***
— Если ты с ней спишь, это вовсе не повод закрывать глаза на ее проступки, — в голосе Серафины сквозило неодобрение. Она сделала последнюю затяжку и затушила сигарету о дно круглой пепельницы из змеевика. — Я с ней не сплю, — холодно ответил Персиваль, выдыхая из легких сизый дым и глядя в светлеющее небо. На просторном балконе в президентской приемной царила тишина. Город у подножия Вулворт Билдинг еще не скинул с себя оковы сна. Затянутое свинцовой дымкой осеннее небо едва пропускало первые лучи восходящего солнца. Редкие огни города тонули в клубящемся тумане и навевали тоску. Впереди маячил рабочий день, который начался крайне паршиво. Уже с самого утра Персиваль получил донесение на аврора Голдштейн, ставшее основанием для сложившегося разговора. Серафина хмыкнула. — Тогда я вообще не могу понять, почему ты раз за разом выгораживаешь ее. Персиваль вдавил окурок в плотное дно пепельницы, после чего взмахнул рукой, избавляясь от мусора, оставляя идеально чистую гладь темно-зеленого камня. — Потому что я считаю, что она полезна аврорату, и этого достаточно. Серафина усмехнулась и смерила его критическим взглядом. — И только? — И только. — У всех нас есть любимчики, — сказала она после непродолжительной паузы. Казалось, что ее цепкий взгляд способен вспороть нутро и вывернуть наизнанку душу. — Она полезна аврорату и тебе, а ты полезен мне, поэтому, так и быть, я закрою глаза на некоторые нюансы. Ты ведь знаешь, что я терпеть не могу, когда кто-то нарушает дисциплину и плюет на сложившиеся законы. Голдштейн в твоем подчинении, поэтому оставляю это на твоей совести. Но, будь добр, проконтролируй ее и если нужно, накажи. В противном случае, я буду вынуждена сделать это сама. — Я решу этот вопрос. Персиваль знал, что если за Голдштейн возьмется Серафина, то девчонке не удержаться на своей должности. Мадам Президент не станет долго разбираться, копаться в деталях, слушать сбивчивые оправдания, она сделает то, что положено — избавится от проблемного сотрудника. И будет права. Персиваль не осуждал ее, наоборот, разделял ее взгляды, за редкими исключениями. Должность обязывала Серафину быть жесткой и непреклонной. Его тоже. Правда, иногда он мог пойти на некоторые уступки, если считал, что человек того заслуживает. Но иногда Голдштейн была совсем невыносимой. Словно кость поперек горла. Резала, мешала дышать. Лучше бы он и впрямь избавился от нее. Вот только Персиваль почему-то жалел ее, видя искренний энтузиазм, граничащий с фанатизмом и отчаянное желание работать. Он не мог просто проигнорировать это. Он все еще помнил, как впервые открыл ее личное дело. Сирота. Никого в этом мире, кроме младшей сестры. Приличные оценки, неплохие данные для аврора. При личной встрече он отметил решимость во взгляде и твердость руки, сжимающей палочку, когда девчонка бьет по цели заклятием. Он утвердил ее кандидатуру после непродолжительных раздумий. И уже не раз одобрил свое решение и одновременно пожалел о нем. Возможно, лучше бы ей, как и ее сестре, разносить кофе. Подчас казалось, что она совсем не годится для работы в аврорате, а подчас совсем наоборот. К тому же, их связывало нечто большее, чем отношения начальника и его подчиненной. Год назад она фактически спасла ему жизнь, а это в их мире значило очень много. Тонкая, практическая незримая нить протянулась между ними, и иногда казалось, что эта нить удавкой сдавила ему шею.***
