Когда оракул ошибается (Лоза и мрамор)

Студёный воздух стекал по кручам Парнаса от снеговой верхушки до тёмных, тёплых ещё предгорий; сеялся каскадами, свежими потоками. Запах холода и новизны прибивал к земле осеннюю гарь и дым от горящего тука закланных животных. Первый день зимы. Последний день прорицаний. Пифия набросила покрывало на высоко зачёсанные волосы, чёрно-седые, как сам Парнас, и стянула поясом шафранный хитон из козьей шерсти. В холодные дни у пророчицы древенели суставы, но сегодня даже омовение в Кастальском источнике не покажется пыткой. Всё ничто по сравнению с казнящей пустотой трёх зимних месяцев. Первый день месяца посейдеона. Назавтра дельфийский бог отправится туда, где гораздо теплее, и уступит Парнас дикому брату. *** ...Среди пришедших испросить божественного совета он был почти последним. Он не торопился, не лез вперёд из-за якобы умирающей жены или беременной (тройней!) сестры; даже не стучал зубами на коварном сквозняке, норовившем тяпнуть из-за северной стены храма каждого проходящего – и это притом, что одет он был в открытые сандалии и тончайший хитон невиданного бирюзового цвета, подвязанный и сколотый весьма условно, так что стоявшие рядом переглядывались и скрашивали ожидание в очереди тем, что мысленно представляли всё ещё сокрытое под тканью. На порог храма он ступил вместе со вкрадчивыми предзимними сумерками. С гор задувало всё сильней и сильней, с алтаря перед входом поднимался пар от крови жертвенного козлёнка: крохи тепла в огромности подступающей зимы. Молодой мужчина в бирюзовом хитоне прошествовал через диковинно обставленный портик, с благочестивым видом бросил пирожок в чуть тлеющий очаг посреди сумрачной целлы и предстал перед жрецом, дабы испросить совета Феба Аполлона. Сам Феб Аполлон в божественном сиянии стоял за спиной Пифии, и по лицу его, и разведенным рукам, и приоткрытому рту недвусмысленно читалось: «Ну и какого хрена ты припёрся?» Однако прерывать ритуал было нельзя. Вопрошающий поправил на голове легкомысленный венок из виноградных лоз и обратился к жрецу: «Дионисий из беотийских Фив спрашивает: возжелает ли мой любезный брат остаться дома и принять меня?» Жрец повторил вопрос для Пифии. Та уже приготовилась вручить вопрошающему чёрную или белую горошину – но Феб Аполлон показал кулак Дионису (а это был, конечно, он) и сказал на ухо пророчице: «Скажи, что у брата дела и он не примет его». Пифия поёрзала на неудобном треножнике, пожевала лаврушку и выдала: «Ныне любезного брата уводит дорога от дома, Ты же на встречу и гостеприимство в душе не надейся». Дионис заливисто рассмеялся, чем поверг в ужас жреца, и погрозил Аполлону пальцем: «Это мы ещё посмотрим!» Он развернулся на пятках и танцуя вышел из храма, не забыв бросить в очаг ещё одно подношение: красную ягоду из своего венка. К плоскому потолку взвился ароматный дым, пахнувший растёртыми виноградными листьями. *** Когда иссяк дневной свет, два жреца Аполлона затворили двери и разворошили очаг. Из одержимой богом Пифия вылиняла в усталую смертную, которую к тому же разобрал озноб: чувство божественного присутствия сдёрнули с неё, как покрывало. Она бросила на угли маленькой жаровни последние листья лавра и погрела руки над радостно щёлкнувшим язычком пламени, прежде чем прикрыть жаровню крышкой. Затем она вознесла короткую молитву перед статуей дельфийского Аполлона, вышла из храма и замкнула дверь тяжёлым замком. Молодой мужчина в виноградном венке сидел на ступеньках Священного пути. При виде Пифии он встал и