Ещё немного о яблоках

Июльское солнце растомляло тело, лежало тёплым компрессом поперёк лица. Веки стали кварцевыми, трава покалывала предплечье, по запястью полз муравьишка. Дима не глядя стряхнул его и повернул голову, лежавшую на коленях у Сепгея Борисовича, подставляя другую щёку солнышку — и взглядам зрителей, жевавших обед на лавочках внутреннего двора. Рука Сепгея Борисовича медленно поглаживала Диму по плечу. Тяжелая, тёплая — идеальная рука-на-плече, в общем. Шорох по ткани халата — когда-то белого, теперь Диминого — постепенно заполнял голову, помогая не думать. Не думать было хорошо. Ещё ему расчёсывали волосы на виске, заботливо убирая падающие на лицо прядки. Приятно. Политика изредка, но бывает приятной. Стоило пережить расстрел и почти сожжение, чтобы узнать сей довольно-таки порнографический факт. Прикосновение пальцев, лохмативших его шевелюру каждый день уже в течение трёх недель, было неловким и щадящим, как первое рукопожатие. Это было не так, как с Гуанако, который мог бездумно мять чью-то спину, соловьём разливаясь о пиратских авантюрах. Сепгей Борисович каждое движение выполнял вдумчиво, и это было приятно настолько, что вскоре могло стать слишком заметным. Дима мотнул головой и сел: — Пошли обедать? Столовая скоро закроется. Служащих в столовой оказалось больше, чем оставалось обычно к концу перерыва. Пришлось подсесть за стол к лаборантам из второго отдела. Сепгей Борисович переставил свои и Димины тарелки на стол, сложил синие пластиковые подносы один в один, разлил по чашкам чай из взятого на двоих чайника — всё как дома. Зачем в конспирации вести себя, как дома? Дима помял-помял салфетку и постановил, что это дома Сепгей Борисович продолжал вести себя, как в конспирации. Сохранял видимость видимости? И мятые салфетки за Димой выбрасывал. За обедом говорили о научной литературе. Тема безопасная. Говорил Сепгей Борисович, а Дима делал большие глаза: не читал, нет, но непременно, неужели светило, неужели всеевропейское, нет, не из пещеры, Сепа, что ты… Из столовой вышли, соприкоснувшись локтями, — так получилось. Особенность госучреждений: вроде бы удобные двери с двумя створками, одна из которых всегда заблокирована. Кучка лаборантов из второго просочилась следом, отчётливо шушукаясь. Отчётливо про них. — Дмитрий, — сказал Сепгей Борисович так, что никто не слышал. Так, как сам привык его называть, и неконспиративное имя отчего-то прозвучало интимней, чем ласковое, на публику, «Димочка». — М? — откликнулся Дима, он же Димочка, он же Дмитрий — Дмитрий Ройш. Сепгей Борисович кивнул на шедшую позади белохалатную братию. Этот жест Дима знал. По крайней мере, тешил себя мыслью, что знал. Семьдесят шестой, Колошма, эпидемия. Длинные — наподобие медкорпусовских — коридоры изолятора. Короткий кивок — как передёрнутый затвор: смотрят, опасно, притворись веником. В семьдесят шестом голова гэбни Сепгей Борисович вложил ему в руку свой табельный пистолет, и спасшийся благодаря ему Дима всё как-то забывал спросить себя: почему? Некогда было спрашивать, а потом истёрлось за давностью. Сейчас ревизор Медкорпуса Сепгей Борисович, его неожиданный соратник в тройной петле обмана, сунул ему в ладонь что-то гладкое, тяжёлое, с куцым хвостиком — видимо, яблоко. Дима продемонстрировал отличный хватательный рефлекс. Умница, Дима, вечно хватает всё что под руку попадётся. Пригоршню грязи с возбудителями степной чумы, например. Не думать о чуме; убрать яблоко в нагрудный карман, и пусть идиотски выпирает спереди. Смотрят, опасно, притворись (не веником, а влюблённым настолько, что не дотерпеть со своими эротическими потребностями до какого-нибудь менее общественного места). Настоящая Бедроградская Конспирация, спешите видеть. Дима уже совсем другим кивком — преувеличенным, аж где-то в шее дёрнуло болью, — указал Сепгею Борисовичу на приоткрытую