۩۞۩
У неё дом не в руинах, под крышей покатой, без дыр. В нём пусто, но стены греют воспоминаниями. Обои в жёлтый цветочек — это лютики, забавные очень — и полы паркетные. Внутри холодно, но чисто. Всюду газеты, журналы, книги в обложках и без. Целые тома увесистых, громогласных шедевров и тонкие брошюры, полные патриотических лозунгов. Мужчина — его зовут Исином, и когда-то давно, в той жизни, где не было места войне, он читал студентам зарубежную литературу — переступает через печатные эвересты и монбланы и тихо, постукивая кулаком о дверной косяк, зовёт хозяйку дома. Когда-то он говорил на четырёх языках, теперь же с трудом обращается и с одним. Вместо хозяйки откликается собачка. Совсем не чеховский шпиц — так, дворняга без роду и племени — выбегает навстречу и, тявкая звонко, немного истерично, указывает путь. Хозяйка дома — женщина в летах, в грязной тужурке поверх цветастого ситцевого платья — находится в некогда большой, а сейчас тоскливо-серой гостиной, от пола до потолка заставленной самодельными этажерками и книжными полками. Книг мало — больше журналы и стопки зацветших газет, — но и тех, что есть, достаточно, чтобы приковать к себе внимание Исина. — Берите, что хотите, только жизнь оставьте, — бормочет женщина и накрывает лоб сморщенной рукой. В ней зажат платок в бурых пятнах. — Мы ищем книгу, — говорит Су. — Хоть все забирайте. Собачка перестаёт лаять и, вывалив язык, с горячим хеканьем стучит по полу хвостом. Ёлли гладит пса по голове. Уши его треплются в разные стороны. — Нам всё не нужно. — Су стоит на пороге и говорит за всех. От звука его голоса во рту становится медно. — Мы пришли за Фаустом, — добавляет Ёлли и улыбается собаке. — Везде своя нужда: таков уж белый свет! Здесь то, другое там. У нас вот денег нет [5]. — Женщина отнимает руку ото лба и бледными, больными глазами смотрит на Ёлли. — Не ищите его. Его здесь давно нет. — Это книга. — Исин отрывается от полок и смотрит на владелицу дома. — Я оставлю её вам, только... мне нужно кое-что увидеть. Женщина, держась за спинку дивана, садится. Ставит ноги в разбитых ботинках на пол и вздыхает, словно собирается совершить прыжок через бездну. — Кто сказал, что я могу вам помочь? К-как вы меня нашли? — Это он. — Су указывает на Ёлли. — У него... дар находить пропавшие вещи. — Дар? Как забавно... Я так давно не слышала этого слова. Мне кажется, люди перестали его использовать, когда... когда... — Её губы трясутся, лицо морщится, и она заходится тихим, без слёз плачем. Собачка тявкает и запрыгивает хозяйке на колени. Та обнимает собачку и, прижав к груди, целует просящий поцелуев, преданный длинный нос. — Ваш дар может вернуть мне внука? Если нет, то это не дар. Ёлли впервые с момента пробуждения чувствует свою бесполезность, смехотворность и ничтожность. На нём глупый колпак, зелёный сюртук и брошь-снежинка, укрытая блёстками. У него имя шестилетнего пухляша на нашивке и пустота внутри. Он как фабричный пупс, пахнущий пластиком и дешевизной. Таких отдают за бесценок и тут же ломают. Он поломанный и пластмассовый и говорит севшим голосом: — Можно вашу руку? Женщина поднимает голову и смотрит на него с тем выражением в глаза, с которым смотрят люди, пережившие ужасную утрату и обвиняющие в этом весь мир. — Так говорят все шарлатаны. Ёлли молчит. Ему нечего возразить, ведь женщина может быть права. Он не помнит, откуда взялся его дар и дар ли это вообще. Но она читает его молчание по-своему и, погладив собачку напоследок, даёт Ёлли руку. Она сухая и сморщенная, похожа на птичью лапку. Ёлли касается кончиков её пальцев своими, а затем, сделав вдох, сжимает крепко ладонь. Мальчишка в синей куртёнке сбегает с крыльца. На плече болтается рюкзак, а к уху прижат телефон. Губы, тронутые улыбкой, шевелятся, повторяя контуры неслышных слов. У мальчишки в волосах — отблески утреннего света, щёки горят, а в пальцах — волнительная дрожь. Разговор ему приятен, но смущает. Мальчишка запрыгивает в автобус и улыбается девушке с букетом поздних цветов. За окном — вот-вот Рождество. Скоро пойдёт снег, а у мальчишки нет головного убора. В фойе университета людно. Мальчишка стряхивает с плеча рюкзак и снимает куртку. Он потерянно оглядывается, выискивая знакомые лица, но лица размываются, сливаются в сплошное цветастое пятно. Пара. Полный студентов лекционный зал. Лектор в строгом сером костюме и блузке цвета брусники. Она смотрит на студентов поверх очков и рассказывает свой предмет. За её спиной, сменяя друг друга, мелькают слайды презентации. Взрывом накрывает неожиданно. Перед мальчишкой разверзается ад. Подвалы, сырость, пыльные лампы, к которым не подают электричества. Люди с повязками "Красного креста" на плече. И он, в пальто с чужого плеча, бинтует мальчонке шести лет чёрную от сажи голову. Мальчонка смотрит перед собой стеклянными, серыми, как вода в лужах, глазами и перебирает в крохотных пальцах янтарные бусы. С каждым днём их становится всё больше: детей с пустым взглядом и кровью на осунувшихся лицах. Детей без имён. Детей без детства. Детей без будущего. Всё замирает в здесь и сейчас, а здесь и сейчас есть январская стужа, забитые людьми тоннели метро и жёлтые от бесконечных стирок бинты. Рука больше не дрожит, штопая очередную рваную рану. На вмиг повзрослевшем лице нет и тени сомнения. Он знает, что делает. Он со всем справится. Это его работа. А дальше — поезда, разбитые перроны, вереницы грузовиков, госпитали без коек и нужных медикаментов. Боль в обмороженных пальцах, слезы, которые никто не видит, одна на четверых сигарета, безразличие. Война стирает границы не только государств. Потом — тишина и весть о капитуляции. После — ничего. Долгая дорога домой. Которой нет смысла возвращаться. Красный крест красной тушью на коже, как клятва, которую ничто не сможет порушить. — "Красный крест". Ваш внук служит в "Красном кресте". Он хотел стать врачом и спасать людей. Он нашёл своё призвание. — Почему же он не спасёт меня? — шепчет женщина. — Почему не спасёт? — Чтобы кого-то спасти, нужно кем-то пожертвовать. Перед вашим внуком стоял выбор: вы или тысячи других людей. Он его сделал. Не судите его — это война. — Исин склоняется и выдёргивает из-под ножки кособокого журнального столика свою книгу. — Миллионы людей готовы пойти на всё ради тех, кого любят. Людей же, готовых пожертвовать любимыми ради незнакомцев, — единицы. Она молчит, и от её молчания закладывает уши. Ёлли трёт их ладонями и отходит к двери. Женщина тянет к нему руку. — Подождите, — просит обессилено. Исин открывает книгу и улыбается. Су выходит в коридор и сливается с лютиковым сумраком. Женщина встаёт с дивана и нетвёрдым шагом подходит к полке, с которой на неё взирают часы, давно потерявшие ход времени, жестяные коробочки и коробочки в подарочных обёртках, выцветшие и утратившие свою праздничную привлекательность. — Рождество ведь... — Она снимает с полки самый маленький, обёрнутый жёлтой бумагой, коробок и, прижав его к груди, говорит: — Не успела ему подарить. Он так хотел его, а я всё ждала, всё оттягивала. Почему люди всё откладывают на завтра?.. Коробка оказывается в руках Ёлли. — Вдруг увидите его... когда-нибудь. — Она смотрит с надеждой. Как мало людей теперь смотрят с надеждой... Ёлли кивает. — У вас нет пальто... — Женщина уходит в соседнюю комнату и возвращается с синим, лишённым пуговиц, пальто. Оно явно женское, но Ёлли принимает его и накидывает на плечи. Башмаки бы он тоже сменить не отказался — пальцев не чует в эльфийской обувке, — но по его размеру