Patria sua

      — Почему они не видят тебя? — спрашивает Робеспьер, выверенными движениями развязывая шнурки сорочки. Она, с ног до головы закутанная в одеяло, лишь улыбается, пожимая плечами.       — Почему только мне выпала такая честь? Что я сделал такого, что ты согласилась? — Робеспьер, не сводя с нее пытливого взгляда, подбирает небрежно брошенное на пол светло-голубое платье и вешает на спинку кресла поверх своего сюртука.       — Не знаю… — она задумчиво хмурит высокий лоб и стучит изящной рукой по подушке, выбивая пальцами хорошо знакомый мотив. — Наверное, ты единственный, кто без оглядки служит отечеству в наши дни.       Она нежно смеется, и смех эхом отзывается в ушах Робеспьера. На миг он представляет, что было бы с ним, приди она однажды не к нему, а к Другу народа. Перспективы, которые открылись бы перед тем, кто не раз говорил о возможности пожертвовать тысячами ради счастья миллионов, пугают. Что сделал бы Марат, получив ее поддержку? Насколько бы далеко зашел?        — Не надо думать, — просит она вдруг, беря его за руку. Он непонимающе смотрит на нее, потом молча отходит к столу, берет графин, наливает воду, чуть разбавленную некрепким вином, в бокал и пьет мелкими глотками. После ставит бокал на свежую скатерть и, обернувшись, смотрит прямо в глаза.       — А Флорель? — спрашивает он, стараясь, чтобы это звучало почти равнодушно. Ему тяжело признаться даже себе, что она дорога ему настолько, что он готов подозревать ее в связи с лучшим другом.       — Архангел Смерти! — чуть ли не фыркает она, и Робеспьер с облегчением выдыхает. — Он повенчан со Справедливостью, а не со мной. Иди ко мне и перестань волноваться.       Она протягивает к нему длинные белые руки. Робеспьер, словно завороженный, идет к ней и, опускаясь на колени, порывисто целует холодные ладони. Она откидывает голову назад и прикрывает глаза. Он рывком сбрасывает с нее одеяло и бережно водит руками по бледной коже, похожей на пергамент; она обхватывает его голову руками и прижимает к себе. Робеспьер целует ее шею, часто-часто прикладываясь губами к пульсирующей венке у выступающей ключицы, и завитки пшеничных волос щекочут ему висок…       Когда они наконец отрываются друг от друга, Робеспьер, с усилием вдыхая спертый воздух, откидывается назад и долго сидит без движения, неотрывно смотря в незакрытое окно, за которым по шуму угадывается оживленная парижская площадь. Перед глазами плывут разноцветные круги, грудь сдавливает от кашля. Медленно он поднимается на ноги, ухватившись за спинку кресла, подходит к окну и смотрит, впивается взглядом. Там, за стеклом, настоящая жизнь, в то время как здесь, кажется, — обитель уныния. Нечасто посещает его последнее время крылатая свобода, и это вынуждает склонять голову перед сомнениями. Правильно ли они делают, ужесточая режим? Не уподобляются ли они ненавистной монархии?       Еле слышный вздох сзади заставляет его обернуться. Она сидит на постели, оперевшись тонкой рукой на резную спинку, и смотрит на него. Слезинки одна за другой катятся по щекам, оставляя мокрые дорожки, губы дрожат и кривятся в недовольной гримаске. Робеспьер возвращается к ей, мягко берет ее за руку, приобнимает за плечи, целует — долго, протяжно, чувствуя солоноватый привкус слез, — и отстраняется, любуясь.       Она сидит, закрыв глаза и запрокинув голову, и на скулах, кажется, лежит тень от ресниц. Веки, мраморные от тонкой сетки голубых венок, дрожат, а брови хмурятся. Робеспьер осторожно, боясь причинить боль, дотрагивается кончиками пальцев до ее лица, разглаживая упрямую складку. Он знает, что она плачет из-за него, из-за того, как сильно ослаб он в последнее время, из-за того, что его все чаще гложет предательский червь сомнения, с которым ни он, ни она не в силах что-то сделать, и рыдание, неосторожно вырвавшееся из ее груди, заставляет его сердце кровоточить. Кто-то уверен, что у него нет сердца, что он бездушный тиран, впившийся во власть и не желающий делиться ею ни с кем. Робеспьер абсолютно точно знает, что это не так. Потому что то, что болит у него сейчас, пока она плачет в его объятиях, — самое настоящее человеческое сердце.       Когда она одевается, Робеспьер сидит в кресле, положив правую руку на стол, а левую — на подлокотник. Он не любит этот момент. Ему кажется странным, что она не может раствориться в воздухе. Так было бы гораздо легче прощаться. Не было бы желания следить за ней, за ее мягкими, точными движениями, перебирать взглядом пальцы, затягивающие корсет, и любоваться падающими на грудь слегка спутанными волосами.       — Придешь завтра? — спрашивает он нарочито отстраненно. Она вскидывает глаза, перестает на мгновение натягивать чулок. Потом улыбается почти незаметно:       — Тебе стоит только позвать.       Она выпрямляется, поправляет платье и целует его, проводя по холодной, слегка колючей щеке мягкой рукой. Он ловит ее руку, прижимается губами к ладони, смотрит тоскующе.       — Patria mea… — произносит он тихо и умолкает, чувствуя, как к горлу подкатывает волна нежности, и закрывает глаза.       — Максим, — шепчет она, медленно вынимая руку. Не открывая глаз, он слышит легкий шелест платья, невесомый стук каблуков, скрип двери и — остается один.