дверь пустой лаборатории. Тот воззрился на него с самым тяжёлым случаем лёгкой паники, какой Дима видел за последние два месяца. — Там никого, — прошептал Дима так, что другие не услышали. Паршивый из Димы конспиратор. Толстенную дверь закрыли за собой на защёлку и обменялись взглядами: подслушивают, не подслушивают? Обеденный перерыв закончился, служащим пора было расходиться по рабочим местам. Дима прислушался сам. Было очень тихо: толстенная дверь оказалась звукоизолирующей. Впору поискать по серым лабораторным шкафчикам заначенную кем-нибудь пачку чая и посидеть с дымящимися кружками в руках, выжидая ну примерно… ну сколько там может длиться поспешное соитие. Минут пятнадцать. Дима поморщился и потёр рукой шею, в которой явно что-то потянул своим слишком резвым актом (заметка на полях: не половым). Втиснутое в маленький карман большое яблоко давило на грудь, как дуло табельного гэбенного пистолета. Дима снял очки, протёр и водрузил их обратно. Потом водрузил себя самого на хромированный столик — наверняка стерильный, но что уж теперь; вынул яблоко и положил рядом, для моральной поддержки. Сила в числах. Помявшись, он хмыкнул (словно это кому-то когда-то помогало подобрать нужные слова). — Сепгей… Борисович. Скажите, а зачем вы тогда… отдали мне пистолет? Сепгей Борисович выглядел так, словно жалел, что не носил очков все эти годы: теперь ему нечего было снять и протереть. — Видите ли, Дмитрий… так уж вышло, что вы — самый хороший человек из всех, кого я когда-либо встречал. Дима потянулся за сигаретами, но вовремя вспомнил, что в лаборатории этого совсем нельзя. Ему понадобилась всего-то какая-то пара месяцев, чтобы сообразить, что играющего с ним в любовь Сепгея Борисовича и идеолога Всероссийского Соседства Гуанако С. К. даже звать-то почти одинаково, только у одного описка в документах, а у другого — Габриэль Евгеньевич в Ирландии. — А ты думал, почему? — спросил вдруг Сепгей Борисович своим конспиративным (или, наоборот, настоящим?) голосом, который умел с Димой на «ты». — Из-за вакцины? Выстрел пальцем в небо; смешанная метафора. Дима всегда был в них силён. — Спасти разработку ценой своей карьеры, а то и жизни, как настоящий учёный? Нет, Дмитрий. Я не учёный, я ревизор. Лаборатория была узкой комнаткой в одно окно с прислонённой к нему охапкой солнечных лучей. На окне не было даже штор — чтобы не копить пыль, — и оно не открывалось, зато двор через него просматривался прекрасно. Просматривалась ли лаборатория со двора? Сепгей Борисович подошёл к Диме, а Дима подался вперёд и уткнулся лбом в какую-то область его груди, которая, наверное, даже имела сложное древнеимперское наименование, и уж ему-то, доктору, полагалось бы знать, какое именно, — но Дима не стал додумывать. Руки Сепгея Борисовича обручем опустились на его плечи. Веские руки. Притворство или нет, а человеческие конечности сделаны из настоящих костей и мышц, и защищали они и тогда — на Колошме, и сейчас по-настоящему. В ладонях было чужое тепло, к которому Дима уже привык. Можно имитировать оргазм, но нельзя подделать желание. Руки потянули его со стола. Широко известный в узких кругах визуальный ряд с участием лабораторного стола и некоторого числа младших служащих травмировал бы и менее галантную душу, чем Сепгей Борисович, и Дима охотно спрыгнул на пол. Диагональ света подпирала окно, и наверняка с улицы ничего не видно, но всё же было гораздо лучше оказаться в углу за шкафом-пеналом. Нужно было что-то говорить или что-то предпринимать уже сейчас. Сепгей Борисович стоял слишком рядом и слишком бездеятельно — тот, кто никогда не отказывал Диме, но, чтобы не отказали, нужно сперва попросить. А если попросить уйти — уйдёт ведь, в этом Дима был почему-то уверен. «Трахни ты меня уже, а?» — вот что надо было сказать, но Дима смотрел в сторону и комкал край халата. У Гуанако даже