Исповедь

      — Святой отец, я согрешил.       Слова эхом разнеслись по пустой церкви, и Амон замер. Он много раз слышал эту фразу из-за дверей исповедальни. Её произносили робко, смиренно, удручённо, сквозь сдерживаемые рыдания, и всегда это маленькое откровение заставляло вжимать голову в плечи и бежать, чтобы не слышать продолжения. Амон очень боялся произносить её на исповеди, а после сквозь слёзы каялся во всех своих грехах: неубранной постели, грязном воротничке и маленьких детских желаниях. Но никто не говорил её посреди зала, сидя на скамье. Ни у кого в голосе не была слышна улыбка, будто это была забавная шутка, и никому никогда не было весело. А Амон, всегда уходивший, в этот раз осторожно выглянул из-за колонны, чтобы увидеть человека, насмехавшегося над своим грехом.       — Расскажи мне, мальчик мой, — раздался мягкий голос отца, и Амон удивился второй раз: разве можно просить человека рассказывать свои грехи прямо в церковном зале, под обличающими взглядами святых?       — Я убил пятерых, — спокойно ответил неизвестный, и Амон едва не выронил лопатку, которой хотел убрать восковые потёки у поминальных свечей. — Вернее, это за последний раз. А с нашей последней встречи я убил гораздо больше, — продолжал голос, а Амон всё больше холодел. Ему не стоило приходить сюда так поздно, чтобы помочь отцу, и теперь бремя страшного греха было разделено между ними тремя.       — Твой аппетит слишком велик, мальчик мой, — ласково произнёс отец. Амон всё же выглянул, всматриваясь в фигуру, сидящую на скамье. И тут же с восторженным удивлением вдохнул: перед отцом, облачённым в длинные чёрные одежды, сидел ангел. Его белые волосы сияли в свете ламп над алтарём, а серая одежда, грязная и рваная, мешком свисала с худого тела. Тем не менее Амон не сомневался: только ангелы могут так тепло улыбаться и ластиться к руке, которая легко гладила по макушке.       — Я убил не из-за голода, — возразил незнакомец, склонив голову. — Я убил их, потому что они пришли туда, куда не стоило, и сделали то, что мне не понравилось. — Он снова поднял голову и хищно обнажил зубы. Амон схватился пальцами за колонну и, вжавшись в неё, задрожал: а вот так ангелы не улыбались. Но отец не боялся: он продолжал гладить спутанные волосы, торчащие в разные стороны.       — Ты ещё так молод и горяч. Но рано или поздно ты осознаешь, что сила, которой ты обладаешь и которая толкает тебя на грехи, – пустышка. Вечно упиваться убийствами невозможно. — Ладонь с волос спустилась ниже, и пальцы коснулись гладкой щеки и скользнули дальше, мягко сжимая подбородок.       — Ты прощаешь меня, отец? — прошептал ангел, прикрыв глаза. Отец всегда был для Амона Богом, и это был самый страшный грех, в котором Амон никогда не признавался. И сейчас ангел просил прощения у самого Господа, который стоял перед ним, окружённый сиянием.       — Да, мальчик мой. — Отец склонился над ним и поцеловал в лоб, и это было так завораживающе, что Амон на мгновение невольно разжал пальцы, очарованный этим прощением. Лопатка звонко стукнулась о плитку, и ангел обернулся прямо на него, широко распахивая глаза.       У него были глаза демона: жуткие, чёрные, с красной пылающей радужкой, они сковали тело ужасом, загипнотизировали, как кролика. Амон сглотнул, не в силах оторваться от этих глаз, развернуться и убежать как можно дальше. Несомненно, так выглядели ангелы смерти, беспощадно забирающие души грешников, и сейчас один из них хотел двинуться в его сторону.       — Нет, Ута, — твёрдо произнёс отец, сжав его подбородок и насильно разворачивая к себе голову незнакомца, у которого было красивое земное имя. Жуткие глаза больше не смотрели на Амона, впившись в отца, но тот был непоколебим: крепко удерживая голову Уты, он тяжело положил на плечо вторую руку.       — Почему? — вкрадчиво спросил Ута. Ангел смерти подчинялся своему Богу, хотя жажда крови, волной захлестнувшая церковь, никуда не исчезла.       — Это мой любимый сын и твой возлюбленный брат. — Пальцы отпустили подбородок, и ладонь легла на второе плечо.       Амон часто-часто дышал, чувствуя, как сердце бьётся где-то в горле. Колени дрожали, и, не в состоянии больше удерживать своё тело на ногах, он тяжело осел на пол. Пальцы до боли в костяшках вцепились в край чёрной курточки, а глаза продолжали смотреть, как отец сдерживает ангела смерти на месте.       — Любимый сын? Возлюбленный брат? — саркастично усмехнулся Ута в лицо отцу. — Что за бред, старик? Просто скажи прямо, что ты его трахаешь…       Звон хлёсткой пощёчины прервал фразу. Её смысл Амон не знал, но по лицу отца понял, что Ута сказал что-то ужасное, ужаснее, чем признание в убийстве.       — Такие слова запрещены в церкви, — тихо, но строго произнёс отец, опуская руку, и Ута дотронулся кончиками пальцев до красной горящей щеки.       — Прошу прощения, святой отец, — едко ответил он, ухмыльнувшись, и скосил глаза на Амона. Тот замер, будто его распяли этим взглядом на стене, но Ута быстро потерял к нему интерес и снова посмотрел на отца. — Я вообще помыться пришёл. Можно воспользоваться твоей ванной? — спросил он.       — Конечно, мальчик мой, — улыбнулся отец и указал на дверь за алтарём, ведущую в жилые комнаты приюта. — Поднимешься на второй этаж и дойдёшь до конца коридора. И никого не тронешь, ясно? — протянул он, наклоняясь ближе и всматриваясь прямо в страшные глаза.       — Да понял я, — отмахнулся Ута и встал со скамьи. Отец провожал его взглядом, как вдруг Ута остановился и, не оборачиваясь, позвал: — Эй, возлюбленный братец!       Голос, неуважительно громкий для этого священного места, пронёсся над скамьями. Амон поднял руки к груди, находя нательный крестик, и сжал его, начиная беззвучно молиться.       — Дам добрый совет: не суйся в четвёртый район или сдохнешь. — Коротко посмеявшись, Ута ушёл, а Амон продолжал ворочать онемевшим языком, с трудом проговаривая слова, пока в ушах стоял злой смех и горели на сетчатке отпечатки красных глаз.       На плечо легла тёплая рука и успокаивающе погладила. Амон умолк и поднял глаза на отца.       — Кто это был, отец? — прошептал он. Лицо напротив расплывалось от слёз, которые стекали вниз по щекам и ласково стирались сухими узловатыми пальцами.       Кто мог так открыто рассказывать о своих грехах, громко говорить и смеяться прямо на глазах у святых, не боясь возмездия?       — Это мой любимый сын, — улыбнулся отец, и Амон шире распахнул глаза, переставая плакать. С замиранием сердца он ждал продолжения фразы, но отец молча сел перед ним на колени и обнял, прижимая мокрое лицо Амона к своей тёплой груди.       Конец фразы так и не прозвучал. Под высокими сводами церкви Амону только что исповедался его Бог.