Персиваль наблюдал за Голдштейн, которая склонилась над бумагами так низко, что кончики ее волос касались столешницы, и что-то быстро записывала. Не поднимая головы, она обмакнула острие пера в чернильницу и снова яростно зацарапала по бумаге. Этот скрип неимоверно раздражал, а она не замечала ничего вокруг, в том числе и его. Персиваль подошел к ней и кинул на стол толстую папку с личным делом, раскрытую на последней странице. Тина вздрогнула и подняла голову, удивленно глядя на него снизу вверх. — Сэр? — Очередное нарушение, Голдштейн. Мне надоело это, — строго и одновременно устало сказал он. — Сколько это может продолжаться? Она перевела перепуганный взгляд со своих записей на папку. — Сэр, я совершенно точно знаю, что гоблин замешан в этом деле, я лишь припугнула его. Он расколется. Персиваль едва ли не заскрипел зубами от ярости. Знает она! Как же. — Он написал на тебя жалобу за превышение должностных полномочий. У тебя нет никаких улик против него. — Материальных, сэр… — Молчи, — он поднял руку, заставляя ее умолкнуть. — Мы не опираемся на догадки и домыслы, когда хотим кого-то повязать. Нам нужны доказательства, улики, свидетели, то, что можно предъявить в суде. У тебя их нет. И ты не имеешь ни малейшего права кого-то там припугивать. — Сэр, но вы ведь тоже знаете, что он виновен. Конечно, он знал. Как и знал то, о чем она думает. Все они проходили через это. Через уверенность в чистую справедливость, в победу добра над злом и торжество идеалов. Но работа в аврорате рано или поздно спустит с небес на землю. Ужесточит, сделает кожу толще, а душу циничней. И если этого не произойдет, то тебя просто перемелет бюрократическая машина, как зерно в жерновах. — Неважно, что я знаю. У нас ничего на него нет. На тебя написали жалобу, Голдштейн, и я отстраняю тебя от этого дела. Если ослушаешься, я уволю тебя. Запомни. В его голосе сталь. Она должна понимать, что это серьезно. После его слов она выглядела так, словно ей залепили пощечину. На лице смесь какой-то детской обиды и непонимания. На щеках расцвели красные пятна, а блестящие глаза смотрели с мольбой. Она привыкла, что он всегда идет ей на уступки, что с ним можно договориться. Но не сегодня. — И не смотри на меня так, — жестко отчеканил он. — Мне надоело выгораживать тебя. Еще одно нарушение, и ты здесь больше не работаешь. Тебе ясно? — Да, сэр, — дрожащим голосом пролепетала она, отводя глаза в сторону. Уж не реветь ли надумала? — Хорошо, что мы поняли друг друга. Он резко развернулся и пошел прочь от ее стола, оставляя перед ней раскрытую папку, где на листе посвященному ее последнему делу, над которым она так отчаянно трудилась последнее время, стояла ярко-красная печать «Отстранена».***
Какое-то время она вела себя как шелковая. Никаких нарушений, методичное исполнение заданий без излишней самодеятельности. И Персиваль совсем потерял бдительность, когда решил, что его угрозы подействовали. Но люди не меняются так просто. Промозглым октябрьским днем, когда серость осени казалась особенно гнетущей, до него дошли слухи, что старый знакомый МАКУСА Якоб Ковальски, владелец популярной булочной не-магов, стал жертвой грабителей. Казалось бы — не-маг, воры не-маги, какое отношение к этому имеет магический мир? В Нью-Йорке каждый день не-маги грабили и убивали друг друга. Это было так же обыденно, как восход и закат солнца. Но в этот раз все оказалось иначе, а мистер Ковальски был далеко не простым смертным. Над его булочной кто-то славно потрудился, наложив на нее множество защитных заклятий. Нерадивые воры, едва разбив окна, пали их жертвой. Они сами направились в полицейский участок не-магов, готовые понести заслуженную кару и во всем раскаяться. Зафиксированный всплеск магии мог остаться незамеченным, но по счастливой, или не очень, случайности, буквально за день до произошедшего Персиваль обзавелся новым информатором, который шнырял в окрестностях булочной и стал свидетелем случившегося. Законы их страны были суровы в отношении не-магов. Волшебники и ведьмы не имели права контактировать с ними. Их мир был строжайше