The Cat Lady

      — Приезжим здесь не место, — грубо бросаю я, демонстративно опустив задвижку.       — Нам нужна помощь! Вы разве не понимаете?! — снова колотят в стекло. Того и гляди, треснет. — Пожалуйста!       — Собаку спущу, — предупреждаю я. Вот уж глупости — Германа я туда ни за что не выпущу.       Парень еще держится, хотя уже кричит на меня в голос, и чувствуется, что замолчать боится. Девчонка уже просто рыдает, размазывает остатки косметики по серому личику. Бесцветному — через недельку такие же бесцветные плакаты с бессменным «Пропала» и неуместной улыбкой на фотографии будут украшать автобусную станцию.       Помочь им нельзя. Даже думать о том, чтобы кому-то из них помогать — мысль опасная. Вы же, найдя покрытый гнойными язвами труп, не потащите его домой, чтоб обогреть в морозный день у камина? Здесь то же самое — только сделаешь себе больно своей беспомощностью. Или даже «заразишься» — говорят, бывали случаи, когда Он убивал местных.       — Просто позвоните в полицию! Пожалуйста, мэм, умоляю! — лучше бы не слышать.       — Никто здесь из домов в такое время не выходит.       — Так вы все… знали?! — девушка захлебывается, комкает пальцами апельсиново-оранжевую майку, и без того уже рваную. По ткани ползет серая паутинистая прореха, сквозь которую проглядывает ничем больше не прикрытая грудь. — Вы все знали, и никто нас не предупредил! Почему?!       — Никто не предупредил, говорите? — ольховник гнется к земле, как будто придавленный тучами, и швыряет горстями черные оборванные монетки. «Ольховник безнадежно пытается откупиться», думаю вдруг. Нужно, жизненно необходимо прервать разговор прямо сейчас, но что-то не дает. Может быть, мысли о Джинджер, которая так и не вернулась домой с утра, сколько я ни искала. Не вовремя же у нее началась течка, боюсь за нее теперь, хотя животных Он и не трогает. — Старик Бретт вас тоже не предупреждал, верно?       — Черт, да мы думали, он просто псих! — выкрикивает парень.       — Я тоже психопатка, — задергиваю занавеску, но даже сквозь выгоревший тюль их хорошо видно.       Девушка сползает на колени прямо на крыльце, царапает доски ногтями. Ногти у нее длинные, обломанные местами. Цветные. Городская распущенная девчонка.       Она воет, когда в лицо ей попадает охапка листьев, и у меня совсем сдают нервы.       — Замолчите! — рявкаю, зло и болезненно. Принц, до того крепко спавший, пулей уносится с подоконника, по пути спугнув сидевшую на пороге Ниагару. — Замолчите и убирайтесь отсюда, не приваживайте Его в мой дом!       — А мы останемся! — вдруг нагло отвечает парень. Наглость у него такая же паническая, загнанная. — Будем сидеть у вас под окнами, и что вы сделаете?! Собаку спустите?! Убьете?! Да нас и так убьют!       Элисса трется о тапки, оставляя лохмотья белой шерсти. Наклоняюсь к ней, чтобы взять на руки — люблю девочку, хоть и линяет она чудовищно. Элисса успокаивающе урчит, и мне становится легче.       — Делайте что хотите, — задвигаю вторую штору.       Попрошу сынка Харли привезти мне эту… звукоизоляционную плиту — он частенько ездит за товаром для отцовского магазина. На следующий раз.       Сварю себе чаю с ромашкой, пока не началась гроза. Глядишь, и уйдут, убегут дальше. Все равно осталось немного — завтра уже можно не запирать двери.       Элисса вдруг с шипением выворачивается из рук, и ту секунду, пока я еще вижу ее на ковре, она таращится золотыми елочными шариками глаз мне за спину, взъерошив загривок. Потом она опрометью уносится под столик, а из-за двери, заглушенный ветром, несется крик, безумный, подхваченный запертым в спальне Германом. Он так бьет лапами, прыгая на дверь, что кажется, вот ни вот проломит фанеру.       Господи, только не у моего дома! Нужно было прогнать их, сразу нужно было прогнать!       Чавкающим глухим ударом крик обрывается в хрип, бурление закипающего котла. Нет, ложь, ни на что не похож этот звук — слишком много в нем боли, ужаса и… недоумения, неверия.       Я невольно оборачиваюсь — и вижу прилипшее к стеклу лицо девушки в рамке размазанной крови. Должно быть, ее окатило, когда Он утаскивал парня.       