом напряжение дошло до предела. Кенни, конечно, добрый и терпеливый, но не железный. Они просто сочли наиболее безопасным не лезть в дела друг друга и свели пересечения к минимуму. Карен лишилась тыла, бронежилета. Зато научилась показывать зубы не только дома. Впрочем, зачем о ней? Она убила Кенни. Что за жестокая, мучительная метафора? — Знаешь, детка, — произносит Кэрол, развязывая передник, — Кенни у нас довольно бессмертный. И он давно возродился после того случая. Вы могли бы помириться. — Что мне ему сказать? — гневно спрашивает Карен. — Если бы ему это было нужно, он бы сам… — Вы не поверите! Там такое! — выдыхает Кевин, вбегая в кухню. У него после душа течёт с волос. На нём белая выглаженная рубашка, в которой он когда-то ходил в церковь. И улыбка — детская, во все двадцать шесть. Выбитые зубы кажутся выпавшими молочными. Они выскакивают в гостиную все втроём. Предусмотрительно выключив духовку и воду в кухне. — Хо-хо-хо, ёпт, — зловеще пародирует Стюарт. И закрепляет на подставке живую ёлку. Он и отдышаться не успевает, когда в щёку ему начинают сыпаться поцелуи дочери. Что это вообще? Она даже в детстве к нему не лезла. Всегда побаивалась. Трусливая крошка Карен. Кевин гладит морозную хвою и щенячьи тычется носом в еловые лапы. — Па-ап, ну ты вообще. Па-ап, это супер, — он смотрит так, будто ёлка — ну просто лучшая во всём мире. Потряснее и представить нельзя. — Стю… — шепчет Кэрол. Забыла вторую часть имени или вспомнила, как в молодости называла его ласкательно-уменьшительным? — Да ладно вам, ей-богу, — отбивается Стюарт. — Всего лишь дерево срубил. А радуетесь, будто миллион заработал. Они расступаются. Карен с Кевином тащат коробку с игрушками. Не наряжали ёлку уже лет десять, наверное. Пусть развлекутся, с кого убудет? Стюарт входит в спальню, где Кэрол в алом коротком платье моложаво подводит губы и хлопает накрашенными ресницами. Видно, конечно, что ей хорошо за сорок и последние двадцать она не просыхает. Но всё-таки… — Ты ничего такая, — говорит он, и в этом есть доля правды. Даже чуть больше доли. Не то чтобы он сейчас влюбляется в Кэрол заново (это было бы слишком, честное слово), но, пожалуй, отчётливо понимает, почему полюбил её много лет назад. Он подходит вплотную, обвивая объятием. — Снимай эту хрень, — шепчет на ухо. Нет бы как-нибудь покрасивее... Праздник всё-таки. Кэрол смотрит выжидающим взглядом юной кокетки. Да уж, на слова он в пикантные моменты никогда не был хорош. Ну и не надо. Стюарт просто целует. — Стол из кухни в гостиную вынесешь, — объясняет Карен. — Салфетки — вот. Тарелки можешь тоже уже расставить. И не придвигай стол слишком близко к дивану. — Так точно, — кивает Кевин. И даже честь отдаёт. Правда, не той рукой. — Ты справишься. Ты молодец, — уверяет Карен. — А я сейчас… На минутку, и вернусь. В своей комнате она перебирает листки розовой надушенной бумаги. На таком только валентинки писать для молокососов из средней школы. А на чём писать брату? Карен всхлипывает и размазывает по лицу смесь слёз, тонального крема и скомкавшейся туши. Отчего так больно-то? И так страшно. Заглушила тоску по брату любовью к мальчикам, а теперь не можешь сама на себя смотреть. Карен успокаивает себя: «Не бойся. Терпи. Тебе ещё станет лучше». Слёзы закапывают несколько тетрадных листков с глупыми словами. Наконец она находит нужное. А чуть позже найдёт силы выйти из комнаты. Кенни просыпается, когда Кевин опускает на стол блюдо с дымящейся смуглой говядиной. В гостиной полумрак, воздух лёгкий и чистый. В середине комнаты переливается ёлка. Мигают белые ангелочки на стенах, поблёскивает в углах мишура. Бокалы на столе отражают разноцветность мелких гирляндных лампочек. — Кевин, — зовёт Кенни хриплым со сна полушёпотом, — что здесь творится? Я не понимаю. — Разумеется, не понимаешь, — отвечает Кевин снисходительно. — Ты же мелкий и глупый. Он