Светит незнакомая звезда Снова мы оторваны от дома...
Я просыпаюсь на крыше. Я просыпаюсь и стону от горящих огнем, затекших мышц, от гудящей головы. На обоих плечах у меня погонами лежит голубиное дерьмо. Рука, за которую Рыжий втянул меня обратно на крышу, невыносимо ноет. Мне хочется остаться лежать здесь, на холодном гравии, и не бегать за Павловым, не оправдываться перед коллегами, не жить, но я поднимаюсь и бреду к выходу.*
Я просыпаюсь в своей кровати и в своей квартире. Я болен, очень болен, лицо отекло, меня лихорадит, а еще — это отвратительней всего — рядом лежит Рыжий. Он вперся на мою чистую, пахнущую стиральным порошком постель полностью одетый и даже в ботинках. Он лежит, подперев голову рукой, и пялится на меня своими прозрачными глазами. Ну да, этого можно было ожидать — у меня "утро добрым не бывает". Ха! — Сладко спал, Соловьев? А я тут в гости наведался, решил осмотреться. Скромненько. Такое мещанство. Куда, кстати, твоя мама-жена девалась? Уехала? Ну, не будем о тебе, давай лучше обо мне поговорим — хочешь загадку? Я под водою обретаюсь, небесной манною питаюсь... И так далее, и тому подобное. Конечно, он кого-то убил — это вполне можно вычленить из потока трепа, и он явно ждет от меня реакции. Можно схватить его за горло. Можно харкнуть прямо в глаз. Можно вскочить, начать трясти его за плечи, кричать в лицо, выпытывать, и все такое. Но я болен, и я устал, и очень хочу спать — поэтому я просто поворачиваюсь к Рыжему спиной, говорю: — Это все очень интересно, приходите завтра. И засыпаю.*
Я просыпаюсь, когда за окном уже темно. Секунду я не понимаю, где нахожусь, и это лучшая секунда за последние пару недель. А потом из-за дверного проема выглядывает Рыжий, и моя сладкая иллюзия разлетается быстрее облачка. — Какого хера тебе надо? — скриплю я своей сухой наждачной глоткой. — Ну, Миша, уже лучше, — тянет он и скалится. В этот раз он снял куртку, ботинки, а еще напялил одну из моих рубашек. Рубашек моего отца. Белую в желтый рубчик, — Готов послушать загадку теперь? Дам тебе второй шанс. Можешь погеройствовать! Что за праздник! — Иди ты в жопу со своими загадками. Он выглядит действительно уязвленным. Поджимает губы и медленно следует за мной в туалет, пока я еле передвигаюсь по стене. Он внимательно смотрит, как я мочусь, натягиваю обратно трусы, а потом смывает за мной воду. — Не хочешь попробовать спасти кого-то крайне беззащитного и крайне невинного? — пробует он еще раз. — Нет. — То есть, Соловьев, ты готов замарать руки в крови? Как неожиданно! И тебе не совестно? А ведь еще советский милиционер, ай-яй-яй! Я возвращаюсь в кровать. Рыжий наконец затыкается, и это очень, очень хорошо, потому что мой раскаленный череп готов лопнуть от этого нудежа. Проходит пара минут, или часов, не знаю, я слишком погружен в расслабленное дрейфование по температурным волнам; но рожа этой сволочи снова маячит у меня перед глазами. — На. Жри. Передо мной появляется миска ароматного, чудесного, золотистого куриного бульона. Мой ссохшийся желудок переворачивается и сжимается. Это слишком серьезный соблазн — я жадно выпиваю все, полностью, и пихаю миску обратно Рыжему в руки. У меня в квартире серийный убийца, психопат и в целом полнейший урод — но сегодня это все равно. — А ты, Миша, не так-то прост, — равнодушно роняет он, и сейчас, безо всего это гримасничанья и дешевой наигранной шелухи, он звучит не слишком противно, — Прочуял мою ложь. Не самый ты тупой мент, признаю. Рыжий включает вечернее Время, и вместе мы внимательно смотрим репортажи с полей и вслушиваемся в количество собранных в этом году тонн пшеницы и прочих зерновых культур. Потом начинается концерт эстонских фольклорных ансамблей, Рыжий выключает телевизор, буднично прыскает мне в лицо из клизмы, — думаю, это маленькая месть за мою невнимательность к нему, — и я снова вырубаюсь. Честно сказать, не знаю, чувствовал ли я его блеф, или же мне просто плевать.*