поклонился – полунасмешливо, полу-учтиво. Жрецы, несмотря на факелы в руках, вовсе не заметили его, хотя время посещений давно прошло и все, кто не успел получить оракул, уже покинули святилище, сокрушаясь о напрасно проделанном пути и потраченном золоте. – Я Дионисий из Фив. О чём ты грустишь, седеющая невеста? – спросил незнакомец, подстраиваясь под медленные шаги Пифии. – Тайны не делаю я из великой печали, – ответила она. Слуги Аполлона обернулись на голос, но не стали мешать достопочтенной жрице беседовать с воздухом. – Древний оракул тревожит мне милую душу: сказано, будто умолкнет Кастальский источник, сказано, будто иссохнут додонские рощи. – Не печалься. – Дионис вложил в её холодную, как рыбёшка, ладонь гроздь сморщенного синего винограда. – Смотри, эта кисть стала слаще оттого, что её побило морозом. Зима не всегда смерть. Пифия опустила взгляд на нежданный подарок – и когда подняла глаза вновь, незнакомца и след простыл. *** Аполлон ждал в сокровищнице – самой дальней части храма, куда не было хода никому, кроме критских жрецов, пифии и Диониса, который не замедлил теперь осчастливить светозарного брата своим обществом. – Что за комедию ты устроил? – спросил Феб, рассеянно перебирая меж пальцев синие фаянсовые звенья вычурного ожерелья. Бог прорицания сидел на золочёном ложе-клине, закинув одну ногу на подлокотник, в окружении самых дорогих реликвий, когда-либо посвящённых в Дельфы и собранных в сокровищнице подальше от завистливых глаз. Света от его тонких одежд и бело-золотых кудрей хватало, чтобы инкрустации на оружии и мебели заиграли волшебными бликами. Дионис пропустил упрёк мимо ушей и по-хозяйски разлёгся на пёстром лидийском ковре, в котором в святилище когда-то прибыла, вместе с другими дарами, золотая статуя няньки царя Крёза. – Скажи лучше, твоя Пифия всё время гекзаметром шпарит? Ты ей строчку, она мне две! С ума сойти. – Прорицания даются только так, – ответил Аполлон, – а ты поговори весь день гекзаметром – потом не вылезешь из него. – Правда? – Дионис улыбнулся. – Ну-ка, попробуем. Брат мой любезный, на кой ты каженную зиму вместе с другими богами стремишься к водам Океана... – Прекрати! – Аполлон мотнул головой, и мягкие волны его волос качнулись, плеснули световой рябью по расписным стенам. – Послушай! – Дионис подполз ближе к брату и лёг перед ним, подперев рукой увенчанную голову. – Я знаю, что у тебя из всех Олимпийцев самый богатый храм и ты жуть как боишься оставить его без присмотра, и лишь поэтому пускаешь меня на Парнас и так далее. И ещё, – Аполлон попытался перебить, но Дионис дёрнул его за длинный подол, – я знаю, что твоё сердце нисколечко не трогает мое одиночество в компании девственных жриц и жрецов... – Вот только попорти мне служанок, как в прошлый раз! Дионис мановением руки извлёк из воздуха гроздь зелёного винограда и протянул Аполлону, который бездумно её принял. – Жуй и молчи, семявержец. Я здесь умру со скуки или сломаю что-нибудь каменное. Останься! У тебя единственный, опять же, храм с подогревом. Будем сидеть у очага, петь твои пэаны и пить моё вино... или плясать в горах... – Я устал. – Аполлон отложил ожерелье и стал отщипывать виноградины по одной. – Завтра же я отправляюсь с отцом и дядьями на пир к эфиопам. Дионис подполз ещё ближе и обнял колено Аполлона тем жестом, каким умоляют о защите – но глаза его, раскосые, дурные, аметистовые, просили скорей о насилии. – А может, нахуй этих эфиопов? Аполлон брезгливо оттолкнул его – змею с медоточивым языком. Дионис, однако, поднялся