Холодно

Холод пробирается под тонкую куртку и пересчитывает ребра. Груда домов неуклонно врезает свои углы в распухшие, утомленные глазницы дворов-колодцев и пыльные вены переулков. Темнота будто бы с разбегу набрасывается на город, стирая четкие линии, оставляя на перекошенных блоках стен лишь сердитые тени деревьев, которые в порывах ветра дрожали, словно живые, пытаясь своими костлявыми пальцами-ветками добраться до юноши, стоящего на балконе. Лампа в фонаре моргает на последнем издыхании, но, спустя пару минут, электрические конвульсии прекращаются, и с отчаянным шипением двор тонет во мраке. Единственным источником света в радиусе нескольких сотен метров остается уголек тлеющей сигареты между английскими буквами «А» и «Y» на худых пальцах. -Ну и темень! Как будто нечаянно в душу заглянул, - мысленно усмехается парень, делая затяжку. Ване херово. Нет, не так. Ване. Х. Е. Р. О. В. О. От слова «очень». Просил же Порчи: «Держи рот на замке!» Так нет же, надо было этому португальцу напиться и растрепать Мирону, что он - Ваня - сохнет по нему, как лужа в июльский полдень. Что свеженькая татуха «МЯФ» - якобы последствия спора в трэш-лото - на самом деле никакое не увековечивание котиков по приколу, а самые настоящие инициалы. Холодно. Осознание этого на мгновение вырывает Ваню из бурлящего потока мыслей и заставляет переминаться на месте. Но он все равно продолжает стоять, упрямо не желая возвращаться в пусть и мнимое тепло квартиры. Боится. Его боится. Того, кто так бесцеремонно заявился на порог в третьем часу ночи. Того, кто вот уже двадцать минут ждет его на кухне. Того, у кого ошеломительно голубые глаза и гипнотизирующий голос, который сейчас, если честно, внушает Евстигнееву неподдельный ужас. Когда правда всплыла, Мирон ушел. Просто пропал на неделю, предоставив Рудбою полную свободу в делах самобичевания и накручивания паники. А уж тут ему не было равных! Справлялся отлично, нечего сказать: сожрал себя целиком, даже косточки обглодал. Где-то через дней пять, проведенных в обнимку с сигаретами и дешевым бухлом из ближайшего магазина, голова болела уже в районе печени, а голос сел так, что даже при большом желании слова отказывались быть произнесенными. Где-то через дней семь парень перестал смотреться в зеркало – не поможет. В мешки под глазами можно было спокойно упрятать по целой Нарнии, губы приобрели синий оттенок и потрескались, а обычно саркастичные и смешливые глаза потемнели и задернулись какой-то тусклой поволокой, будто спрятались за выдуманную шторку, не желая видеть реальность. Очки он тоже перестал носить. А смысл? Что ему теперь разглядывать в этой серой и холодной наружности, если единственный художник его жизни исчез неделю назад. Еще и этот ебучий Оле Лукойе, гад такой, подводит. Проспать дольше четырех часов кряду не удавалось, как ни старайся. Не то чтобы раньше у него был идеальный режим, однако бессонница давненько не гостила в его спальне. Последний раз такое было года три назад, когда Охру раскрыли, и на Евстигнеева рухнул целый блок комплексов от неожиданно случившейся популярности. Но в тот раз его вытащил Окси, по овер дохера раз на дню повторявший, какая у Рудбоя крутая дикция, и как он органично смотрится на сцене, насколько он нужная и незаменимая деталь целого механизма, бла-бла-бла, и прочая сопливая ебола, которой еще можно попытаться увещевать человека, который в упор не видит ни одной положительной черты в целом самом себе. А сейчас что? Куда ты пойдешь со своими пиздостраданиями, идиот? Кто еще будет способен невозмутимо выдержать весь поток твоих домыслов и сомнений? Все, Вано, приехали, конечная – дальше сам. Сам. Это не укладывалось в его голове. Сам. То есть как это? Ведь больше же ничего