засекречен. И случившееся попадало в разряд серьезного нарушения. Персиваль гнал от себя очевидное, но не мог противиться фактам. Он уже знал, кто замешан в этом, и все же ему нужны были доказательства. Слабая надежда на ошибочность подозрений еще теплилась в нем. Он дал приказ информатору следить за булочной, и ответ не заставил себя долго ждать. Поздним вечером он получил сообщение о том, что у булочной была замечена высокая молодая женщина в широком сером пальто. Она быстро пробормотала несколько защитных заклинаний и аппарировала. В этом описании безошибочно угадывалась аврор Голдштейн. Опасения подтвердились. Осознание ударило по нервам, как жесткий кнут по обнаженной спине. Внутри поднялась волна ярости, готовая смести все на своем пути. Нет, он больше не станет терпеть эти выходки. Голдштейн перешла все границы, поставила под угрозу Статут. Она смотрела ему в глаза, обещая смирение, но даже не думала держать данное слово. Он столько раз вступался за нее, давал ей шанс, а она отплатила черной неблагодарностью. Он хотел сразу же отправиться в приемную Серафины, чтобы доложить о произошедшем и подписать приказ об увольнении, но Президент уже покинула рабочее место, а беспокоить ее в свободное время по столь незначительному делу было бы преступно. Но плещущаяся в крови ярость искала выход. Он не мог ждать до утра и, отыскав в личном деле нынешний адрес Голдштейн, решил поговорить с ней с глазу на глаз. Это полный абсурд, но прежде чем сдать ее на милость правосудия, он хотел лично поговорить с ней. Дать понять, как страшно он разочарован в ней и как сильно она его подставила.***
Консьержка сощурила сонные глаза, сетуя на поздний час, когда Персиваль оказался в доме, где проживали сестры Голдштейн. — Мужчинам вход воспрещен, — строго сказала пожилая женщина, окидывая его заинтересованным, но недоверчивым взглядом. — Я буквально на минуту, — улыбнулся он, усыпляя бдительность женщины заклинанием. — Ах, ну если только на минуту, — лицо женщины расслабилось, а губы расплылись в добродушной улыбке. — Проходите-проходите. Персиваль поднялся на нужный этаж и три раза постучал в дверь. Вскоре он услышал за дверью возню, и створка чуть приоткрылась. В узком проеме показалась темноволосая голова. — Мистер Грейвз? —Тина в недоумении хлопала глазами, словно не верила им. Да уж, понять ее удивление было несложно, он и сам удивлялся тому, что стоит здесь. — Есть разговор. Она полностью открыла дверь, впуская его внутрь. Небольшая уютная квартира казалась ему до ужаса неправильной. Она деформировала и искажала его реальность. Все эти вазочки, картины и вышивка. Отчетливо чувствовалась женская рука и явно это была не рука старшей Голдштейн. Персивалю было крайне неуютно здесь — он лишнее, чужеродное звено в течении их жизни. На Тине просторный халат до лодыжек, который она нервно запахнула как можно плотнее, едва они оказались в гостиной. — Что тебе известно о булочной Ковальски? — в лоб спросил Персиваль, следя за ее реакцией. — Сэр… — протянула Тина, понимая, что попалась. — Я все объясню. Все очевиднее некуда. Он устало приложил пальцы к переносице и покачал головой. — Что ты мне объяснишь? — спокойствие в его голосе лишь ширма, которая рухнет в любой момент. — Позови свою сестру. — Куинни нет в городе. Она уехала к школьной подруге на пару дней. — Вот как? Теперь все ясно. Решила помочь не-магу, другу твоей сестры, пока она в отъезде? Обычно она накладывала те заклинания, ведь так? Они обе слишком наивны, если считали, что за их делишками никто не наблюдает. — Нет, — она отрицательно мотнула головой, крепче сжимая ворот халата у самой шеи. — Куинни не при чем. Это все я. — Не надо лгать, — рявкнул Персиваль, с угрозой глядя на побледневшую девушку. Под его