здесь явно ничего не найти. — Передайте ему, чтобы жил долго. Очень-очень долго. Назло всем. — Передам. Женщина ложится на диван, накрывает лоб ладонью и затихает. Собачка сворачивается клубком у неё под боком и опускает уши. — Ты в самом деле это сделаешь? — спрашивает Су, когда они, выйдя на крыльцо, усаживаются на присыпанных снегом ступенях. Ёлли пожимает плечами. — Мне всё равно некуда идти, нечего делать. — Сходи в центр, он на окраине. Там тебя бесплатно покормят и дадут обувь. Может, кто узнает. Мало кто в наше время расхаживает по городу в эльфийских башмаках. — Не знаю... У меня есть чувство, что я должен... должен идти за видениями. Что рано или поздно я встречу человека, который потерял меня. Нужно лишь не останавливаться. — Движение — жизнь. — Исин сует книгу за пазуху. — Но в центр, всё же, зайти стоит. Они должны знать, где размещается штаб-квартира "Красного креста". Жаль, не спросили имени мальчишки... — Сехун. — Ёлли протягивает Исину коробку с подарком. Под узкой бумажной лентой прячется карточка с красиво выведенным именем. — Может, хоть у одного парнишки в этом году Рождество таки случится...۩۞۩
В центре удаётся раздобыть пару ботинок и абсолютно бесполезные сведения о "Красном кресте". Давно лишившаяся статуса и полномочий, организация может базироваться где угодно. Однако Ёлли не сдаётся. Он верит, что сможет отыскать потерянного мальчика и вручить ему несбывшееся Рождество, как прежде отыскал дом, которого нет, для Су, и звонок, который никогда не свершится, — для Исина. Звучит паршиво, Ёлли знает, но безнадёга — не то чувство, с которым он согласен мириться. Он натягивает ботинки, оставляет бесполезные башмаки у буржуйки и, сунув руки в короткие рукава пальтишка, присоединяется к Исину и Су, что ждут его у дверей скромной столовой. Здесь не предложат ужина из трёх блюд, но супа на подмёрзшей и от этого сладкой картошке насыплют. Они едят быстро и уходят, пока никто не стал задавать вопросов. Над пристанью висит туман, и позднее, переспевшее небо не дробится звёздами. В нём тают облака, и только месяц — немощный и древний — пробивается сквозь их пыльную вуаль. — Почему так много бездомных? — спрашивает Ёлли, когда они, ступая тихо по песку, минуют пристань и окунаются в прибрежную темень дикого пляжа. — Работы нет, возможности отсюда выбраться — тоже. Наши дома разрушены, а заплатить за приют нечем. У нас всё отобрали. — Неужели правительство ничего не делает? — Правительство временное, и чем оно занимается, мы не знаем. Вестей из временной столицы нет. Мы брошены на произвол. В городе давно не появлялись машины, поезда не ходят — путепроводы разрушены. Только беспилотники кружат над городом. За кем следят — непонятно. У людей не осталось сил на протесты. Люди хотят подышать ещё немного. Вот и всё. — Исин говорит, глядя в чёрное море. — Четыре года — как вечность. Как думаешь, море чувствует разницу? — Ему дышится свободней, — отвечает Су. — Ни танкеров, ни эсминцев, ни людей. Вот бы стать морем... Ёлли наклоняется и выхватывает из песка пластиковый совочек. Обтирает его подолом пальто и суёт в карман. Впереди только море, море, море...۩۞۩
Они находят их случайно, хоть в случайности ни один из них не верит. С неверующими такое часто случается. Дом обсажен вишнями, по заснеженным веткам которых прыгают облезлые воробьи. Здесь тихо и, кажется, никогда не слышали о войне. Они минуют сад и оказываются у решетчатой калитки, к которой проволокой привязан кусок картона с красным крестом у смещённого вправо центра. — Есть кто живой?! — орёт Исин и колотит кулаком в калитку. Глухой, чугунный звук пугает воробьёв, и они пернатыми стрелами взмывают в небо. — Чего надо? — На пороге дома показывается мужик в ватнике. Опухший ото сна или голода, с густой бородой на серых щеках и босыми, посиневшими от холода ногами. Ёлли жалеет об эльфийских башмаках. — Мы ищем Сехуна, — говорит Су. — У нас привет от его старухи. Мужик хмурится недобро и скрывается за покосившейся дверью. Исин и Су переглядываются. На пороге показывается Сехун. Это он — Ёлли не может его не узнать. Он высокий и тощий, как жердь. На нём детская куртка с Микки Маусом на груди и дурацкий берет с помпоном на макушке. Обут он в разлезающиеся на глазах валенки. В нём нет ни крупинки тепла, но он всё ещё дышит, и это главное для Ёлли. Сехун смотрит на них долгие полминуты, а затем спускается с крыльца и по плохо очищенной дорожке идёт к калитке. Ёлли смотрит на воробья, что безумно похож на Сехуна. Он слетает с ветки и садится на стальную изгородь. — Первый памятник воробью был возведён в Бостоне в середине девятнадцатого века, — говорит Ёлли. Сехун замирает в шаге от калитки и хмурит брови. — Не обращай внимания: он всегда такой, — говорит Су. — Почему ворота "Красного креста" заперты? — Ёлли переводит взгляд на Сехуна. — Люди больше не нуждаются в нашей помощи. — Люди всегда нуждаются в помощи. — Эти — нет. — Сехун отпирает замок. — Они все мертвы. В доме царит неспокойная тишина. Кто-то кашляет, кто-то простужено хрипит бронхами, слышатся разговоры — шёпотом и в полголоса — и прочие звуки человеческой жизни. — Давно в пути? — Сехун проводит их в небольшую, по старинке пахнущую домом кухню и, открыв топку, ворошит угли. От печи тянет теплом, о котором Ёлли успел позабыть. Оно приятное, оно ласковое, оно расслабляет, и на миг он забывает обо всех бедах, что приключились с этим миром. Ему спокойно, и это настолько приятное чувство, что он с трудом сдерживает слёзы. — Дней десять. Не считали. — Исин оглядывает кухню. — У вас здесь хорошо. — Мы следим за порядком. Если в стране разруха, это не значит, что нужно рушить то, что уцелело. Таких домов осталось немного. Артиллерия и воздушные налёты сделали своё дело. Но это село, здесь бомбили меньше. — Сехун подкладывает в печь дров и, отряхнув руки, спрашивает уже не таким уверенным голосом: — Как бабушка? — Ей недолго осталось. — Су говорит прямо, глядя Сехуну в глаза. — Она просила передать, чтобы ты жил очень и очень долго. Назло всем. Так и сказала. Сехун кивает. — И ещё это... — Ёлли мешкает, пытаясь вынуть подарок из кармана, а затем неловко протягивает его Сехуну. — С Рождеством. Она говорила, тебе понравится. Сехун не спешит взять коробку. Смотрит на неё с сомнением и злостью, сжимает плотно губы и обтирает ладони о брюки. — Оно мне вряд ли пригодится, — наконец-то говорит он. — Ты сможешь его продать или обменять на еду и лекарства. — Су забирает у Ёлли подарок и суёт его в руки Сехуну. Сехун сжимает коробку в пальцах, крепко сжимает, отчего обёртка на ней надрывается. Под ней — коробочка поменьше. Тёмно-серая. Всего уголок, и так не поймёшь, что находится внутри. Ёлли и не хочет. Это его не касается. Он и так слишком часто подглядывает за чужими жизнями. — Эй! — слышится от двери. — Вы кто? Ёлли оборачивается на голос и видит его. Просто его. Как осознание смысла бытия и просветление. Сердце бьётся небрежно, с перерывами, словно не оно — жизнь. И всё внутри Ёлли выходит из строя и плавится. Воском горячим вдоль кожи и свозь поры наружу — мурашками. — Учитель Пак? — Он смотрит на Ёлли с изумлением, а Ёлли на него — с благоговением. — Вы его знаете? — Су пальцем, так некрасиво, но иначе не выходит, указывает на Ёлли. Да, он точно знает. Ёлли уверен. Потому что сам узнаёт этого невысокого, слишком худого мужчину. Узнаёт его узкое лицо с красивым носом и глазами-рыбками. Узнаёт его рот и родинку над ним. Неприметную на самом деле, но Ёлли помнит её, помнит, как идеально она