глаза были под стать — желтовато-зелёные, лешиные: болотная ряска, под ней — свистопляска. Что хочешь проси! А попросишь — не обессудь. А у Сепгея Борисовича глаза тёмные, имя невозможное и невозможная порядочность. Предлагать безотказному — худшая услуга, это Дима уже выучил. Он решился: поспешно выпутался из халата и бросил его на пол — халату уже мало что способно было повредить. Потом положил ладонь поверх строгих ревизорских брюк, на самую выпуклость, и привалился спиной к стене. В прикосновениях Сепгея Борисовича, даже лишённого взыскательной аудитории, ничего не изменилось — он словно боялся сделать слишком хорошо и причинить удовольствие, а потому был медлительным, давал меньше, чем Диме хотелось бы, а с Димой это было — как лить масло в огонь, так что пришлось отлепиться от стены, самому стягивать с себя рубашку, проситься под ладони. Руки впервые скользнули по коже, а не поверх одежды. Приятно, горячо, непритворно. Дима прихватывал губы Сепгея Борисовича своими, звякал пряжками ремней, ставил его руку как нужно, как пианистам в обучении ставят — и кто бы мог подумать, что этому тоже надо учить; чем вообще гэбня Колошмы занималась, не только же за Димой подглядывала? Сепгей Борисович выдыхал, вдыхал через сжатые зубы («Дима-Димочка» — в шею, в висок, в плечо). Дрожь, которой полагалось быть локализованной, расходилась волнами, била под колени, трясла за лодыжки, шатала шатуном — так и бывает, наверное, когда три недели ложишься спать по разным кроватям, после того как целый день тыкаешь палочкой в безусловные рефлексы и делаешь вид, что не реагируешь. Сепгей Борисович пропустил руку Диме под спину (чтобы не жёстко было, что ли?) и прижался, прижал собой. Некуда стало падать. Дима умел получать, он весь был под это изломан, и так это было хорошо, что руку для Сепгея Борисовича он держал уже кое-как, полусжатой, но тот наконец действовал сам, ходил стрелкой зашкалившего гальванометра, толкался вперёд и вытягивал Димино удовольствие, как признание. А когда вытянул — Дима дёрнулся в обессиливающей метаморфозе, выждал, пока по телу и под векам пройдёт, как рябь по экрану, обжигающе-белый пульс. А потом выкрутился из рук Сепгея Борисовича и повернулся лицом к стене, чтобы хоть один раз поступить с ним честно. Дима был всегда готов, как любой отрядовец из его экспериментальной группы, но получать от этого радость было уже его личным делом. Таким же личным, как «да-ох-да» Сепгея Борисовича над ухом, как чужая метаморфоза внутри собственного тела. *** В самом начале их великой афёры Дима предложил Сепгею Борисовичу неограниченно пользоваться его — Диминой — личной карточкой. Вроде как услуга за услугу, репутация за репутацию, доступ к препаратам и приборам — за табельное оружие. Видно было, что Сепгею Борисовичу очень хотелось показать Диме, что тот одарил его чем-то нужным, и поэтому он выписывал для себя то флакон валерьянки, то банку витаминов. И только теперь, натягивая давно не белый халат, Дима пристальней присмотрелся к яблоку, всё ещё лежавшему на чудом не осквернённом столе. Яблоко было продолговатым, крупным, довольно мягким, с красивым переливом от жёлтого к красному. Манго это было, в общем-то, а не яблоко. Дима пробовал такие только раз — в Порту, по приезде и по большому блату. Сладко. — Сепгей… — Отчество он сглотнул. — Слушай, а откуда в Столице манго? Они же только в Америке водятся… и у Портовой гэбни в теплицах. — Ты рассказывал, что оно тебе очень понравилось. — Сепгей улыбнулся и вложил ему в нагрудный карман халата картонный прямоугольничек с переклеенной фотографией. — Хорошо иметь связи, да? *** За дверью лаборатории их поджидал заведующий отделением, который влепил обоим строгий выговор за непристойное поведение на рабочем месте в рабочее время. Это было далеко не худшим побочным эффектом таких связей, как у Сепгея Борисовича.