Подбирать слова всегда сложно

      Обычно безмолвный город сегодня непривычно живой, словно проснулся после спячки, но ошибся временем года.       Скоро Рождество — и это главная причина всеобщего сумасшествия: уже далеко за полночь, а люди не собираются расходиться, на площади горят огни и греют приятными воспоминаниями, слышно чей-то смех и громкие разговоры. Уже неделю здесь проходит ярмарка, она была на этом же месте и год назад, и два, из года в год здесь продают и устраивают одно и то же, и в следующем году не будет ничего нового. Наверное, именно в таких местах и замирает время.       Кажется, вчера мы были здесь. Сидели за этим столиком, и медовый глинтвейн нежно обволакивал гортань. Лукаш рассказывал о том, что Клопп надел разные носки и удивлялся, как мы сами этого не заметили. Роберт в привычной для себя манере закатывал глаза и отвечал, что под штаны тренеру не заглядывает. Только ему? — все, что успевал сказать я с ехидной ухмылкой на лице перед тем, как в меня летел пластиковый стаканчик. С вином или без — уже не важно, все равно покупать еще один, а потом еще и еще. В такой праздник можно было себе позволить.       Конечно, это было не вчера, а четыре года назад. С тех пор все изменилось. И сегодня я здесь один. В том же городе, за тем же столиком, все так же от волнения неритмично отстукиваю пальцами по шершавой поверхности.       Застрять в Дортмунде в канун Рождества — не самая лучшая идея. Это было предложение Лукаша отметить окончание сезона, а я не мог ему отказать. Жизнь разбросала нас по разным клубам, и времени, проводимого вместе в сборной, теперь казалось недостаточно. Никто не знал, что рейс до Брауншвейга отложат по причине нелетной погоды в пункте прибытия, а я, вместо того, чтобы проводить упущенное время с лучшим другом, буду ворошить прошлое на ночных улицах Дортмунда.       Я не сказал ему, что рейс отложили: все равно это только до утра, и чем зря беспокоить Лукаша, лучше просто переждать в гостинице. Но что-то тянуло меня перешагнуть порог и вдохнуть морозный воздух города, которому я отдал восемь лет своей жизни.       Затеряться среди ярких рождественских витрин, в которых когда-то отражались наши счастливые лица.       И лишь здесь, на этой шумной площади я понял, что для самого города я уже давно стал чужим. Он словно отгородился от меня стеной, чтобы я больше не смел его потревожить. С каждым глотком вина эта стена становилась все заметней, а мир вокруг растворялся в клубах горячего пара.       Когда я потерял счет выпивке, чья-то рука упала мне на плечо, и от пробежавшего импульса я чуть не расплескал свой глинтвейн. Должно быть, это бармен, а я слишком увлекся воспоминаниями и забыл расплатиться за очередной стакан. Или какой-нибудь старый дортмундский фанат узнал меня в толпе. Или…       — Не думал, что увижу тебя здесь.       Я обернулся и не поверил своим глазам. Будто сознание дало трещину, и мысли вытекли в реальность как сырой желток. Наверное, мое удивление было слишком заметно, но вероятность встретить Роберта на дортмундской площади в час ночи равнялась нулю, и тем не менее, он стоял передо мной на расстоянии вытянутой руки.       — Леви?       — Ты разочарован? — он обошел столик и сел напротив, а вместе с ним исчезли счастливые лица и рождественские витрины. — Какими судьбами?       Как всегда одет с иголочки. Как всегда идеален. Как всегда улыбается, опуская левое веко.       — К Лукашу. Позвал отметить удачное завершение сезона, — и тут я вспомнил, что это не про меня, и осекся. — А ты?       — Да так, тоже ребят проведать, — уклончиво ответил Роберт, но почему-то после этих слов воображение рисовало образ Марко. А я думал о том, что они были здесь сегодня утром и наслаждались еще не проснувшимся Дортмундом, или разбивали колени на льду вчера вечером под заразительный смех — а между этим были смятые простыни и почти забытый вкус глинтвейна на чужих губах. Картинка в голове была слишком неправильной, и я искал опровержения в глазах напротив, но они никогда не отражали всей правды.       — Совсем на режим забил в своем Вольфсбурге.       — Как и ты, — только в своей Баварии. Снова по разные стороны, а были ли мы хоть когда-нибудь по одну? Я опустил взгляд на помятый стаканчик в его руках. У меня никогда не получалось смотреть в глаза Леви дольше пяти секунд, а сейчас это было почти невыносимо. Образ Марко словно затерли ластиком, и наружу проступили воспоминания, которые я пытался зарыть поглубже.       Озябшие ладони Роберта жадно хватали оставшееся на дне стакана тепло, а я поймал себя на мысли, что даже в слабом свете гирлянд костяшки его пальцев слишком красные. Упрямый. Будет страдать от холода, но никому не покажет своих слабостей. По статусу не положено.       Мои губы тронула легкая усмешка. Нет, он всегда был таким.       — Знаешь, на секунду мне показалось, что я вновь в Боруссии, — произнес Роберт, задумчиво и с сентиментальной улыбкой на лице изучая поверхность стола. — Я так привык бывать здесь после матчей. А теперь можно не думать о том, как бы не опоздать на завтрашнюю тренировку и не огрести по полной программе. Я правда скучаю по таким моментам.       Я тоже скучаю.       Мне хотелось спросить, почему он проводит ночь в компании холодных улиц и незнакомых людей, но потом решил, что не мне об этом спрашивать. Я просто не мог представить, чтобы Роберт оказался тут по той же причине. Он ведь не из тех, кто так легко поддается ностальгии, он никогда не будет снова и снова воскрешать в памяти эпизоды, от которых раз за разом становится все больнее, но в которых так хочется найти ответы.       — Почему ты здесь? — вдруг спросил он, словно прочитав мои мысли.       Я закатил рукав куртки и проследил за тем, как секундная стрелка часов лихорадочно отстукивает ритм новой минуты.       — Я должен был лететь в Вольфсбург, но мой рейс отложили до утра. У Лукаша и без меня забот хватает, поэтому я остановился в гостинице.       Он кивнул и допил жалкие капли уже остывшего вина. За время нашей беседы к своему я даже не притронулся: я пил чужие слова, чужие жесты, стараясь утолить мучившую меня жажду, но от их сладости еще больше пересыхало во рту. Кадык Леви ходил над неплотно завязанным шарфом, и я вспомнил, какой теплой была его шея, когда я касался ее губами, и каким тесным казался тот старый гостиничный номер, где можно было расшибить себе спину обо все острые углы и стены, прежде чем дойдешь до кровати.       — Там до сих пор заедает замок.       — Что? — Роберт оторвал взгляд от стола и нервно облизнулся, а я заметил, как заиграли желваки на его скулах.       — В двери. До сих пор заедает замок. За четыре года ничего не изменилось, представляешь?       Он снова посмотрел на дно своего стакана в надежде найти там нужные слова или выход из сложившейся ситуации, но все было выпито подчистую. Где-то рядом все еще шумела площадь, а мои уши раздирало повисшее между нами молчание.       — Ты так цепляешься за прошлое, — пальцы Роберта с треском сжали стаканчик, — будто оно что-то значило.       Я пытался сосчитать, сколько глубоких ран на моем теле оставили все сказанные Робертом слова. Они всегда били точно в цель и жгли сильнее любой травмы, полученной на поле, словно выгрызая собой частичку моей души.       — Глупо. Никто не застрахован от ошибок.       Я бы ошибся еще раз.       От его голоса так и сквозило укоризной, будто это я подсел к нему за столик и первым завел этот мучительный для нас обоих разговор. Роберт сам возник из ниоткуда, вытащив из омута нежелательных воспоминаний весь запас своего излюбленного оружия. Он был готов выпустить в меня обойму смертельно опасных слов, а я устал защищаться, да и выходило у меня это крайне паршиво. Я думал, был ли смысл хоть в одной из наших ссор, и не будет ли бессмысленным начать еще одну, если по факту мы никогда не слышали друг друга? Был ли смысл хоть в чем-нибудь, что произошло за эти несколько лет, если в итоге мы даже не можем смотреть друг другу в глаза?       Мне так хотелось задеть его, погладить против шерсти, наступить на больную мозоль, как он наступал на мои все то время, пока мы были в одном клубе. Я перестал крутить наполовину полный стаканчик в руке и вышел из-за стола. Чужой взгляд вонзался в спину, пытаясь пробить броню из сотен упреков и ядовитых фраз, вызвать меня на очередную бессмысленную дуэль, где не будет ни победителей, ни проигравших.       — Моя самая большая ошибка — это ты, Левандовски, — я поежился от резкого порыва ветра и засунул руки в карманы, хотя это не спасало.       И почему снег в Вольфсбурге не мог пойти завтра?       Старый гостиничный номер встретил меня капающим кондиционером и всеобъемлющей пустотой — а может быть, я всегда носил ее с собой, но заметил только сейчас. До вылета оставалось часов пять, и я даже не пытался заснуть: мне казалось, где-то в этой комнате мы оставили свою юность, где-то здесь можно повернуть время вспять и начать все сначала. Почему-то эта мысль вызывала лишь раздражение, а комната вдруг стала давить, подкладывая мне камней на сердце, словно не видела, что у меня их и так предостаточно.       Я сел на кровать и горько усмехнулся отражению в зеркале. Не так я представлял себе это Рождество. Не стоило вообще лететь в Дортмунд. Все могло бы быть по-другому, и сейчас я бы не думал о том, как страстно желал дотронуться до тех покрасневших от мороза пальцев.       В гостинице стояла такая тишина, что я прекрасно слышал шаги в коридоре. Что ж, по крайней мере еще кто-то, кроме меня, проводит эту ночь не самым лучшим образом, и это грело мне душу, пока звук не прервался рядом с моей дверью.       