смотрится на светлой коже, у бархатно-розовых губ. Он помнит волосы — жгуче-чёрные, — небрежно причёсанные или вовсе ветром спутанные. Помнит голос; он звучит у него в груди, и это сладко, это томно, это желанно. Он помнит руки; эти сильные руки с изумительно тонкими, гибкими пальцами. Помнит миндалевидные ногти, всегда ухоженные, и музыку, что рождается под шершавыми подушечками, когда он, нервничая, барабанит ими по столу или коленям… Ёлли помнит о нем всё — от момента его рождения до вздоха, сделанного в этот самый миг, — но не может назвать его по имени. Оно стучит в его сердце каждым своим слогом, а он не знает, как его произнести, и только смотрит в ответ и улыбается. — Конечно. Боже мой... — Он подходит ближе, и Ёлли, не задумываясь, делает шаг навстречу. — Как вы? Как... — Он осекается вдруг. Взгляд его ложится на грудь Ёлли, туда, где над нашивкой с именем приколота брошка. Он протягивает руку и дрожащими пальцами касается края снежинки. Оглаживает его и поднимает на Ёлли глаза. В них слёзы мутные и вопросы громкие, но Ёлли глохнет, слепнет и немеет от немыслимой близости этого человека. — Сынван... Вы знаете, что с ней? Ёлли не может ответить. Он не помнит Сынван. Хочет, потому что нельзя не хотеть, когда смотрят вот так, но не может. Он расценивает это по-своему. Отступает от Ёлли и севшим голосом шепчет: — Её нет?.. — Не знаю. — Ёлли сглатывает отвратительно-горькую слюну. — Я... — Он не помнит ничего, — вмешивается Су. — Даже имени своего не знает. Он если их и слышит, то не понимает. Всё смотрит на брошь и едва не плачет. — Это принадлежит Сынван? — Ёлли понимает, что лучше бы молчал, но слова сами слетают с языка. — Вы назвали меня учителем Паком. Я — учитель Сынван? Должно быть, она отдала это мне... когда-то. Он кивает. — Я сделал это для неё, когда... когда ей было шесть. У вас был утренник, в школе. Жена отвезла Сынван и поехала на работу. Ей нужно было забрать документы. Она бы вернулась через час, не больше. Но... — Он вытирает торопливо рот и под носом ребром ладони и отступает от Ёлли, но взгляд всё так же прикован к брошке. — Жена оставила Сынван с вами и поехала на работу. А спустя полчаса на здание, в котором размещался её офис, сбросили первые бомбы. Я врач, я не мог уехать. К нам свозили пострадавших со всего города, а бомбёжки не прекращались. После мне сказали, что детей эвакуировали, но там была такая неразбериха, а у неё же при себе ничего не было. Она только имя своё и могла назвать. А если она была ранена, если потеряла сознание?.. — Он прижимает ладонь к щеке, оттягивает уголок глаза, и слеза растворяется между пальцами. — Вы были её любимым учителем. Должно быть, она подарила вам брошь. Она могла. Вы не помните? — Он наконец-то поднимает глаза на Ёлли. Ёлли качает головой. Больше всего на свете он боится взять этого человека за руку. — Совсем ничего? — Простите... — Сехун, накорми их и осмотри, если нужно. У нас есть душевая. Вода там холодная, но лучше, чем ничего. Я на обход. — Он уходит, а Ёлли нужна ещё минута, чтобы научиться дышать заново. Сехун разогревает им остатки завтрака — кашу и луковую подливу на жиру, — режет домашний хлеб на отрубях и наливает в оловянные кружки отвар из шиповника. Ёлли ест со всеми, но не чувствует вкуса еды. Внутри ватный ком, он не даёт дышать полной грудью. В ушах стоит его голос. Ёлли так хочет вспомнить хоть что-нибудь, хоть самую малость, но всё тщетно. Он знает — дети не любят расставаться с красивыми вещами. Значит, Сынван была к нему привязана, раз брошь оказалась у него. Значит, сам Ёлли должен был сделать для неё что-то в ответ. Увести в безопасное место, убедиться, что её эвакуировали с остальными детьми — что угодно. Ведь он учитель. Ведь это его работа. Пока они едят, на них приходят поглазеть. Люди давно не видели людей. — И как там? Совсем плохо? — спрашивает кто-то. — Так же, как и везде, — отвечает Су. — Жилья нет, денег нет, продовольствия и лекарств — нет. Кто как может, так и выживает. Есть центр, там время от времени могут накормить и дать что-нибудь из одежды. Если не брезгуешь носить после мертвеца. — Иногда идёшь по улице, и всё знакомое такое, родное, но в то же время словно со снимков из Косово девяносто девятого года. — Исин постукивает ложкой по краю опустевшей миски. Подчищает остатки подливы хлебом и отправляет в рот. Слепой его глаз смотрит вдумчиво, пронзая пространство и время. — У вас здесь почеловечней будет, — делится Су. — Дышится свободней. Ёлли краем глаза замечает Сехуна, который входит на кухню и складывает в дряхлое корыто дрова. От них пахнет мхом и новым домом. Ёлли подсаживается к Сехуну. — Тот мужчина, что узнал меня... Кто он? — спрашивает осторожно. — Бэкхён. Наш главный врач. Хирург. Он потерял на войне всех: бабку и родителей, брата, жену, дочь. Никого не осталось. Даже в надеждах. Но он наш ангел-хранитель. Если бы не он, этого всего не было бы. И нас не было бы. Всех вытащил и на ноги поставил. Сам не сдаётся и другим не даёт. Каждый день обходит посёлок и прилегающие поля: вдруг кто забредёт, вдруг — помощь понадобится… — Я бы не отказался. — Совсем ничего не помнишь? — Нет. Меня Су нашёл. Вон тот, маленький. Растормошил, в чувства привёл. Имя дал. Какой-никакой смысл жить. А что до него было — того не знаю. — А как вы меня нашли? — Просто шли и шли. И нашли. Это у меня здесь. — Ёлли вытягивает перед собой руки, разворачивает ладонями кверху. Они грязные, в глубоких трещинах и старых мозолях. И всё равно — его, родные. — Когда я беру человека за руку — вижу его жизнь. Отрывками, нечётко, мало что понимаю. Но... я могу найти то, что человек потерял. Мы так тебя и нашли. Твоя бабка... Она тебя потеряла. А до этого Исин потерял книгу, которую нашла твоя бабка. А до этого Су потерял ключи, которые оказались у Исина. Понимаешь? Это странно звучит, но это правда. Как иначе объяснить, что я здесь? — Мне всё равно, если честно. И Ёлли по глазам видит, что и в самом деле всё равно. Сехун устал. И эта та усталость, с которой люди примиряются, с которой привыкают жить. Обычная, будничная усталость. Должно быть, он слишком много потерял. Ёлли берёт его за руку. И видит самое короткое видение из всех, что успели к нему прийти. Он смуглый, на щеках шрамы от угрей и крохотная ямочка у скулы. Слева, неприметная совсем. Волосы густые, цвета поздней осени. Глаза с искрой. Губы полные, улыбчивые, шершавые даже на вид. Весь он тонкий, звонкий и очень гибкий. На плечах болтается растянутая футболка, пальцы на босых ступнях поджаты. Он сидит у огня, а к его боку, дремля, привалился ребёнок лет восьми. Он чумазый, в пуховике и огромных для него сапожищах: так сходу и не поймёшь, мальчишка это или девчушка. На руках у парня ещё один ребёнок. Спит мирно, укутанный в два одеяла. Подходит мужчина, подносит к огню стальной прут с нанизанными на него кусками чёрствого хлеба. Ребёнок, замотанный в одеяла, ворочается, высовывает наружу ногу в шерстяном носке и тут же её прячет. Парень обнимает свёрток покрепче и начинает напевать колыбельную. В его глазах отражается пламя костра. — Он жив. — Ёлли отпускает руку Сехуна. — И не разучился улыбаться. Сехун шумно вдыхает, бормочет, что нужно принести дров, и убегает. Ёлли возвращается к столу и берёт в руки кружку с недопитым отваром. В нём плавают две ягодки шиповника.۩۞۩