Губы — пепельные, как если бы она долго облизывала карандашный грифель — шевелятся, глаза навыкате смотрят сквозь меня, и кажется, радужки в глазах совсем не осталось.       «Вот только сейчас она Его видела», — понимаю. Наверное, тогда, в тринадцать, когда меня нашли в лесу соседи, у меня были такие же глаза.       Потому что я тоже Его видела.       Я тогда полоскала простыни в заводи. День был жаркий, а вокруг никого не было, и я забросила сарафан на ближайшую иву по соседству с простынями, решив искупаться нагишом.       Вода была теплая, как молоко, и мутная, глаза щипало — я сама подняла ил, топчась по мелководью, и я решила отплыть подальше.       Когда я вынырнула, вытирая лицо, снаружи как будто сильно похолодало. Отчетливо помню, хотя прошло больше полувека, как мой живот покрылся «гусиной кожей». Мне даже подумалось, что успела набежать огромная туча.       А потом я наконец проморгалась и подняла глаза.       Небо было пестрым, как мозаика, и столбы света поднимались над берегом. Там Он и стоял, на границе солнечного пятна, почти слившись с деревом.       Он смотрел на меня. Вы не знаете, что означает «пронизывающий взгляд», даже если используете это выражение. Тот взгляд действительно пронизывал — сквозь мою кожу, расползавшуюся, как восковой налет под пламенем зажигалки, сквозь мясо и кости, сведенные болезненной судорогой. Выжигал до черного, рассыпающегося на ветру угля, и мое сердце не выдержало.       Я падала в воду, и солнечные блики колыхались надо мной в зеленых тенях, и это было бесконечным, потому что, когда я теряла сознание, Он смотрел особенно внимательно. Как камера, делающая сотни кадров в секунду.       «Я утону», — подумала я, захлебываясь, и утонула в черноте.       Когда я открыла глаза, небо было прозрачно-синее, без единой звезды, и в розоватую полоску на западе, а земля пахла илом и рыбой, и сухой травой, и земляникой, и чем-то невыразимо тошнотворным, таким, что меня вырвало, как только я смогла повернуть голову. Кислый запах желудочного сока, разбавленного грязной водой, смешался с запахом ночного леса, и голова закружилась еще сильнее, так, что я думала, что снова потеряю сознание.       Я вытерла лицо своим платьем, которым была укрыта — все равно оно даже не грело — и села, обхватив колени руками и уткнувшись в них лбом.       Было холодно. На листьях уже белели шарики росы, а по голубоватым пальцам ног ползал вялый черный муравей.       До рассвета меня никто не рискнул искать: Он не любит, когда в лес приходят ночью.       Еще с неделю животные при моем приближении сходили с ума. Я могла бы сказать «при виде меня», но думаю, виной был тот запах. Кошки, вздыбив шерсть, пятились и шипели, как Элисса сейчас, а собаки, даже знакомые, выли или, истерически лая, наскакивали — но ни одна не решилась укусить.       Люди — хотя каждый, кого я смогла спросить, уверял, что не ощущает запаха — сторонились меня гораздо дольше. Уже наступила осень, а Пэм Прескотт, войдя в класс, поздоровалась со мной напряженным кивком — как собака, которую тянут за ошейник — и прошла за парту в заднем ряду. С Пэм мы сидели вместе лет пять, кроме тех дней, когда нас разгоняли за баловство учителя. Но к тому моменту я уже обнаружила, что мать запирает спальню по ночам, и потому не удивлялась. До окончания школы я просидела за первой партой в одиночестве, а на выпускной не пошла. Не хотела, чтобы их праздник стал таким же, словно запаянным в стекло, какими становились все людные места, куда я заходила.       В то время мне еще очень часто снились кошмары. В них я не теряла сознания, а просто падала в воду с открытыми застывшими глазами, и Он вытаскивал меня на берег. Просто вытаскивал на берег, вытряхивал воду из моих легких и укрывал платьем.       Стоило вспомнить о том приезжем, которого нашли недалеко от кладбища — Он вытащил его внутренности через рот, просто выскреб тело изнутри, как мешок муки — чтобы понять, насколько ужасен тот факт, что Он прикасался ко мне.       Он держал меня теми же самыми руками, вынося из воды.       Говорят, старик Бретт свихнулся, увидев, как Он убивает.       