пристальным взглядом она вся сжалась, словно не знала куда деть себя. — Извините, — запинаясь произнесла Тина. — Позвольте мне переодеться. В таком виде нельзя принимать гостей. Она развернулась, направляясь в спальню, но Персиваль, игнорируя все приличия, пошел за ней следом. Он не собирался давать ей время, чтобы сочинить очередную ложь. — Меня не волнует твой внешний вид, Голдштейн. Они прошли в маленькую спальню, погруженную в полумрак, и Тина замерла у шкафа, так и не открыв его. Ее плечи были опущены, голова склонена, пушистые волосы полностью скрывали лицо. — Ты уволена. Когда он сказал это, Тина вздрогнула всем телом и подняла на него умоляющие глаза. — Мистер Грейвз, прошу вас, выслушайте меня! — отчаяние в ее голосе лишь немного отозвалось в нем. Злость и разочарование, которые он испытывал, терзали его стократ сильнее любой жалости. — Давай обойдемся без лживых оправданий. Ты уволена. Я решил лично сообщить тебе об этом прежде, чем завтра ты услышишь это от Президента. Вот и все. Он сказал это, несмотря на беспомощный взгляд напротив и обманчивый уют обстановки. Тина совсем осунулась, ее губы задрожали. — Хорошо. Увольте меня. Только не говорите никому о моей сестре, — едва слышно взмолилась она, сжимая кулаки. — Я во всем виновата. Куинни ничего не знала. — Похвальная самоотверженность, но я скажу все так, как есть. А Президент решит, что с вами делать. Он хотел развернуться и уйти прочь из этой комнаты, из этого дома. Оказаться как можно дальше от этой лживой, бьющей по самым больным точкам девчонки. Он не хотел больше смотреть на ее скорбную фигуру. Боялся дать слабину. Цепкие тонкие пальцы впились в рукав его пальто, которое он так и не снял, не давая уйти. — Постойте, прошу вас, — запальным голосом затараторила Тина, готовая сказать все, что угодно, лишь бы обезопасить сестру. — Куинни ни в чем не виновата. Я признаюсь во всем, только дайте слово, что не скажите госпоже Президенту о Куинни. Мистер Грейвз, пожалуйста, вы ведь всегда были понимающим. Не таким как остальные. Вы — особенный. Лучше, чем другие. Она говорила так, словно безмерно доверяла ему, а он предал ее и растоптал сокровенные мечты. И этот безобидный упрек окончательно сорвал все барьеры. Да как она смеет! Не такой как все? Особенный? Надо же! Он не сумел удержать эмоции в узде, когда резко и неумолимо развернулся к ней, непозволительно сокращая дистанцию. Его пальцы жестко сжали подбородок Тины, заставляя ее испуганно охнуть. — Голдштейн, запомни раз и навсегда, я абсолютно такой же, как и все, — прошипел он, глядя в ее перепуганные глаза. Она явно не ожидала, что он выкинет нечто подобное и, кажется, потеряла дар речи. Персиваль знал, что сжал ее подбородок слишком сильно, ей должно быть больно, она даже не могла отвернуться, но ему казалось, что она заслужила это. — Считаешь, я постоянно буду закрывать глаза на все твои выходки? Что ты о себе возомнила? Он встряхнул ее, несильно, скорее обидно, как провинившегося ребенка. В уголках ее глаз начали скапливаться слезы, но он настолько убедил себя в собственной правоте, что даже ее слезы не способны были смягчить его. Его сердце билось отчаянно быстро, кровь вскипала в венах. Ярость затопила каждую клетку тела. Он чувствовал иррациональную злость, граничащую с маниакальным желанием, поднимающимся откуда-то из самых беспросветных глубин его души. Разум бил тревогу. То, что происходило, уже вышло за все рамки дозволенного. Откровенный страх Голдштейн, дрожь ее тонкого тела, закутанного в безобразный, бесформенный халат, дурманили похлеще крепкого вина. — Прекратите! — с нотками зарождающейся истерики вскрикнула Тина и со всей силы толкнула его в грудь, высвобождаясь из захвата жестких пальцев. Он лишь немного