— Облако средних размеров весит до десяти тонн. — Ёлли встаёт по левую руку от Бэкхёна. Тот смотрит на запад, где нежно-розовый закат окутан сизой дымкой облаков. Они предвещают снегопады. — А кажутся совсем невесомыми... Как думаете, пойдёт снег? Бэкхён его не слышит. Он упирается руками в подоконник и, не сводя глаз с горизонта, говорит: — Она жива. Я точно знаю. Когда не стало жены, я почувствовал. — Он провожает взглядом вспорхнувшего с ветки воробья. — Мы только закончили операцию на желудке, когда послышались первые взрывы. Завыла сирена. Мы с сестрой вышли в коридор. Никто ничего не понимал. Мы решили, что случилась авария на подстанции. Но одному из врачей позвонили и сказали, что это авианалёт. Обстреляли центр. Я бросился в ординаторскую, позвонил жене, но она не ответила. Позвонил вам, но ваш телефон был отключён. Я снова набрал жену и вдруг понял, что её нет. Слушал гудки и понимал, что пытаюсь связаться с тем светом. Я так испугался. Я врач, я видел десятки мертвецов... — Он ударил ладонями по подоконнику. — Меня ведь испугало не то, что она умерла, а то, что она, мёртвая, мне ответит. Этот страх не отпускал до тех пор, пока её останки не привезли в морг. Я забрал её личные вещи, нашёл телефон, вынул карточку и сломал её. Только тогда всё прошло. Но Сынван жива. Я всё ещё жду её звонка. К нему хочется прикоснуться. Так сильно, что ломит пальцы. Ёлли сжимает их в кулаки и заставляет себя смотреть сквозь толстое стекло на облака. С тыла крадётся ночь. — Вы хорошо меня знали? — Ёлли спрашивает осторожно, чтобы не спугнуть возникшее между ними доверие. — У нас были общие друзья. Но вы смущались постоянно и называли меня доктор Бён. — А как звали меня вы? Бэкхён поднимает на него глаза. — Ёлли. — Он кивком указывает на нашивку с именем. — Но потом Сынван пошла в школу, и вы стали для меня учителем Паком. — Почему? Что изменилось? — Я решил стать хорошим отцом и мужем. Ёлли краснеет и отворачивается, хоть Бэкхён и продолжает на него смотреть. Он вспоминает руки — тонкие пальцы, горячие ладони, изящные запястья — на белой глади льняной рубашки; вспоминает яркий рот, что пытается поймать волчком вертящийся крестик на витом шнурке; вспоминает тихий шёпот и ласковый взгляд из-под ресниц; усталые вздохи, нежность объятий и поцелуи у самого сердца. Он вспоминает их так, словно они случились мгновенье назад. Так, словно кожа все ещё хранит отпечаток чужого запаха, а губы горят откровенными признаниями. — Я... — Ёлли облизывает губы и бросает беглый взгляд на Бэкхёна. — Я носил крестик? Бэкхён смотрит на его рот и выдыхает едва слышное: "Да". Ёлли оборачивается к нему, но не даёт к себе прикоснуться. Что бы ни случилось в прошлом, они оба об этом забыли. — Я глупым был. — Бэкхён улыбается невесело. — У меня же всё было. Хорошая квартира, отличная работа, дочка чудесная. А мне всё равно не хватало... чего-то особенного. Только для меня. Как в тех дурацких историях, которые с реальным-то миром ничего общего и не имеют. Мне казалось, что я не живу. — Он снова касается брошки на груди Ёлли. — Жить скучно не так и плохо. В общем-то... — Знаете, я завтра уйду. Мне нужно найти одного человека. — Вот как? — Бэкхён удивлён немного, но точно не намерен его останавливать. — И у меня вопрос... — Задавай. — Я был сильно в вас влюблён? Мне кажется, что да, но я хочу... знать точно. Бэкхён отворачивается к окну. — Завтра пойдёт снег. — Не скажете? — А смысл? Ты же всё равно собрался уходить. Они молчат. С потемневшего неба в самом деле срывается снег. — В языке саамов существует не меньше ста восьмидесяти слов, обозначающих снег и лёд. Бэкхён смеётся. — Чунмён всегда называл тебя ходячей энциклопедией. Порой ты и не знал, откуда почерпнул те или иные сведения, а порой с точностью называл страницу и абзац, в котором об этом говорилось. Ёлли смотрит на его улыбку, смотрит на морщинки под глазами, смотрит на бледные отблески заката на скулах и тянет к ним руки, чтобы стереть, смазать их кончиками пальцев. Бэкхён сам к нему льнёт, роняет ладонь на затылок и давит, заставляет наклониться и принять поцелуй. Ёлли не помнит, как это делается, но знает точно, что целовать Бэкхёна — правильно. — Всё равно ведь уйдёшь... — шепчет Бэкхён, когда поцелуй заканчивается, и гладит Ёлли по голове. Небрежно так, пропуская спутанные кудри меж пальцев. Ёлли обхватывает его лицо ладонями. То ли они такие огромные, то ли Бэкхён — крохотный, но оно помещается в них полностью. — В тебе всегда было это... Стремление всем помогать. Бескорыстное, неправильное. Потому что никто так не делает. Люди хоть "спасибо", но потребует, а ты даже благодарности не дожидался — мчался дальше. Ёлли гладит его губы большими пальцами, и Бэкхён прикрывает глаза. Он млеет от этой ласки, становится мягким и послушным. Ёлли чувствует это и понимает, что не сможет этим воспользоваться. Он целует Бэкхёна в лоб и отпускает. Бэкхён ещё миг стоит с закрытыми глазами, ловит губами ускользающий воздух и сжимает пальцы в кулаки. — Как глупо устроена жизнь, — бормочет он, качает головой и со вздохом уходит, оставляя Ёлли наедине со своим решением. Поутру, когда снег окрашивается в синий, и очень хочется в тепло и спать, они выходят за калитку и по нехоженой тропе идут в горы. Ёлли идёт первым. На нём высокие сапоги, подаренные стариком, который давно не встаёт с койки, ватник и вязаная, не очень тёплая, но все же шапка и рукавицы на меху. Ветер дует в лицо, и щёки кусает морозом, так что Ёлли держит голову низко склонённой. За ним, покачиваясь из стороны в сторону, бредёт Сехун. Он обнимает себя за плечи и громко шмыгает носом. Он надел бабулино пальто, которое ему не по размеру и плохо спасает от холода. Но он упрямый, и спорить с ним никто не берётся. В конце концов, это его жизнь. За Сехуном идут, переговариваясь в полголоса, Исин и Бэкхён. Су остаётся у дома под красным крестом и обещает приглядеть за кухней Сехуна. Ёлли немного грустно — он успел к нему привязаться, — но Су ему ничего не должен. Это Ёлли обязан ему всем, что у него сейчас есть.۩۞۩
— Ты уверен, что нам туда? — Сехун глядит на горы. Поднимается ветер, и снежная кутерьма раз за разом скрывает их от усталых глаз. — Нет. — Ёлли качает головой. — Но я знаю, что нам туда. За перевал. Это просто... чувство. Надо идти вперёд, не останавливаясь, и тогда мы обязательно придём. Сехун смотрит на кружку с едва тёплым отваром, о которую греет озябшие руки. — А если ты ошибаешься? — Он ещё ни разу не ошибся. — Исин опускается на очищенную от снега корягу рядом с Сехуном. Они разместились под старыми елями, такими высокими, что, кажется, их верхушки задевают облака. Здесь тише, и ветер не так часто пробирает до костей. Бэкхён ворошит угли толстой палкой и подбрасывает в костёр ещё веток. Пламя неохотно занимается. Ёлли подсаживается к нему. С самого утра его мучает один вопрос, но задавать его не имеет смысла: он ведь знает ответ. — Эти люди были твоей семьёй, а ты ушёл и можешь не вернуться. Не страшно? — шепчет он и тоже сует корягу в огонь. — Не знаю. Ещё не думал об этом. Просто ты прав. Если идти вперёд, то обязательно куда-нибудь придёшь. Что-нибудь да изменится. Там же ничего не меняется. Я провёл там четырнадцать месяцев и ничего нового не увидел. Каждый день как предыдущий. Проснулся, умылся, обход, завтрак, обход, обед, прогулка, обход, радио на частоте, которая давно не вещает, обход, отбой или ночное дежурство. Всё одно и то же, одно и то же... — Бэкхён трёт слезящиеся от дыма глаза покрасневшими пальцами. — Статистические прогнозы не утешают. Нам повезёт, если получим статус автономного округа. Пока же мы гетто, куда сгоняют весь сброд. — Зона для особо опасных объектов, — ухмыляется Исин