вытащи из омута

      К вечеру ты был безоговорочно пьян. Ты не планировал напиваться, когда проснулся с утра, не планировал, когда звонил в двадцатый раз чертовому Мирону с тупым заскоком игнорировать — от подсознательного сравнения себя с Шокком, тебе стало почти смешно — ты вообще не собирался пить, но вышло, как всегда, случайно. Ты не был алкоголиком, но, стоило признать, злоупотреблял и от выпивки никогда не отказывался, воспринимал ее, как что-то неотъемлемое, и эта лёгкость в тебе напрягала когда-то людей вокруг. Саше она тоже быстро перестала нравится: ты вообще вел себя слишком беспечно, мог напиться и шататься по городу или вовсе заснуть сразу в баре, ты все воспринимал, словно приключение, как говорится, «зачем потом сожалеть», но только сейчас ты начинал задумываться, что не был прав. Ты, конечно, не корил себя, но понимал все яснее, что все вело к вашему с Сашей разрыву, и с одной стороны тебя это успокаивало, а с другой напрягало. Но, как бы то ни было, к часам восьми вечера ты был пьян — не до бессознательного состояния, но достаточно, чтобы вести себя развязно и не беспокоиться о последствиях. Полчаса назад ты скинул Федорову свой адрес и перестал звонить — просто не видел смысла, если Мирон захочет, то сам приедет, не маленький уже, в конце концов.       И вот на такой ноте ты должен, определенно, совсем отчаяться и забить на собственные проблемы, полностью погрузившись в себя, но один звонок в дверь — и ты уже в прихожей. Ты даже в глазок не смотришь, у тебя брать нечего, и ждёшь ты вполне конкретного человека, ты ковыряешься ключом в замке, после распахиваешь дверь — на пороге Мирон. Он смотрит на тебя совсем иначе, чем тогда, в метро, сейчас в его глазах нет ни паники, ни ненависти, он спокоен, пожалуй, даже слишком, умиротворен и смотрится так, будто к приятелю на чай заскочил. Ты отчего-то улыбаешься, пьяно так, бессмысленно, по-дурацки, жестом зовешь Федорова внутрь и захлопываешь за ним дверь. От Мирона пахнет чаем, и одет он в толстовку и треники, будто только что проснулся и решил забежать к тебе за солью по-соседски, и ты думаешь краем сознания, что это, возможно, было бы неплохо — ты не против, чтобы Мирон забежал за солью, а потом, может, и остался бы на ночь. Ты пьян, у тебя путаются мысли, и ты трешь виски, чтобы смотреться хоть немного посерьезнее, боясь где-то в глубине души, что это ваш последний разговор. Мирон снимает куртку, вешая ее на крючок в прихожей, и сбрасывает ботинки, отчего становится еще ниже по отношению к тебе. Ты считаешь это тоже забавным, но молчишь — не время для глупостей. — Как ты вошел, не позвонив в домофон? — без особого интереса роняешь ты, провожая Федорова на кухню, наблюдая параллельно за тем, как тот аккуратно ступает и осматривает твою квартиру — Мирон напряжен чуть больше, чем когда только пришел, но все равно держится молодцом. — Прошел вслед за каким-то из жильцов, — пожимает плечами он, а потом чуть вздрагивает, когда ты касаешься мимолетно его плеча, предлагая сесть на близ стоящий стул. — А я-то думал, что просто двери сами открываются перед великим Оксимироном, — смеешься ты, Федоров хмурится, — послушай, если ты будешь просто молчать, то я переключу собеседника, — копируешь ты его интонацию с вашего первого разговора. — Если бы это так работало, — на губах Мирона появляется вымученная улыбка, — Слава, — твое имя из его уст звучит как-то тяжело и с надрывом, тебе даже становится не по себе, — я не в курсе, что делают в таких ситуациях, знаешь, и сам не представляю, что нам обоим делать. Тебе ведь бессмысленно предлагать просто все забыть? — Плюс пять очков за сообразительность, — ты кажешься совершенно несерьёзным, но это скорее защитная реакция, чем какое-то