...for I have sinned

Сэм застегивает последние пуговицы, мелкие-мелкие, три, две, одна (у Дина трясутся пальцы, будто их рифлёная поверхность впивается в его собственную кожу), застёгивает-захлопывает Сэма-охотника, Сэма-брата, и теперь стылые зелёные глаза Сэма-святого-отца с долей чёрствого равнодушия и прощения смотрят прямо на него из мутной глубины треснувшего мотельного зеркала. «Раскаиваетесь ли вы во грехах, сын мой?» Дин тяжело сглатывает и поправляет ворот рубашки. Сегодня это не его роль. А может, никогда и не была. Дина пугает лёгкость, с которой Сэм меняет обличья. Роль вытесняет-выпихивает Сэма из Сэма, и Дину кажется, что брат не понимает, насколько пугающе профессиональными выглядят его превращения. Насколько сильно эта роль вживается в него. Не Сэм в роль, а именно роль — в него. А может, наоборот, понимает очень хорошо. Сэм смотрит на него всё с тем же бесконечным терпением. «Поехали, Дин» Иногда кажется: они перепробовали всё от сантехников до федералов, вгрызающихся в новое дело, как оголодавшие борзые. Дин не знает, почему именно святой отец. Дело в непоколебимой ли уверенности Сэма в существовании Бога (Дин все чаще зовёт его про себя трикстером) или же в искреннем сочувствии каждой твари, выгоревшем в сочувствие по инерции. А может, в способности вживаться в образ так, чтобы окружающие, а иногда и он сам, на раз путались в выстроенной им сети заблуждений. Дину даже их не жаль. Дин по-своему съезжает с катушек. Дину нравится. И Сэм, конечно, не может не заметить. Нездоровых наклонностей за ними всегда водилось хоть отбавляй. Просто фриков становится на одного больше, какая жалость. Правда, Сэм сарказм не оценивает, припирает к стенке пустующей исповедальни и, наклонив голову набок, всматривается, кажется, в каждый выверт Диновой больной логики. Что он там нашёл-высмотрел, спрашивать не хочется до сих пор. Тогда Сэм просто кивает в ответ на незаданный вопрос и отпускает. До мотеля. Две охоты после они об этом не разговаривают, пока не сходят все засосы с Диновой шеи. Сэм обновляет периодически, лениво следит, чтобы напоминание, настоящее, ощутимое, было с ним всегда. «Я всё знаю, Дин.» Дину хочется истерически засмеяться. Или нажраться. Что делать со своим собственным знанием, он ещё не решил. Решает за него какой-то грёбаный рефлекс, когда они отправляются на похороны фанатика, сложившего себе из кусков своей жены алтарь. Возможно, Сэма устраивает его реакция. Он не сбивается, ни во время расспросов, ни произнося слова поддержки родным очередной жертвы. Из брата льётся сочувствие-сострадание, омывает его, просачиваясь всё глубже и растворяясь тяжестью в паху. Дин ему почти верит. А потом Сэм переводит на него взгляд, и Дин понимает, что с «почти» он погорячился, потому что тот внезапно усмехается. Сэм поправляет колоратку, и Дин готов опуститься на колени, потому что падать ниже уже некуда. Индульгенция на взгляды, касания, похоть. Выдано Сэмом Винчестером его намеренно заблудшей душе. «Можно, Дин» Так выглядит его собственное чертово Писание. Евангелие Винчестеров на пыльной пустой дороге, которой нет конца. Неважно, ведёт она в ад или соседний штат. «Прости нас, Боже, во грехе нашем.» Иногда Сэм оставляет этот образ дольше. Дин прижимается губами к бутафорским чёткам и сухим, как пергамент, костяшкам, ведет ими выше, пока не царапается о жёсткий край ткани. Она закрывает от него Сэма. Она закрывает от него его брата. Второй рукой Сэм зарывается в короткие волосы на затылке, тянет вниз, вынуждая оторваться и запрокинуть голову. «Терпение никогда не было твоей сильной стороной» Это его брат. Это не его брат. Дин чувствует, что вязнет, но не анализирует. Нет желания, но есть для совершенно другого. Он почти с трепетом отводит полы одеяния в стороны и расстёгивает ремень на строгих чёрных штанах. Сэм не возбуждён и верен роли до конца, но Дин намерен это исправить. Невозбуждение брата дерет горло, и от нехватки воздуха на глаза наворачиваются слёзы, которые он тут же смаргивает, — сегодня он хочет видеть всё, и напряжённые бедра, тёмные завитки волос, руки, старательно комкающие ткань пиджака. Образ уступает место Сэму, и тот сильно кусает губы. В мотеле тонкие стены. Сэма прошивает судорога, передаётся Дину через впившиеся до синяков пальцы. Не сдержавшись, он тянется к своей ширинке, обламывает ногти о пуговицу, и Сэмов всхлип становится последним, что он слышит, пока его не размазывает удовольствием. Когда на щеках подсыхают следы его нераскаяния, Дину лень их стирать. — Не благословляйте меня, Святой Отец. Колоратка сдернута с шеи, и Сэм непонимающе хмурит брови. Дин криво ухмыляется: — Ибо я согрешил*.