и отправляет в костёр кусочек еловой коры. Отдирает от коряги ещё один и снова швыряет в огонь. — Людям, научившимся выживать в условиях, не пригодных для жизни, всё нипочём. Ни холод, ни голод, ни мор. — И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырёх животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь белый, и на нём всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить. И когда Он снял вторую печать, я слышал второе животное, говорящее: иди и смотри. И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нём дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч. И когда Он снял третью печать, я слышал третье животное, говорящее: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь вороной, и на нём всадник, имеющий меру в руке своей. И слышал я голос посреди четырёх животных, говорящий: хиникс пшеницы за динарий, и три хиникса ячменя за динарий; елея же и вина не повреждай. И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвёртого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нём всадник, которому имя "смерть"; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными [5]. — Ёлли глядит в огонь, и огонь говорит с ним. Исин смеётся, а Сехун набирает полные пригоршни снега и трёт обветренные щёки. В глазах у него тоже плещется пламя.۩۞۩
Перевал минуют через три дня, а на пятый день оказываются у разрушенного бомбёжками селения. На подходе их встречает облезлый, хромой на переднюю лапу пёс. Сехун бросает ему кусок хлеба, но пёс не берёт: опасается. В посёлке кто-то бывает: на снегу виднеются следы, от одного из домов к колодцу протоптана дорожка. Колодцем недавно пользовались — вода не успела замёрзнуть. — Идём отсюда. — Исин трогает Ёлли за локоть. Ёлли смотрит на тёмные окна дома. Он чувствует на себе чужой взгляд. Он въедается в него грязью, застывает липкой плёнкой на коже, склеивает ресницы и губы. Ёлли обкусывает белёсую корочку и говорит: — Мы должны зайти. — Он прав. — Сехун указывает на снег у порога. Он бурый и рыхлый, и это не глина или моча. Ёлли первым ступает на дорожку. Сехун идёт за ним. В десяти шагах от крыльца их встречают предупредительным: "Подойдёшь ближе — буду стрелять!" Ёлли останавливается и медленно поднимает руки. — У нас нет оружия! — кричит он, чтобы услышали наверняка. — Мы пришли из-за гор. С нами два врача. — Проваливайте. — Голос звучит не так уверенно. — Мы можем вам помочь. У нас есть бинты, нитки и йод. В ответ им — тишина. Ёлли бросает беглый взгляд на Сехуна. Тот медленно качает головой. Он стоит в трёх шагах от Ёлли и так же, как и он, держит руки над головой. Спустя пару минут дверь отворяется, и на пороге показывает женщина с охотничьим ружьём в руках. Дуло его направлено на Ёлли. — Покажите, что у вас есть. — Она говорит нервно, и оружие в её руках дёргается в такт словам. Сехун стягивает с плеч рюкзак, открывает его и, держа за ручку, наклоняет так, чтобы женщина могла видеть его содержимое. — А ты? — Она переключается на Ёлли. — У меня ничего нет. — Он простой учитель. — Сехун застёгивает рюкзак. — Мы ничего вам не сделаем. Женщина зыркает на них зло, недоверчиво, но даёт знак приблизиться. Воздух в доме спёртый и кислый. Свет проникает внутрь лишь через окна, но те так давно не мылись, что в комнатах царит полумрак. Ёлли ступает осторожно, стараясь не шуметь, и украдкой оглядывается по сторонам. Женщина идёт за ними и говорит, куда свернуть. Дом этот, должно быть, служил сельской школой или больницей, слишком уж он длинный и несуразный, с бесконечной вереницей дверей и закоулков. Женщина останавливается у одной из дальних дверей. Она приоткрыта. Женщина входит первой и знаком показывает не шуметь. В комнате совсем темно, и только небольшая свеча из картофелины дрожит слабым огоньком на покосившемся табурете. Пахнет гноем, кровью и мочой. Больной лежит на узкой койке, замотанный в шерстяные одеяла, и только нога, кое-как перетянута серыми, в свежих бурых пятнах тряпками, выглядывает из-под него. Больной в беспамятстве. Тихо стонет, дыша сухим, обветренным ртом. Сехун пристраивает рюкзак у койки и просит воды, чтобы вымыть руки. Женщина, оглядываясь на них опасливо, выходит из комнаты, чтобы спустя полминуты вернуться с миской слегка тёплой воды. Сехун моет руки и берётся разбинтовывать ногу больного. Тот ворочается, бросает тяжёлую голову из стороны в сторону, но в себя не приходит. — Что с ним случилось? — спрашивает Сехун. — Угодил в капкан. Я разжала его и рану промыла, но она загноилась. Лекарств у нас нет никаких. Сехун открывает рану; Ёлли делается дурно. — Мне нужен Бэкхён. Позови его. — Сехун тянется за блюдцем со свечой и принимается внимательно осматривать ногу. Ёлли приводит Бэкхёна. Женщина этим недовольна, но молчит. Стоит в углу, глаз с больного не сводит и не снимает пальца со спускового крючка. — Надо вскрыть нарыв. Ничего страшного. — Бэкхён ополаскивает руки, дезинфицирует скальпель над огнём и делает короткий надрез. В нос ударяет отвратительно-сладкий запах гноя. Ёлли прикрывает рот рукавом и отворачивается к двери. Исин остался в коридоре. Присел у стены на корточки, закрыл глаз и будто бы дремлет, но пальцы нет-нет — и отсчитают пару тактов о колено. Ёлли выходит к нему и садится рядом. — Как ты это делаешь? — Исин запрокидывает голову и шепчет свой вопрос в потолок. Ёлли поднимает к нему глаза и отвечает: — Пожалуй, я просто знаю. К ним присоединяется Сехун. Приваливается к стене рядом с Исином усталой спиной, склоняет голову ему на плечо и закрывает глаза. Ёлли тянет к нему руку и заправляет упавшую на лоб прядь волос под берет. Сехун улыбается его заботе, и Ёлли понимает, что где-то глубоко внутри этого человека всё ещё жив мальчик, верящий в Рождество. Ёлли подползает к нему ближе и спрашивает тихонько: — Эй, что подарил тебе Санта? Сехун поводит плечами и отвечает одними губами: "В кармане". Ёлли запускает руку в карман пальто, нащупывает платок, а в нём — нечто круглое и тяжёлое. Вынимает осторожно и кладёт на ладонь. На вид как старинные карманные часы: толстая латунная цепочка, чеканная, с чернью крышка — орнамент восточный, но простой — и кнопка-замок сверху. Ёлли нажимает на неё, и крышка открывается. Внутри прячется компас. На стрелке тот же узор, что и на крышке; она безапелляционно указывает на север. — Когда я был совсем маленьким, то хотел стать первооткрывателем. Мечтал отыскать Атлантиду и отправиться в Лапландию, чтобы найти дом Санта Клауса. Бабушка поддерживала мои начинания, дарила книги по географии и атласы, но родители мои — врачи, так что после школы мне светил лишь медицинский. Но я рад, что послушался их. Когда ты спасаешь человеку жизнь, ты открываешь для него целый мир. В коридор выходят Бэкхён и женщина. Ружья при ней нет. Она хмурится, но больше виновато, чем от злости. Она манит их за собой. Столовая встречает их стерильной, какой-то аномальной чистотой и порядком. От одного взгляда на неё делается не по себе. Ёлли ёжится и старается держаться подальше от столов. — Я здесь работала, — говорит женщина, через двустворчатые двери проходя на кухню, заставленную длинными стальными столами и такими же этажерками. — Когда всё только началось, мы думали, что нас, сельчан, это не коснётся. Что война — это для больших городов. С нас-то что брать? Ошибались. Но мне повезло — дед воевал и кое-чему нас, детвору, научил. Поэтому я сразу припрятала то, что могло храниться годами. Наделала тайников по всей территории больницы и стала носить туда провизию, лекарства и прочие