А потом в нее постучали, и я понял, что шаги в коридоре и покрасневшие пальцы принадлежат одному и тому же человеку.       Чертов замок. Всегда заедает в самый неподходящий момент.       Я потянул дверь на себя, даже не посмотрев в глазок, и пустота перестала иметь четкие границы.       — Что ты здесь делаешь, Роберт?       — Куба, я… — он будто боялся споткнуться о мой колючий взгляд. — Ты же знаешь, я не могу вовремя остановиться.       Я все еще держался за дверную ручку, словно стоял перед выбором. Словно мог в любой момент захлопнуть дверь и забыть о том, кто остался за ней.       — Ты за этим пришел? Сказать то, что я и так знаю?       Он сделал шаг в комнату, и мне не пришлось выбирать.       В мягком свете лампы он выглядел совсем иначе. На улице, видимо, пошел снег: волосы Роберта еще не успели высохнуть, и теперь торчали в разные стороны. Сколько его знаю, он упрямо игнорировал зимние головные уборы, и даже если бы он владел фабрикой по их пошиву, он бы все равно стоял здесь без шапки, потому что с этой курткой не сочеталась бы ни одна из них. Одинокая капля скатилась по щеке и застыла над верхней губой, там, где начинался шрам, а я едва сдерживался, чтобы не разрушить все одним касанием пальца.       — Прости меня, — услышал я, и капля над губой исчезла. Он выдохнул с таким трудом, как если бы только что отыграл два тайма без перерыва. Из коридора тянуло холодом, а я думал, что эта ледяная стена между нами не разрушится никогда. Мы строили ее из ненабранных вызовов и неотправленных сообщений, из неозвученных признаний и непроявленных чувств, мы строили ее слишком долго, чтобы вот так просто закрыть на это глаза.       Я смотрел на Леви и не мог найти ответа. Подбирать слова всегда сложно. Но разве слова бывают искренними? Разве они могут по-настоящему что-то исправить?       Я не хотел ничего говорить. Я хотел погладить его по мокрым и непослушным волосам, но сам не заметил, как за одним прикосновением последовало второе и как наши носы стали последним препятствием, отделяющим нас друг от друга. Дверь захлопнулась под натиском тел как доказательство, что это не чья-то больная фантазия и что мы оба думали об одном и том же. Меня будто охватил страх потерять его снова, и я вжимал его в эту дверь, жадно глотая каждый стон, слетавший с его губ. Мои пальцы пытались расстегнуть молнию на чужой куртке, пока Роберт беспокойно метался из стороны в сторону в поисках более горизонтальной поверхности, увлекая меня за собой. Ему не нужны были долгие прелюдии, а у меня не было времени. Когда мы оказались на кровати, я уже возился с застежкой на ремне, а Леви нетерпеливо терся коленом о мое бедро, умоляя не мучить его. Но разве он не мучил меня, оставляя Боруссию и уничтожая все, что нас связывало? Вдавливая его напряженное тело в старые пружины, я чувствовал, как что-то раздирает мое горло. Я хотел кричать, но вместо крика срывался на обессиленные стоны, безвозвратно тонувшие в чужом голосе. Я хотел впитать его запах, распробовать вкус солоноватой кожи, но вздыхал не от наслаждения, а от боли в грудной клетке. Роберт был полностью в моей власти, но я казался себе самым беззащитным человеком на земле. Он выгибался подо мной, задыхаясь от тесноты и повторяя мое имя, а я не привык слышать его так близко, не привык ощущать его под собой, зная, что привыкать и не стоит.       И хотя сейчас мы были единым механизмом — только не на поле, — незримо нас все еще разделяли шестьсот километров безразличия.       Визг тормозов за окном разбудил меня за пару минут до сигнала будильника. Моя рука затекла под весом чужой шеи, и в попытке пошевелить ею я нежно и почти незаметно провел по затылку Леви кончиками пальцев, опасаясь потревожить его сон более явными прикосновениями, порыв к которым я едва смог подавить. Несмотря на то, что за эти годы морщинки на его лбу стали глубже, спал он так же крепко и безмятежно, как и раньше. Если бы только можно было остаться в этой комнате навсегда, чувствовать приятную дрожь от горячего дыхания на своей груди, я бы мог вечно смотреть на его впалые щеки, очерчивать взглядом его длинный изящный нос, но вся моя вечность уместилась в какие-то жалкие десять секунд. Я плохо представлял себе сцену прощания, поэтому не нашел ничего лучше, чем оставить Роберта одного в объятьях холодной постели.       Я думал, стоит мне открыть дверь, как его голос разрушит мои планы, заставит обернуться и даст отсчет сомнениям, которые только и ждут подходящего взгляда, подходящего жеста, чтобы вырваться наружу. Я думал, мне хватит и одного звука, чтобы рейс до Вольфсбурга вновь отложился на неопределенный срок.       Но когда я повернул ручку, я не услышал ничего и оказался один на один со своей умирающей надеждой.       И один на один со словами, которые мы никогда не скажем друг другу, потому что их так сложно подобрать.