и втёрся рядом, потеснив на скамье Аполлона. Тот сидел очень прямо и походил на статую: правильные складки светлого хитона, ровно разобранные кудри под золотой лентой, по-прежнему бесстрастное лицо образовывали ту гармонию, вид которой был для Диониса нестерпим. В его руке очутился металлический кубок с красным вином, которое было тут же было предложено брату: – Чем мой напиток хуже эфиопского? – Сам бражничать ступай, меня ж безумьем заражать и не думай, – c насмешливым пафосом пропел Аполлон. – Ты уже безумен, если предпочитаешь скучный пир моим дарам! Но я и без их помощи уговорю тебя остаться. Вот, смотри! Винодел наклонил кубок, и кроваво-красная струя вылилась ему самому на грудь, забрызгала хитон и лидийский ковёр. Аполлон дёрнулся спасать ковёр, но Дионис перехватил его руку. – Нам будет весело! Ты – порядок, я – беспорядок! Мы можем играть вечно! – Чего ты хочешь? Зачем тебе нужно, чтобы я остался? – спросил Аполлон. Меж его бровей залегла складка, словно трещина в мраморе. – Кому из бессмертных угодно задержать меня в Дельфах? Дионис закатил глаза и трижды хлопнул в ладоши. – Мой ясновидящий брат наконец-то добрался до сути! Ты спрашиваешь, чего я хочу? Я хочу быть с тобой, – он положил голову на грудь Аполлона, – а если уйдёшь, то не выйдет! – и он бодро пожал плечами, проливая остатки вина. – Ты ведь трезв, бестия, – Аполлон за подбородок повернул его лицо и всмотрелся в глаза цвета зреющего винограда, в радужки невозможного цвета, в зрачки невозможного бога. – Трезв и чего-то хочешь. – Ты же у нас провидец. – Дионис сорвал ягоду со своего венка и вложил в губы Аполлона. – Догадайся. Аполлон воспринял совет всерьёз, и сжал в ладонях запястья Диониса, и заслонился от его отравленного сумасшествием взгляда, и задал вопрос самому себе. И, узнав ответ, шепнул его на ухо Дионису, а тот засмеялся и перевёл всё в стихи. – Мне холодно, – сказал затем Аполлон и поднялся на ноги. – Если уж мы остаёмся, растопим очаг. Пойдём в целлу. – Хорошо, – Дионис поднялся и принялся скатывать ковёр. – А это я возьму с собой. Прошлой зимой он был мне лучшим другом. Аполлон поджёг оставшиеся головешки, сел рядом с братом и даже не стал ругаться, когда тот взъерошил его локоны, расчёсанные волосок к волоску. – Хочешь быть со мной, говоришь... Почему? Дионис кончиками пальцев изучал совершенство его скул и щёк, с упоением представляя, как удовольствие рассечёт их, сморщит, искривит. – Даже ты, ясновидящий Феб, никогда не отвечаешь, «почему». Твоё дело – «да» или «нет». Так «да» или «нет»? – Нет. Дионис расцепил застёжки хитона, распустил пояс. Он был тонким в талии, как женщина, но крепким в сложении, как мужчина. Красные отсветы живого пламени окрашивали румянцем беломраморное лицо Феба и подсвечивали кожу Диониса, так что она казалась прозрачной над внутренним жаром, сгубившим Семелу, но закалившим её сына. Аполлон прикрыл глаза. – Я сказал: «нет». – Ты знаешь, я могу ходить по углям. – Ты безумен. – А ты слывёшь мудрым – так окунись в меня. Дионис обнял Аполлона поверх одежды, вновь напоминая о ползучих лозах и змеях, и поцеловал в закрытые веки, под которыми была темнота. – Брат, ты не увидишь будущего. Ты хочешь подсмотреть то, что можно только решить. Губы Диониса были влажными и сочными и пахли вином; язык его заткнул бога-пророка, останавливая слова. Аполлон воспротивился – но Дионис сорвал с него хитон и надавил на плечи, заставляя лечь на спину. Аполлон был сильнее, и его нагота кричала об этом: кумир бегунов и метателей диска, он