полезные вещи. Правда, лекарств давно не осталось, а вот пожевать кое-что найдётся. — Она отодвигает одну из тумбочек, снимает крышку с вентиляционной решётки и вынимает из трубы продолговатый стальной ящик. — Крысам и сталь нипочём. — Она показывает на несколько небольших отверстий, явно проделанных грызуна. В ящике оказывается несколько пакетов с сухим пайком, макароны, две пачки риса, горох, бобы и сухари. — Я в столовой работала, в основном медперсонал кормила. У нас село огромное было, сюда иной раз и из соседних посёлков, из-за гор, больных привозили, так что работы было много, врачей и сестёр — тоже. И кормили неплохо, но всё равно многое списывали. Ну и кто сноровистей был и не гнушался брать — брал. И я брала. Они принимаются за еду. Женщина оказывается из словоохотливых. Понимает, что чужаки ей ничем не угрожают, и принимается рассказывать, как работалось во время войны, как пришли миротворцы, как бомбили село, как скрывали повстанцев в подвалах домов. — Когда мировую объявили, я была уже далеко. Примкнула к добровольцам. Мы перевозили детей. Переправляли через границу. Здесь же не место детям, вы сами знаете. И мы это знали. Даже если у них и остались родители, помочь им они не могли. Разве что с голоду умирали бы вместе. Но разве так можно с детьми? Вы нас осудить можете, что разлучили детей с матерями, но там им будет лучше. Мы передавали их волонтёрам, а те распределяли детей по детдомам или сразу в приёмные семьи отправляли. По крайней мере у них были лекарства, витамины, мясо и тёплая одежда. У нас этого не было. Мы только что души дьяволу не заложили, лишь накормить и согреть найдёнышей. — Она кладёт недоеденный кусок обратно в пакет и тщательно его заворачивает. — А потом границу закрыли, поставили танки и всё. Мы остались с шестнадцатью детьми на руках. Шестеро не пережили первую зиму, ещё трое умерли от дизентерии летом, а двоих сожрали глисты. Сейчас у нас их четверо: одного кроху, ещё и года нет, две недели назад подобрали. Вот мы с Ханем и решили, что стоит рискнуть, сделать вылазку в посёлок. Тут беспилотники время от времени кружат — граница недалеко, — но что поделать. А оно вон как получилось. — И далеко ваша база? — спрашивает Ёлли наудачу. — В четырёх днях пути. Если вдоль хребта на юг двигать. — И много вас там? — Я, Хань, Донхэ — наш главный, — ещё двое мальчишек и детвора. Вот и всё, что осталось от бравого отряда. — А тебя как звать? — Исин доедает свою порцию и, вздрогнув, словно на него вдруг повеяло холодом, суёт руки в карманы плаща. — Эмбер. — И своих детей у тебя нет? — подаёт голос Бэкхён. — Считай восьмеро сорванцов. Все мои. Надо будет — под пули встану за них. — А у меня дочка есть. В феврале десять исполнится. Может, вы и её через границу переправили? — Последний вопрос звучит не то упрёком, не то — с надеждой. — Как зовут? — Бён Сынван. Глаза Эмбер ползут на лоб. — Правда, что ли? — Она вдруг улыбается. — Мелкая такая, голосистая, губки домиком? Прям как у тебя... — Как у меня... — едва шевеля языком, подтверждает Бэкхён. — Она у нас на базе. Ёлли смотрит на Бэкхёна. Тот на миг перестаёт дышать, а затем кивает и кладёт в рот сухарь. Ёлли впервые видит, чтобы он ел с удовольствием.۩۞۩
Больной приходит в себя на следующее утро. Просит воды, но от еды отказывается. Ногу дёргает, но боль тупая, терпимая. Парень температурит, но не сильно. Сехун делает ему снежный компресс, за что получает пару проклятий в адрес матери. К полудню парень оживает полностью, и ему приносят пожевать. — Мазь хорошая, — делится Сехун своими наблюдениями, когда они собираются в соседней палате и отогреваются у горелки, прихваченной из палаты больного: ту решают немного проветрить. — Весь гной вытянула. Ещё пару раз приложу, и встанет на ноги. — А кость цела? — Эмбер приплясывает вокруг горелки и трёт озябшие руки друг о друга: как только Ханю — Ёлли никак не запомнит имя — полегчало, она, прихватив с собой Исина, отправилась проверять другие тайники. Теперь в углу комнаты громоздится приятная глазу куча полезных в хозяйстве вещей. — Да вроде бы. Может, трещина есть. Без рентгена никак не скажешь. — В одном из сараев валяются сани. Они разбитые, но гвозди у меня есть, а дерева тут полно. Если чего, дотащим. — Нам бы парочку. — Бэкхён кивает на кучу у стены. — Соорудим. Я умею, — говорит Ёлли. Он не помнит, как делать санки, но точно знает, что у него всё получится. Сехун остаётся дежурить у больного, а остальные отправляются на поиски материалов. — Ты всегда это умел. — Бэкхён улыбается, присаживаясь рядом с Ёлли, который успел починить санки, о которых говорила Эмбер. — Починить что угодно. Чунмён шутил, что ты, должно быть, сможешь починить даже космический корабль, если придётся. — Кто такой Чунмён? — Ёлли молотком выравнивает погнутые гвозди: у Эмбер и впрямь богатые запасы, но половина их к применению не совсем годится. Ёлли это исправляет. — Друг. Общий. Он нас познакомил. — И где он сейчас? — Не знаю. Ушёл добровольцем, как только началась война. Первое время слал родителям письма, а потом их эвакуировали, и связь оборвалась. Но он парень сильный. Он никогда не сдаётся. Я уверен, что с ним всё в порядке. Когда-нибудь мы ещё встретимся. — А что вы... — Ёлли поднимается на ноги и, примерившись, тянет из грудой сваленных досок одну: широкую и более-менее ровную. — Что будете делать, когда встретитесь с Сынван? Куда пойдёте? Вернётесь в дом под крестом? — Я об этом ещё не думал. Но вряд ли. Возвращаться — дурная примета. — Бэкхён медлит и говорит уже не так уверенно: — А ты? Куда ты двинешь дальше? Будешь бродить по стране, пока не отыщешь всех пропавших без вести? — А это плохо? — Нет. Наверное. Но что с этого будешь иметь ты? Это принесёт тебе радость? Сделает счастливым? Ёлли пожимает плечами. — У меня всё равно ничего нет. Даже воспоминаний не осталось. И я рад, кажется. Не помню войны, не помню смерти друзей и близких. Наверное, я уже счастливый. Правда? — Ёлли смотрит на Бэкхёна поверх плеча. Ему нужно — как воздух — знать, что думает об этом он. — Правда, Чанёль. Имя звучит странно, но приятно ласкает слух, и в желудке Ёлли разливается тепло. Он улыбается и опускает глаза на свои руки. Пальцы в ссадинах и заусеницах, синяки, царапины, шрамы. Много боли в этих руках и много надежды. — Но я хочу, чтобы ты остался. Со мной и Сынван. Бэкхён протягивает ему руку, но Ёлли не решается взять его ладонь в свою. Он осторожно сжимает его предплечье и тянет на себя, к себе тянет. Бэкхён без шапки, и его припорошённые снегом волосы пахнут утром нового года. Ёлли зарывается в них носом и закрывает глаза. Ему хорошо от того, что сказал Бэкхён, ему счастливо от того, о чём он умолчал. Бэкхён отправляет его в дом греться, когда пальцы уже не держат молоток. Ёлли слышит голоса ещё у столовой, а когда подходит к комнате Ханя — разбирает и слова. — Дав руку мне, чтоб я не знал сомнений, И обернув ко мне спокойный лик, Он ввёл меня в таинственные сени. Там вздохи, плач и исступлённый крик Во тьме беззвёздной были так велики, Что поначалу я в слезах поник. Обрывки всех наречий, ропот дикий, Слова, в которых боль, и гнев, и страх, Плесканье рук, и жалобы, и всклики Сливались в гул, без времени, в веках, Кружащийся во мгле неозарённой, Как бурным вихрем возмущённый прах [6], — читает Исин, и в том, как он это делает, есть нечто запретное, шаманское. Он словно не стихи читает, а призывает духов, и те, поправ все правил, тут же ему отвечают. — Жутко, знаешь? — перебивает его Хань. Исин замолкает, а