отношение к ситуации, — Мирон, — ты смакуешь его имя на языке, думаешь, что тебе нравится произносить его вслух, особенно обращаясь к его хозяину, — мы общались с тобой дольше месяца, я знаю о тебе каждую мелочь: какой фильм ты смотришь, когда грустишь, на какой стороне кровати спишь и так далее, и ты думаешь, что я просто забью, да? Нихуя подобного. — Ну, а как ты себе это представляешь? — Мирон морщится, роется в карманах в поисках пачки Кента и зажигалки и закуривает — ты не против, ты даже думаешь, что Мирону идет курить, хотя и эстет из тебя никакой, но в нервных затяжках и плотном кольце губ ты видишь что-то особенное — хотя валишь все на алкоголь в крови, — ты серьёзно считаешь, что мы можем стать… Друзьями? Я, блять, просто не понимаю.       Ты молчишь, тянешься к Федорову и отбираешь сигарету, затягиваешься. В голове противно копошатся мысли, руки у Мирона холодные, почти ледяные, с выступающими венами и костяшками, с точеными, «музыкальными» пальцами и внушительным количеством пластырей — красивые руки, ты задерживаешь ладонь чуть дольше, чем следовало бы, и Федоров сам одергивает, на лице его просто непередаваемая гамма эмоций — ты видишь, ему тоже больно. Дело тут, конечно, не в сигарете, дело тут в том, что вы оба не представляете, как будете справляться с одиночеством друг без друга, без разговоров до трех ночи и совместно просмотренных фильмов. Мирон сдается и скрывает лицо в ладонях, качает головой — он, похоже, не до конца научился сдерживать свои чувства, и тебе до странного жаль его сейчас, хоть сожаление тебе и несвойственно. Ты затягиваешь и выдыхаешь дым куда-то в сторону, после стряхиваешь небрежно движением часть пепла с фильтра и смотришь на Мирона — он все еще не поднимает на тебя глаз, его плечи напряжены, а пальцы плотно обхватывают голову, Федоров находится в состоянии растерянности, он не может решить, что предпринять, он путается — тебе легче, ты пьян, ты встаешь со стула и подходишь ближе. Мирон опасливо поглядывает на тебя; ты же садишься перед ним на корточки и легко тянешь чужие руки на себя — ты совсем не отдаешь отчет своим действием, но это не мешает тебе ни капельки. — Эй, Мирон, — ты хватаешь Федорова за подбородок и вертишь голову, на что Мирон только недовольно фыркает и отнимает твою руку от своего лица, — можно же быть не только друзьями, если дружба смущает тебя, — ты снова смеешься. — Отъебись, — зло шипит Федоров, тоже вставая и направляясь в коридор — ты понимаешь в этот момент только две вещи: что он хочет уйти, и что ты не допустишь этого — и это до смешного ванильно, будто вы оба застряли в ебучей мелодраме.       У Мирона глаза становятся злые, почти звериные, когда ты перехватываешь его за предплечье — ты не тянешь на себя, но и не отпускаешь. Ты не начинаешь говорить речь в духе «помнишь, сколько между нами было», не давишь на жалость, ты просто не хочешь отпускать и следуешь своим желаниям, а Мирон не разобрался в себе. Федоров дышит через раз, он вырывает руку, но не уходит, а с силой бьет по стене, так, что ты почти трезвеешь от гулкого звука удара и едва уловимого стона боли, ты замечаешь, как отлепляются пластыри, отчего Мирон как-то болезненно вздыхает, но ничего не предпринимает — его лицо отражает только одну эмоцию, и это усталость, и тебе это выражение безумно знакомо. Мирон чертыхается и смотрит на тебя, как на последнюю свою надежду, и ты в этот момент душишь в себе порыв обнять его, потому что это будет как-то неправильно, и ты пока еще сам в себе толком не разобрался, но теперь ясно наверняка — Федоров не уйдёт, пока ты не захочешь. — Ну и что ты предлагаешь? — говорит он, по-птичьи клоня голову и смотря куда-то мимо тебя. — Для начала, — отвечаешь ты, — выпьем.