Я просыпаюсь под голос ведущего из радио. Читают какой-то спектакль. Рыжий, конечно, здесь. Сидит в кресле с тонким красным томиком в руке. — Всё равно ненависть моя — тяжкая гиря ведь — висит на тебе, куда ни бежал б. — Перевираешь, — я морщусь, потягиваюсь, тру глаза раскрытыми ладонями. — Могу и точно, — шепчет он и быстро, рывком, как большая змея, оказывается подле меня. Мне чудится, что вот-вот он обовьет меня десятком колец, сожмется и сломит мне ребра. Рыжий неотрывно глядит на меня, коленопреклоненный перед моей кроватью, и говорит: — Кроме любви моей тебе нету моря, а у любви моей и плачем не вымолишь отдых. Меня прошибает пот, но я только приподнимаюсь на локтях с кровати, смотрю на Рыжего так же пристально и неотрывно, как он на меня, и отвечаю: — Опять товарища Маяковского переврал. — Не оценил, Миша? Поэзию можно и нужно преображать в соответствии со своими нуждами. Да и людей можно преображать тоже. — Убийство – это преображение? — В некоторой степени. Акт творения. — Риторика не для любителя Маяковского. — А я больше Пастернака люблю. Реки, воды, годы и века... И так далее... Метаморфозы... А ты, Соловьев? Мне противно, что он читает Пастернака, противно, что он в моей квартире, и что дышит одним со мной воздухом; что наверняка пользовался моими туалетом и душем, ел мою еду и смотрел на меня своими прозрачными злобными глазами. Что трогал тут все своими заляпанными чужой кровью бледными пальцами. Противно, что он не может и строки прочитать, не солгав. Чувствую я себя все еще абсолютно погано, но от вида Павлова мне снова хочется кричать, бежать, думать. Жить мне хочется от ненависти к нему. Он инфекцией разлился по моей голове и паразитирует там, жрет мой мозг. Я невыносимо медленно тянусь рукою к его щеке, виску, затылку; поглаживаю жестковатые волосы и крепко зарываюсь в них пальцами. Рыжий прикрывает глаза. Я берусь еще крепче и сокрушительно бью его лицом о деревянное изголовье: кровь из носа аж брызгает жирными каплями на ковер. А Рыжий лишь того и ждет. Он снова играет, снова скалится залитыми красным зубами, бьет меня в ответ в живот, я сгибаюсь, хватаюсь за него и мы оба мешком валимся вниз. Мы катаемся по полу, молча нанося удары в ухо, печень, пах, челюсть. Я чувствую почти физически, как он по-животному восторжен и возбужден. Зрачки затопили всю зеленоватую радужку. Наконец, я еще раз бью его лбом в переносицу, слышится хруст, Рыжий с обожанием трется своим окровавленным лицом о мое, вскакивает, бежит в прихожую, хватает в одну руку ботинки, в другую — куртку, и вот его уже нет. Я выбегаю вслед за ним на улицу, босой и безумный, но Рыжий, конечно, уже далеко. Возвращаюсь. Зачем это все? Что мне несправедливость и чужие смерти? Я могу спать, и спать, и спать... Смутно вспоминаю, сквозь бред, как Павлов говорил с Котовым у двери, как приходил ко мне врач и оформлял больничный. Обо всем позаботился, гадина. Зачем все? Но. На зеркале в ванной написано зубной пастой:ВсЁ раВНО МИшку Не БрОшу ПатАмУ ЧТо он ХоРоШИй :)
Больше я не хочу спать. Кровь моя кипит. Я беру отцовскую куртку, обуваюсь, и выхожу в глубокую, обволакивающую ночь, и иду к отделу. Наверное, потому, что я — хороший.