Ёлли встаёт в дверях и, глядя на Ханя, что полусидит, обхватив колено здоровой ноги бледными руками, ждёт, что будет дальше. — Он будто знал, что всё это случится. Похоже — да? — на то, что с нами всеми было. У меня прямо мурашки по коже, гляди. — Хань протягивает к Исину руку, но Ёлли от двери плохо видно: огарок самодельной свечи прячется за Исином, что сидит на матраце, брошенном на пол, и даёт ровно столько света, сколько необходимо, чтобы разобрать буквы. — Очень. — Тебе от этого не жутко? — Временами. Но я привык. Ко всему привыкаешь. — Исин улыбается и указывает на подёрнутый дымной поволокой глаз. — Этого вот не было, когда ты оставлял мне свой номер. — И тебе совсем не обидно? — Да нет. Что бы изменилось, не прилети мне в лицо осколком шифера? Я бы выиграл миллион или путёвку за кордон? — А мне бы было обидно. Хороший же глаз. — С одним уже не нравлюсь? Хань ничего не отвечает, но взгляд его красноречивей слов. Ёлли краснеет и спешно возвращается в столовую. Вскоре к нему присоединяются Эмбер и Сехун. Сехун залпом выпивает два стакана воды и бежит к Ханю, чтобы сменить Исина на его посту. Ночью начинается дождь. Ёлли не спит: лежит между Бэкхёном и Сехуном, греется теплом их костлявых, тяжёлых ото сна тел, и пытается ни о чём не думать. Получается неплохо. У него нет воспоминаний, которым бы он мог предаться, нет особых желаний, да и мечтать то ли разучился, то ли никогда не умел. Будущее слишком непредсказуемое, чтобы строить на него планы, а завтрашний день сулит лишь долгую дорогу. — Чего не спишь? — Бэкхён прижимается к его боку и шепчет вопрос в самую шею: горячо и слишком волнительно. Кончик его холодного носа касается кожи. Ёлли вздрагивает, и дыхание его на миг сбивается. Он знает, что Бэкхён заметит это, и смущается. Пускай у них и было прошлое, но настоящего оно не меняет. Бэкхёна хочется, как хочется прикоснуться к теплу, и сделать с этим Ёлли ничего не может. Слишком нравится. Слишком влюблён. До нелепого наивно. Словно шиворот-навыворот. Бэкхён улыбается ему в шею. — Совсем не изменился. — Трётся об неё губами и добавляет: — Постарайся уснуть. Ёлли ложится набок, прижимает Бэкхёна к груди и вот так, улыбаясь ему сквозь темноту, засыпает. Они идут пять долгих, снежных дней. Снег высокий и сухой, и санки то и дело заваливаются набок, так что приходится тратить драгоценные минуты, чтобы их выровнять. Хань мёрзнет постоянно сидеть, так что время от времени ему дают походить. Исин и Сехун поддерживают его под руки, чтобы не ступал на больную ногу, и ведут за санями. Ёлли и Бэкхён тянут сани, гружённые вещами; Эмбер идёт впереди, с ружьём на плече — задаёт направление и проверяет, нет ли впереди зверья или одичалых людей. Такие нет-нет да приходят из-за хребта и мутят воду. — Донхэ с ними быстро разбирается. Нам нечем делиться, поэтому разговор короткий: или уходишь по-хорошему, или уходишь по-плохому. Но они дурные совсем уже, от голода и холода, поэтому уходят только по-плохому. С них уже нечего взять, а с детей ещё будет толк. Они здоровее, да и психика гибкая, знаешь? Они быстро привыкают к новому, быстро учатся. Твоя малая, — Эмбер косится на Бэкхёна, — и в лесу выжить сможет. Сама. А понадобится, ещё и другу поможет. Она Минсока научила на белок охотиться, свежевать их и разводить огонь без спичек. Зубы Тэилю рвала, не моргнув глазом. Можешь смело учить её штопать людей. Думаю, за пару лет она и тебя переплюнет. — Не сомневаюсь. — По Бэкхёну видно, что слушать о дочери ему и грустно, и радостно. Он не видел, как она растёт и учится, и это гнетёт его, но она умница, и это делает его счастливым. База — посёлок на три кривые хатки, разрушенные при войне, но отстроенные после — встречает их белым дымом над печной трубой и расчищенными дорожками. Снега тут больше — низина, — и он настолько чистый, что его можно использовать не только для хозяйственных нужд, но и в приготовлении пищи. Высокий парень со шрамом на губе выглядит не очень угрожающе, пока не наводит на них дуло винтовки. — Стой, кто идёт! — рявкает он глубоким басом и прицеливается. В том, что стреляет он отлично, Ёлли не сомневается. — Свои! — кричит в ответ Эмбер. Парень мешкает секунду и опускает винтовку, но пальца со спускового не убирает. Оборачивается к посёлку и громко, как-то по-особенному звонко свистит. Видимо, предупреждает остальных бойцов, что опасности нет. — Это Джонни. — Эмбер запыхалась от долгой, изнурительной ходьбы, но выглядит донельзя довольной. Она дома, да ещё и не с пустыми руками. — Он парень вспыльчивый, но отходчивый. Эй, Джонни, беги за Донхэ! Джонни кивает сдержанно и бегом бросается вверх по узкой улочке. Через минуту им навстречу уже шагает крепко сбитый мужчина в куртке нараспашку. Шаг у него твёрдый, уверенный, он не размахивает при ходьбе руками и держит голову высоко поднятой. — Что случилось? — спрашивает он, как только подходит ближе, и кивает на сидящего на санях Ханя. — Капкан. Но ребята — врачи: помогли. — Врачи, значит? — Донхэ оглядывает их беглым взглядом, замечает линялую нашивку на рукаве бэкхёновой куртки и кивает. — Давайте бегом в посёлок. У нас тут шатун повадился бродить по округе. Джонни решил, что из него выйдет неплохая шуба для малых. — Он оглядывается на Джонни, который вернулся на свой пост. — Мясо тоже лишним не будет, — хмуро замечает Джонни. — Тэиль снова кашляет. — Ты только не геройствуй без надобности. — Эмбер хлопает его по плечу. Джонни фыркает и ступает на узкую тропку, ведущую к редкому, звенящему хвойной тишиной бору. — Мальчишки. — Эмбер качает головой. — Веди, командир. Донхэ усмехается ей по-отечески и ведёт за собой в посёлок. Останавливаются они у дома, из трубы которого густо валит дым. На пороге сидит мальчишка с крупными, тёмными веснушками по всему лицу. Из-под капюшона взрослой парки выглядывает рыжая, криво-косо остриженная чёлка. Мальчуган хмурится, глядя в безоблачное небо, а затем роняет взгляд на новоприбывших и преображается. Вскакивает и, едва не выпадая из сапог, мчит к саням. Хань успевает лишь задушено мяукнуть и вместе с мальчуганом валится в снег. — Минсок! — прикрикивает Донхэ, и мальчишка тут же подбирается. Стряхивает с рукавов снег и протягивает Ханю красную от холода ладонь. Тот бурчит "сам" и кое-как поднимается на ноги. Исин подставляет плечо, и Хань на него опирается. Бэкхён, стоящий чуть впереди Ёлли, напряжённо застывает. Он смотрит на входную дверь и бледнеет на глазах. Ёлли подходит к нему и сжимает край его рукава, чтобы обратить на себя внимание. Бэкхён порывисто выдыхает и переводит взгляд на Ёлли. — А если не узнает? — говорит одними губами. — Это нормально. Ты изменился, она изменилась. — Так, ребят, не стоим. Надо все разгрузить и занести в дом. — Эмбер хлопает призывно в ладоши. — Минсок, беги за Каем. Минсок кивает и, подобрав полы пальто, несётся в дом. Ханя доводят до крыльца, и он, держась за стену, исчезает в золотистом сумраке сеней. Спустя минуту на пороге показывается смуглый, словно облитый гречишным мёдом парень, одетый слишком легко для морозного утра, и двое сорванцов. Они дичатся. Оглядывают сани и людей хмурыми взглядами, переглядываются, а затем тот, что постарше, берет за руку того, что помельче и попугливей. Минсок просачивается на крыльцо и, держась перил, сбегает по ступеням. Бэкхён хватается за Ёлли. — Сынван, — сиплым, словно в горле стоит ком, голосом зовёт он. Сорванец — тот, что старше и злее — хмурится сильнее и зыркает на Бэкхёна. Смотрит секунду, две, три, отпускает кроху и, осторожно