отстранился. Ее сил не хватило бы, чтобы сдвинуть его с места, несмотря на все ее желание. Перепуганная и бледная, она показалась ему совсем юной. Тина часто дышала, в ее глазах все еще блестели так и не пролитые слезы. Ее халат чуть разъехался, и в образовавшейся прорехе можно было увидеть острые ключицы и матовую кожу. Персиваль со всей ясностью осознал, что на ней нет ничего, кроме дурацкого халата. Нездоровый жар опалил щеки и внутренности, словно драконьим пламенем. Она стояла перед ним почти раздетая, а он даже не снял верхней одежды. Усмехнувшись безумной идее, он стянул с плеч строгое черное пальто и небрежно кинул его на спинку стула. Все шло не так. Вывернулось наизнанку. — Вы что делаете? — с ужасом спросила Тина, пятясь от него. — Считаешь меня особенным, не так ли, Тина? — говоря это, он наступал на нее, попутно ослабляя галстук и расстегивая верхние пуговицы на рубашке. Галстук полетел на пол, и глаза Тины расширились еще сильнее. — Может, тогда наглядно покажешь мне это. Нечто темное поднималось в нем, затапливало и затягивало. Она — этот дикий водоворот. Он тонет в ней. Рациональная часть Персиваля билась в агонии, умоляя его прекратить. Но он просто не мог. Не мог отказать себе в удовольствии хоть раз дать волю чувствам. Отпустить себя и делать то, что будоражит сознание. Если она считает, что может раз за разом нарушать правила и вести себя как заблагорассудится, то и он будет вести себя по отношению к ней так же. — Уходите, — это должна была быть угроза, но из-за дрожи в голосе не звучала таковой. — Иначе… Ее глаза метнулись влево, и Персиваль проследил за ее взглядом. На прикроватной тумбе лежала палочка, а рядом с ней стояла фотография в простой деревянной рамке. На фото улыбающаяся Тина обнималась с не менее радостным английским магоозоологом. Персиваль знал, что прошлым летом Тина ездила к нему и специально брала для этого отпуск. Живая, переполненная романтикой фотография отзывалась колючей резью где-то в груди. Тина сделала резкий выпад в попытке схватить палочку и дать отпор, но Персиваль всегда был быстрее. Он резко подался вперед и сжал худые плечи Тины, опрокидывая ее на жалобно скрипнувшую кровать, а сам навис сверху. Он провел рукой по тумбе, задевая рамку, которая тотчас упала на пол. Под звон разбившегося стекла в руке Персиваля оказалась палочка Тины. Он насильно вложил ее в руку девушки и направил так, чтобы острие упиралось в его шею. — Защищайся, Голдштейн, — он смотрел в бездонные перепуганные глаза, проклиная тот день, когда девчонка переступила порог аврората. — У тебя есть единственный шанс. Палочка так сильно вжималась в его шею, что, казалось, еще немного, и она проткнет ему горло. Пусть. Пусть хлынет кровь, пусть он ответит за все. Но заклятие так и не сорвалось с губ Тины. — Подумай хорошенько. — Он вжался в нее, ощущая под собой жар и податливость женского тела. Его рука проехалась по округлому бедру и скользнула под колено, вынуждая Тину чуть раздвинуть ноги. — Назад дороги не будет. Лучше останови меня сейчас. Последнюю фразу он выдохнул ей на ухо. Палочка выпала из ослабевших тонких пальцев, а изо рта Тины вырвался судорожный вздох. — Ты сделала выбор, — он усмехнулся, вдыхая сладкий запах ее волос. Он запустил руку под ее затылок, чуть приподнимая голову и мягко коснулся ее губ своими. По телу прошел заряд, а кожа покрылась мурашками. Наверное, он слишком давно мечтал об этом и слишком отчаянно пытался скрыть постыдное влечение даже от самого себя. А теперь неясность и хаос обретали формы. Он хотел прижимать Тину к себе, целовать ее губы, брать ее без остатка. Она вызывала в нем массу самых разных эмоций, которые скручивались в клубок, как ядовитые змеи, кусали его, жалили. В один миг нежность сменилась