Я верю, но… Он ведь постоянно убивает. Иногда мы слышим крики, и часто — стук в двери и мольбы о помощи. Мы все периодически видим трупы, и мы постоянно видим тех, кто скоро станет трупами. Все мы знаем о той девушке, которая умерла в больнице, и все знаем, что доктора Строуд уволили за то, что она отказалась ее оперировать. И уволили только потому, что дело дошло до городской полиции, иначе миссис Строуд продолжала бы вправлять вывихи и ставить уколы своими незапятнанными об Помеченную руками.       А часто Он спасает тонущих детей, а?       Кажется, у меня был куда больший повод рехнуться.       Не думаю, что Он хотел сломать мне жизнь — едва ли Он может мыслить подобными категориями. Тем хуже: добро от Дьявола ужаснее зла. Так или иначе, я предпочла бы в тот раз утонуть.       — Мама, мамочка, открой! — девушка вновь колотит в дверь. Не кулаками, а всем телом, как бьющийся о фонарь мотылек. — Впусти меня, прошу, впусти, мне так страшно!       Тускло-оранжевое пятно в темноте дождя.       Сумасшедшая и раненная. Если сейчас она побежит вверх, к центральной улице, там будут притворяться, что не слышат и не видят ее. Там будут смотреть сквозь нее, как я смотрю сквозь залитое дождем окно.       Есть ли среди них, живущих наверху, кто-то, не научившийся до конца не видеть в Помеченных людей? Или это только мой грех, только моя беда, потому что я стою где-то между? Ходили ведь разговоры, что Он вернется за мной, когда я вырасту. Этого не говорили в глаза, но я знала, и да, я ждала. Но кошмары всегда снились только о прошлом. И Он — не пришел.       Я думаю о том, что не смогу просто глядеть сквозь стекло и решетку — потому что знаю, что сейчас, забирая последнюю жертву, Он обернется и посмотрит на меня.       И да, мне хочется знать, что будет, если я вмешаюсь.       Я кладу руку на задвижку — артритные красные пальцы и темная золотая латунь.       Нет, дверь открывать нельзя. Нельзя — ради Элиссы, Принца и Ниагары, ради спрятавшихся еще раньше Тоби, Бенджамина и Королевы, и Нелли с котятами в коробке, задвинутой под кровать, ради запертого в спальне Германа и даже ради Джинджер, которая обязательно вернется оголодавшая и мокрая, с тонким, в грязных сосульках колоском хвоста.       Это наш общий дом, и я не могу впустить Его.       Я думаю о дробовике на стене. Взять его и выйти через черный ход — я живо представляю, как ливень в секунды, как губку, напитывает халат, а тапки марает жирная черная земля. Как девушка прячется за меня, впиваясь в колени ногтями.       Нет уж. Тогда некому будет выпустить Германа, когда наступит утро. Некому будет накормить и искупать развратницу Джинджер, и никто не расчешет свалявшуюся шерсть Элиссы. Тоби вообще никогда не сможет прожить без человеческой помощи — у него нет передней лапы. Да что и говорить, я не могу оставить кого бы то ни было из них — о них некому позаботиться, а я — позаботиться действительно могу.       Молния голубоватым пунктиром расчеркивает небо, прежде чем с оглушительным треском разорвать его пополам, и я отворачиваюсь, едва различив на краю перемятого, изломанного кустарника черное пятно.       В такую грозу я стараюсь не включать электроприборы, но в чайнике наверняка осталась горячая вода.       Прохожу на кухню, плотно прикрыв за собой дверь, и сквозь шелест ливня крики и стук становятся почти неслышными, а бок у чайника, действительно, еще вполне теплый.       Калека Тоби спит в обнимку с Королевой на моем стуле, но, стоит мне открыть шкафчик, как из пестрого клубка синхронно показываются две головы: точеная сиамская, цвета шоколадного десерта, и помятая белоносая.       — Ожили? — усмехаюсь, вытаскивая прикрытую салфеткой тарелку. — Кажется, не зря, у меня еще остался вчерашний пирог.       Иногда можно и побаловать их человеческой пищей, большого вреда не будет. Отщипываю им корочку — кошки не любители джема.       Ромашка заварилась слабо, но вполне согревает, особенно вместе с пирогом. Кусочек с начинкой, хотя бы небольшой, стоит оставить Герману — вот он как раз обожает сладости.       А очередной захлебывающийся вопль я даже не слышу.       Почти.