переставляя ноги в растоптанных ботинках, спускается с крыльца. Лицо у него серьёзное, даже грозное. Он раздувает треугольные ноздри и крепко сжимает кулаки. Он идёт вдоль края дорожки, оступается, проваливается левой ногой в снег по колено, но, кажется, не замечает этого. Он смотрит на Бэкхёна, а тот — не мигая — на сорванца. Сорванец подходит к нему вплотную и лбом утыкается в грудь. Руки в широких рукавах обнимают Бэкхёна за пояс. Бэкхён обнимает сорванца в ответ и закрывает глаза. Сорванец вздрагивает крупно и заходится в тихом, протяжном вое. Костяшки маленьких кулаков белеют. — Эм, за ВинВином надо приглядеть, — говорит паренёк, и Эмбер, сунув Исину нож, которым аккуратно срезала заледеневшую верёвку, уходит в дом. Парень, не обращая никакого внимания на холод, подходит к саням, оглядывает и ощупывает ящики и мешки с припасами, смотрит сначала на Исина, а затем — на Ёлли. Ёлли отвлекается от Бэкхёна и смотрит на парня в ответ. Он знает его. Видел в самом коротком из своих видений. У него сонный, чуть усталые глаза, острые, твёрдые даже на вид скулы и вызывающе-красивый рот. Он не мёрзнет в одной футболке, ведь он сам — солнце, и ступает по снегу босыми стопами, словно под ним — небо. — Вы издалека будете? — говорит он, и это словно в тёплую воду окунуть искусанные ветром и снегом ладони: приятно и хочется закрыть от удовольствия глаза. — Из бывшей столицы. — Ёлли бросает осторожный взгляд на Сехуна. Тот опустился за санями на корточки и непослушными пальцами пытается распутать заледеневший узел на тонкой бечёвке. Ему страшно поднять голову и быть неузнанным. — И как там? — Страшно. Ты там кое-что потерял, а я нашёл. — Ёлли не ждёт, пока парень задаст закономерный вопрос, берёт его за руку — горячую и вдруг послушную — и обходит вместе с ним вереницу саней. — Смотри, не теряй больше. Сехун смотрит на них огромными глазами, с мольбой и надеждой смотрит. Ему страшно, и он зарывается пальцами в снег, не чувствуя, как глубоко он обжигает. Кай — имя со вкусом зимы возникает в памяти само собой — подходит ближе и опускается рядом с Сехуном на корточки. Касается его щёк пальцами и медленно, надавливая на обветренную кожу с силой, чтобы прочувствовать её полностью, осознать, как нечто реальное и неизбежное, ведёт к острому подбородку. Сехун ртом хватает воздух и встаёт на колени, перехватывает руки Кая в запястьях и обжигает каждое поцелуем. Ёлли отворачивается и спешно оставляет их одних. Детвора быстренько справляется с тем, что лежит плохо. Они бегают от саней к дому белками и не слушают Донхэ, который прикрикивает на них время от времени. Скорее для проформы, нежели по-настоящему желая угомонить непосед. Им всё ново, всё интересно. Хочется скорее распаковать все коробочки, развязать узелочки и сунуть в них свой любопытный нос. Сынван, как старшая, командует Минсоком и Тэилем, и те с неохотой, но слушаются. Время от времени Сынван подбегает к Бэкхёну, дёргает его за подол куртки или рукав и о чём-то торопливо спрашивает. Один раз она подбегает и к Ёлли, заглядывает ему в глаза, криво улыбается и спрашивает осторожно: — Учитель Пак, вы сохранили мою брошку? Ёлли удивляется, ведь не ожидал, что она признает и его, и не сразу вспоминает, что на вопросы положено отвечать. — Вот. — Он торопливо расстёгивает ватник и откалывает от эльфийского сюртука брошь-снежинку. — Держи. — Кладёт брошь на маленькую ладонь и улыбается. — Тебе она больше идёт. Сынван зажимает брошь в кулаке и неловко тычется носом Ёлли в щёку. Должно быть, это задумывалось как поцелуй, но получилось так себе, зато искренне. Когда Ёлли с Исином берутся за последний, самый тяжёлый стальной ящик, над лесом грохочет выстрел. Один, другой — и шелест птичьих крыльев. Целая стая всполошённых неожиданно громким звуком дроздов взмывает в воздух. Донхэ в два шага оказывается у крыльца, вбегает в сени и тут же возвращается, держа в каждой руке по короткоствольному ружью. Одно отдаёт Каю, второе оставляет при себе. Они, не сговариваясь, направляются к лесу. — Медведя завалили, — говорит Минсок будничным тоном и, подхватив корзину, полную пакетов с сухарями, бредёт к дому. — Джонни хорошо стреляет. — Тэиль говорит это с гордостью. — Он и меня учит, только не патронами, а стальными шариками. Патроны — это для настоящей охоты. — Нашёл, чем хвастаться. — Сынван отвешивает ему подзатыльник, но Тэилю как с гуся вода: продолжает болтать о своём, не по-детски серьёзном. Сехун слушает его с интересом, а Ёлли с Исином под шумок уходят в дом. Ставят ящик сразу у входа в камору и стягивают шапки. В доме натоплено; из-за плохо прикрытой двери доносятся запахи кухни. Запахи забытые и вместе с тем — до боли знакомые. Такими хочется дышать и дышать. На пороге, словно почуяв их, возникает Эмбер. В руках у неё деревянная ложка с щербинкой у края. Она держит её на манер волшебной палочки и, властным жестом указав на выход, повелевает: — Позовите мне Сехуна, — и тут же исчезает за дверью. Сехуну поручают осмотреть детвору. Сначала самого маленького — крохотный комочек зовут ВинВином, и всё, что он умеет делать — это спать и есть, — затем — Тэиля, который, не смотря на кашель, продолжает бегать на улицу в распахнутой курточке и осенних ботинках. Минсок лишь хмурит рыжие брови, а вот Сынван противится, говорит, что здорова, и прячется то за отцом, то за Ёлли. Правда, по возвращению Донхэ сдаётся и позволяет себя послушать и пощупать. За обедом Сынван лохматым лисёнком взбирается Бэкхёну на руки, сворачивается клубочком и, спрятав лицо у него на груди, затихает. Бэкхён забывает о еде, обнимает Сынван нежно и исчезает для всех, кроме Ёлли. Тот уплетает за обе щеки густое картофельное рагу и с улыбкой поглядывает на Бэкхёна. Тот безумно счастливый, и это делает счастливым Ёлли.۩۞۩
Они сидят на пороге. Ёлли и Бэкхён. Между ними — пара сантиметров морозного воздуха и уютная тишина. Бэкхён курит неумело самокрутку, а Ёлли любуется его пальцами в кольцах пряного дыма. — Завтра Рождество, — говорит Бэкхён, — а у меня нет подарка для дочери. — Ни золота, ни ладана, ни смирны? [7] — Ёлли щурится, когда дым попадает ему в глаза, и улыбается. — Думаю, если не говорить ей, что завтра Рождество, она и не узнает. — Дети обязаны получать подарки на Рождество. Ёлли суёт в карман руку и вынимает пластиковый совочек, найденный когда-то на пляже. — В сумке ещё колпак от костюма завалялся. Но он один, а у нас четверо ребят. Или всем, или никому. — На следующее Рождество у них обязательно будут подарки. — Бэкхён, обжигая пальцы, докуривает самокрутку и стряхивает пепел с колен. Поворачивает к Ёлли голову, смотрит внимательно и спрашивает: — Ты каждому из нас сделал подарок. А как же ты? Ты ведь так и не нашёл, что искал. — Откуда ты знаешь? — Ёлли берёт его холодные ладони в свои большие и горячие ладони и принимается растирать укрытые тонкими шрамами пальцы. Бэкхён улыбается. В небе зажигается первая звезда. Ёлли смотрит на неё и шепчет: — Спаситель родился. За их спинами, в глубине дома, плачет ребёнок. Слышатся звуки торопливых шагов и ласковый женский голос приговаривает: "Тихо, маленький, тихо. Я рядом". Ёлли поднимается на ноги и тянет Бэкхёна за собой. Открывает объятия, и Бэкхён тут же в них ныряет. — И я буду рядом, слышишь? Пока не прогонишь — буду. — Ёлли гладит его по склонённой голове и верит каждому своему слову. Может быть, он мало что о себе помнит, может быть, он не вспомнит себя никогда, но то, что Бэкхён создан для его рук — знает наверняка. 7 января — 16 января, 2017