страстью. Теперь он целовал ее более жестко и терял голову, когда она приоткрывала губы и несмело отвечала ему. В нем бурлило животное желание — первобытное и дикое. Не осталось ничего в мире. Только он. Только она. Он сильнее сжал ее волосы на затылке и запустил язык в ее покорно приоткрывшийся рот, затягивая в свое безумие. Разум Персиваля пылал, его кожа пылала также. Возбуждение — острое и навязчивое, болезненно-неправильное, но невозможно сладкое - будоражило сознание. Он мягко прикусил нижнюю губу Тины и слегка оттянул ее, в блаженстве прикрывая глаза. Когда он вновь посмотрел на девушку, то увидел затуманенный взгляд с поволокой и налитые алым губы. Он выпустил из пальцев ее волосы и скользнул рукой по нежной шее Тины, цепляя ворот халата. А после резко стянул его с хрупких плеч, любуясь открывшимся видом. Она была так хороша. Персиваль хотел целовать каждый сантиметр ее тела. Длинные ноги Тины чуть разъехались в стороны, и он прижался к ней так плотно, что она должна была почувствовать его возбуждение. Персиваль опустился к ней, жарко целуя в шею, скользил по коже языком, оставляя легкие укусы. Она была такой желанной, что все это казалось сном. Его широкая ладонь накрыла аккуратную грудь и сжала ее, пока губы продолжали терзать беззащитную шею. Тина дрожала и сипло дышала, все еще пытаясь контролировать себя. Но Персиваль хотел другого, он хотел, чтобы она стонала в голос, почти кричала, умоляла не останавливаться. Ловкие пальцы распустили туго завязанный пояс халата, а жадные руки заскользили вдоль идеального тела, очерчивая плавные изгибы. О, Мерлин, он готов на все ради нее. Кажется, если она осознает свою власть и прикажет ему прыгнуть в пламя, он не задумываясь исполнит ее желание. Дыхание Тины участилось, когда он спустился ниже, покрывая влажными поцелуями ее грудь, а затем плоский подрагивающий живот. Но когда его голова оказалась на уровне ее бедер, Тина попыталась свести ноги. — Что вы делаете? — хрипло спросила она. — То, что доставит тебе удовольствие, — ухмыльнулся он, силой разводя непослушные ноги, открывая ее для себя. Наверняка, ее англичанин не делал с ней ничего подобного, раз она так удивлена действиями Персиваля. Должно быть, с ним она так и не познала все грани чувственных удовольствий. Что ж, Персиваль покажет ей, что значит действительно желать мужчину. Эти мысли воодушевляли. Ему все же удалось устроиться между стройных ног девушки, несмотря на все попытки последней не дать этому случиться. — Мистер Грейвз, это… Наверное, она хотела сказать что-то про приличия, но не успела сделать это. Когда его губы прижались к ней там, внизу, Тина выгнулась в спине, и ее громкий стон показался Персивалю самым прекрасным звуком на свете. Он не торопился, медленно и тягуче пробуя ее на вкус, скользил языком по ее влажной разгоряченной плоти. Сначала неспешно и дразняще, постепенно наращивая темп. Когда его горячий рот накрыл самую чувствительную часть женского тела, а безжалостный язык в это время продолжал движение, Тина заметалась по постели, комкая простыни, словно она в бреду. Она дышала так часто, словно пробежала кросс. А когда он запустил язык внутрь нее, девушка что-то сбивчиво зашептала, но Персиваль не разобрал слов. Он почувствовал, что она на грани, когда ее бедра начали мелко подрагивать, а стоны стали совсем откровенными. Он мог прямо сейчас довести ее до пика наслаждения, но ему хотелось большего. Он хотел взять ее по-настоящему, войти в нее, сделать своей. Он заставил себя оторваться от нежной плоти и быстро припустил брюки, понимая, что не в силах полностью раздеться. Желание бурлило в крови, подгоняло к действиям. Он опустился на Тину, глядя в ее зардевшееся лицо, и плавно вошел в нее. Она запрокинула голову