воплощал силу, скорость и ловкость – он был ими – но власть Диониса гасила порыв занесённой для удара руки, расправляла сжатые в кулак пальцы и направляла по косой, ниже солнечного сплетения, вдоль по груди, к животу и пупку... – Мы в центре мира. Мы центр мира, – разбивая смехом поцелуй, Дионис покосился на каменный омфал – пуп земли. Аполлон открыл глаза, оказавшиеся насквозь хмельными. Дионис ахнул, разочарованно и восхищённо сразу: против ожиданий, похоть не изуродовала Феба. Пользуясь мгновенным замешательством, тот схватил Диониса за плечи и перекатился вместе с ним, подминая под себя. – Эй, полегче! Я же не противлюсь. И в знак того, что он совсем-совсем не противится, Дионис развёл ноги и оплёл точёное тело Аполлона, как новая лоза обвивает стройную колонну, упрямо цепляясь за мельчайшие изъяны в полированном мраморе. В светлых глазах Аполлона растекалось золото, мягкие волны волос падали на лицо, сглаживая его резкость. Он запустил пальцы в змеившиеся пряди Диониса, наткнулся ладонью на слетевший венок – и её окрасил сок раздавленных ягод. Фаллос солнечного бога лёг меж нежных бедер Диониса, и невысказанное желание было тотчас исполнено: лозы ли, гибкие пальцы ли проросли меж их телами, оплели фаллос у основания и неспешно добрались до кончика. Первый стон сорвался с губ Аполлона, и Дионис притянул Феба ближе с намереньем опустошить в себя, выжать досуха его страсть. И затем, в разделённом сумасбродстве жестокого поцелуя, расплел скрещенные над спиной Аполлона ноги и вытянулся под ним в струну – а распахнутые аметистовые глаза уже не просили, а напрашивались на боль. Голос не слушался Аполлона, и вместо рокота вышел рык, почти звериный, вакхический. Пальцы впились в плечи, фаллос вошёл меж бедер извивающегося Диониса, как стрела в землю – под которой оказалась кипящая магма. Теперь свет исходил не от него, а бил внутрь, черпая от горячих и подвижных бедер Диониса, притупляя все остальные чувства. Их тела, алебастровое и бронзовое, сплелись перед омфалом – провидец, что не знал будущего, и винодел, что не мог утолить своей жажды. До сегодняшнего дня. *** – Поздорову, почтенная! Пифия вздрогнула и едва не разлила только что набранный кувшин ключевой воды. Вчерашний вопрошающий – Дионисий из Фив? – сидел на плоском камне над родником и приводил в порядок изрядно потрёпанный венок. Присмотревшись, Пифия заметила, что к винограду он приплетал лавр. – Доброго дня. Дионисий поболтал в воздухе одной ногой, присмотрелся к венку и, оставшись довольным, возложил его на взлохмаченные каштановые кудри. – О, седеющая невеста! Не хмурься больше из-за мрачных пророчеств из древних книг. Вчера я вопрошал бога, и бог дал мне ложный оракул. Быть может, и твой, про умолкшие ручьи и рощи – враньё собачье. – Ты святотатствуешь, о Дионисий фиванский. – Нет, – улыбнулся тот, – нет. Оракул ошибается. Я сам проверял. Пифия уверилась во мнении, что молодой мужчина в бирюзовом хитоне – зимний хозяин Парнаса, впервые соизволивший явиться ей во плоти. Она поставила кувшин наземь и простёрла руки в смиренном жесте, ладонями кверху. Дионис спрыгнул со своего насеста на подмёрзшую землю и вложил в холодные пальцы пророчицы золотой двуручный кантар с серебряной каймой двойных меандров. Он уже знал, что спросит у неё в следующий раз, когда будут даваться прорицания. «Где любимая кружка Феба?» – спросит он, и даже сам Аполлон в растерянности не сможет дать ответ, ибо воровской бог Гермес не далее как вчера проспорил Дионису желание. – (с) Fatalit 22–24 Nov '09