выравнивает нож и вилку возле тарелки Кенни. Лежат они неправильно, отмечает Кенни, но да ладно. — Ке-ев, — тянет он, — ну скажи-и. — Сам поймёшь, — заявляет Кевин тоном недостижимо старшего брата. Затем высокомерно шмыгает носом и уходит на кухню. Кенни кутается в одеяло и ворочает подушку. Это вообще его? Кто-то надел свежее бельё. Зачем? В грудь бьёт беспокойство. Это ненормально. Такого не бывает. Хорошим не кончится. Детский сон о счастливом Рождестве — захрена он ему в девятнадцать? Кенни хватает ртом воздух, как после долгого бега. Напрягается, как на приливе адреналина. И всё же, когда в гостиную вываливается семья, он улыбается. Смотрит на их прикиды — показ мод в элитном секонд-хенде — и почти смеётся. — Мне что, надеть мой голубой смокинг? — спрашивает, внезапно стыдясь своей потёртой куртки. Ему смеются в ответ: — Можешь не надевать. Рядом на диванчик садится мама. Отец во главе стола, на другой стороне — Карен с Кевином. В ушах звенит от соприкосновения ножа с вилкой. От непривычно вкусной еды больно сводит живот. Они краснеют, рассказывая, как так вышло. Они будто сами смущены и не верят. Никто не верил. Это просто сбывшаяся сказка. Смирись. Кенни трёт глаза. На столе нет алкоголя. Мать обнимает его за плечо и спрашивает: — Как ты себя чувствуешь? — Немного странно, — признаётся Кенни. Мать не выпускает его из объятий, хотя тело уже напряглось, вот-вот вывернется или оттолкнётся. Расслабься. Позволь себе. Доверься кому-нибудь. Кенни вздыхает и заваливается на маму. Прохладные её пальцы зарываются ему в волосы. За столом рассказывают о чём-то. Если вслушаться, все истории сводятся к Кенни, как к какой-то раскалённой пульсирующей сердцевине. Его спрашивают: — Ты правда ни разу не просыпался? Даже когда коробка перевернулась? Кенни слабо мотает головой. — Не-а. — А куда ты собирался идти, прежде чем заснул? Кенни приподнимается с груди мамы. «Подальше от вас» — как вам такой ответ? Он прячет взгляд и жалобно улыбается. Не хватает только подарков в цветных обёртках. Может, завтра купить и раздать всем задним числом? Впрочем, Кенни понятия не имеет, что кому в семье нужно или нравится. Карен толкает к его руке самодельную крошечную открытку. Кенни берёт её с неожиданным, не поддающимся расшифровке уколом в сердце. «Прости, что убила тебя. Я так тебя люблю. Вернись ко мне». Кенни ловит взгляд матери через своё плечо. — Мам, — шипит он, — ты рассказала? — Нет, конечно, — уверяет Кэрол. — Только метафорически. Надо теперь обратиться к Карен. И желательно при этом не раскраснеться, не увлажнить глаза. Кенни прижимает ко рту руку, пряча дрожащие губы. Страшно подумать, но он почти научился не слышать её плача за стеной комнаты. Карен терпит его взгляд чуть меньше минуты. А затем ныряет под стол, взволновав скатерть. Отец окликает: — Тебе что, три года? Да, ей три. И она ползёт под столом к своему братишке, чтобы вспрыгнуть на него и долго-долго обнимать и целовать. Это не кончится хорошо. Кенни думает так, отлепляя от губ волосы Карен. Может, он слишком далеко зашёл со своими дурными предчувствиями. Его беспокойно бегающий взгляд, его ожидание взрыва, внезапной беды нельзя исцелить рождественским чудом. Его тревожное сердце тратит столько сил на переживание всех сортов паранойи и паники, что у него не осталось ресурсов радоваться. Даже если этой ночью они удержатся, завтра ведь всё равно придётся соскребать остатки еды со стен. Да и чем дольше оно продлится, тем безутешнее зарыдает Карен, когда всё кончится. Кенни скрещивает вилку с ножиком в центре своей тарелки и выдёргивает из-под сестры одеяло. Электрическая гирлянда на лапах ёлки розовеет, зеленеет, режет глаза. Нет, чувак, хватит себя травить. Сделай что-нибудь правильное. Что-то, не разрушающее атмосферу и при этом не дающее много надежды. Кенни кладёт подушку на колени матери, накрывается одеялом и засыпает.