и так сильно закусила губу, что Персиваль испугался, что она прокусит ее. Руки девушки взметнулись вверх, цепляясь за его шею, притягивая ближе. За сегодняшний вечер это была первая ласка, которую она подарила ему, не считая ответа на поцелуй. Он старался быть нежным и осторожным, не срываться на столь желанный бешеный ритм. Какое-то время он двигался размеренно, но внутри Тины было так жарко и тесно, что он понял, что теряет контроль. В глазах потемнело, движения ускорились, а Тина под ним стонала так томно и сладко, что он полностью отпустил себя. Его движение стали резкими и порывистыми. Он отчаянно сжал мягкие бедра, крепко прижимаясь к обнаженному женскому телу, жалея, что не снял рубашку. Он бы хотел чувствовать Тину кожей, слиться с ней. Тина сильнее впилась ноготками в его шею и притянула к себе для жадного поцелуя. Ее бедра стали двигаться ему навстречу, в попытке поймать его ритм, подстроиться под его размашистые движения. И это стало последней каплей. Персиваль понял, что он на пределе, еще несколько особенно глубоких движений, и он едва успел покинуть ее лоно, прежде чем излиться. Сладостная судорога прошила от макушки до самых пяток, а перед глазами вспыхнула яркая вспышка. Тело налилось истомой, напряженные мышцы расслабились, стали ватными. Это лучшее, что может быть в жизни. Он какое-то время приводил дыхание в порядок, прижимаясь к взмокшему лбу Тины своим, а потом запустил руку между их телами, проникая пальцами в пылающую влажность ее тела, чтобы помочь девушке испытать то же, что и он. Ему не потребовалось много времени. Всего несколько умелых движений, и он прижался ртом к ее припухшим от поцелуев губам, чтобы поймать надрывный стон. Она крепко сжала ноги, когда он массировал клитор подушечкой большого пальца. Ее тело била мелкая дрожь, и ладонью Персиваль ощутили характерную пульсацию. Ее стон больше походил на крик, а ногти сильнее прежнего вонзились в широкие плечи. Ее тело обмякло, и пару минут они оба лежали неподвижно. Вскоре Тина зашевелилась под ним и открыла ошеломленные глаза. Персиваль продолжал нависать над ней, удерживая основной вес на локтях. Он боялся ее реакции, боялся, что она оттолкнет его, проклянет. Но Тина лежала молча, задумчиво глядя в его глаза. — Вы останетесь на ночь? — прошептала она сорванным от криков голосом. — Ты этого хочешь? — спросил Персиваль в ответ и провел ладонью по горячей щеке. Тина кивнула. Персиваль отнял руку от ее лица и плавно провел ей в воздухе, приводя их двоих и постель в относительный порядок, а также починил разбитую рамку. Счастливое фото вновь украсило спальню, и Персиваль досадливо поморщился. — Я ничего не скажу Серафине о вашем с сестрой не-маге, — нехотя сказал он, переводя взгляд с фотографии на Тину. — А ты скажешь ему что-нибудь? Он кивнул в сторону тумбы. — Он предложил мне выйти за него замуж, — вместо ответа сообщила Тина. Как прозаично. Персиваль почувствовал горечь, разливающуюся на языке. — И что ты ответила? — Я сказала, что подумаю. — Ясно. Персиваль попал в ловушку. В настоящую западню. Он не уволит Тину, она сама уйдет. Выйдет замуж за англичанина и отправится жить к нему на родину. И, наверное, это правильно. Персиваль печально посмотрел на Тину и с беспощадной обреченностью понял, что, несмотря на это знание, он привязан к ней куда крепче, чем думал. То, что следовало отпустить, теперь намертво въелось под кожу. Тина провела розовым язычком по искусанным губам и прикрыла глаза, а он все продолжал вглядываться в ее лицо. Его личная проблема и зазноба выглядела слишком мило и умиротворенно. Его же самого охватывало тревожное чувство. Ведь теперь, когда он действительно спит с ней, Голдштейн совсем отобьется от рук. И с этим уже ничего нельзя поделать.