нет. Буквально. Ни-че-го. Ну ладно-ладно, есть Спички и фотография, как будто даже любимое дело. Но внутри-то полнейший разгром. Внутри-то свистящая дырочка. Ведь он, дурак, позволил себе напрочь утонуть, раствориться в другом человеке. Позволил себе забыть, что он вообще-то самостоятельно функционирующая личность, прирос к своему МС всей кожей с мясом, да так, что не отодрать теперь снова до целого. В лучшем случае половинку спасти удастся. Он бы и продолжал так заживо хоронить себя внутри, если бы в 2:38 девятого дня в прихожей не раздался хриплый звонок. Холодно. Надо сказать, у Вани постоянно мерзнут ноги. Он уже привык, но сейчас ветер вперемешку с сигаретным дымом и страхом пронизывает насквозь. И все же заставляет парня поежиться и, зажмурившись для решительности, вернуться в кухню. Он видит ровно то, что ожидал: пустую комнату, не задвинутую табуретку и чашку остывшего недопитого чая на столе. Ушел. Конечно, а чего он, собственно, хотел? Спрятаться вот так надолго за банальной отмазкой «янапятьсекпокурить» и надеяться, что Федоров будет покорно ждать его, чтобы… Стоп! А зачем он вообще приходил? Окси ведь не успел и слова сказать, как Ваня затараторил и поспешил ретироваться. Тихонечко взвыв от досады и злости на самого себя, Рудбой выплекивает чай в раковину и, даже не удосужившись сполоснуть, ставит чашку рядом. Потом. Все потом. Евстигнееву вдруг становится еще холоднее, еще тоскливее на душе. И (о Боже, ну наконец-то) наваливается непреодолимая усталость. Захотелось свернуться калачиком и жалеть, жалеть себя без конца. Однако осуществить задуманное не дает шорох из соседней комнаты. Евстигнеев вздрагивает и идет на источник звука, но увиденное заставляет его замереть в двух шагах от дверного проема. На кровати, повернувшись на бок и по-детски сложив ладони под щеку, спит Мирон. Живой. Настоящий. Всамделишный Мирон. Спит на его кровати, как будто бы так и надо, как будто бы так и должно быть. Словно это в порядке вещей: приходить среди ночи в чужую квартиру, молча гонять чаи в одиночестве на чужой кухне, а потом, как ни в чем не бывало, миленько посапывать на чужой кровати, предварительно лишив хозяина этой самой квартиры сна. Хриплое «иди сюда» заставляет вздрогнуть. Даже в темноте Рудбой видит, что Федоров протягивает к нему руку. От этого дыхание моментально сбивается, ноги перестают слушаться, а по спине пробегают мурашки. -Иди сюда, - уже чуть громче, почти повелительным тоном. И Ване ничего не остается, как подчиниться. Он быстро скидывает обувь и прямо в домашних штанах ныряет под одеяло на противоположном краю постели. Парень не понимает, что вообще происходит. Настолько не понимает, что даже незаметно для самого себя забывает дышать. -Дурак, - слышится у самого уха. - Ну и чего ты прятался на этом чертовом балконе? Замерз ведь. И Мирон притягивает его к себе, обнимая одной рукой и укладывая белобрысую голову себе куда-то между шеей и плечом. Ваня дрожит. Ваня закрывает глаза. Ваня наконец осмеливается задать вопрос: -Мир, а чего ты пришел? В ответ он чувствует пальцы, теребящие рукав его футболки, и легкую усмешку: -Попросить помощи с эскизом. Хочу набить кота. И у Евстигнеева кружится голова от услышанного. Он плывет, он теряется, он тонет в собственных ощущениях. Неужели это все взаправду? Неужели это не один из его снов, который в любой момент может исчезнуть? Неужели? И словно финальный удар по всем его сомнениям и страхам: руки обнимают еще крепче, а пухлые, немного шершавые губы целуют в уголок рта. По телу разливается долгожданное умиротворение, а засыпающий мозг еле успевает ухватиться за обрывок промелькнувшей на задворках сознания мысли: теперь ему больше не дадут замерзнуть, теперь ему больше не будет холодно.