Окиагари

Спать, спать, спать — больше ничего не хотелось. Закрыть глаза и погрузиться в темноту без снов — в ту темноту, что называют смертью — все, о чем мечтала Киришики Сунако, медленными шажками возвращаясь в свою комнату. У нее болела рука, на предплечье которой отпечатались следы клыков. Девочка боялась этого, боялась боли, боялась того, кто причинял ей оную, но сопротивляться ему не могла — ее словно тянуло к новому знакомому, и она каждый раз шла к нему или звала его к себе, хотя ненавидела эти его посещения. Родители Сунако не могли понять, почему их общительный и веселый ребенок буквально за неделю превратился в тень, и радовались, что дочь хотя бы реагирует на их гостя. Сунако отчетливо помнила, как обессилено упала на кровать, не удосуживаясь даже снять туфельки и накрыться одеялом, уже не говоря о том, чтобы переодеться в ночную сорочку. Ей хотелось спать даже больше, чем жить. Усталые веки сомкнулись, и темнота окутала сознание удушливым вязаным шарфом, и прошло невесть сколько времени, а потом Сунако… проснулась. Проснулась в кромешной тьме, так темно, что она не могла разглядеть даже своих рук, которые сжимали четки. Четки?! Сунако рывком села и больно ударилась лбом о низкий потолок… точнее, о крышку гроба. Она умерла? Нет, она жива…, но скоро умрет, если ее не услышат. Из горла девочки вырвался судорожный крик раненого животного, она плакала и задыхалась, колотя кулачками о деревянную крышку — Сунако отчаянно цеплялась за жизнь, за последние крупицы воздуха, что проникнут в ее легкие, умоляла Бога, чтобы кислород подольше не кончался… Прошло полчаса или час. Сунако все еще была жива, хотя была уверена, что с минуты на минуту умрет от удушья. Время тянулось медленно, как патока на пироге, и потому Киришики решила считать. Она задержала дыхание. Раз, два, три… десять… пятьдесят пять… семьдесят… сто… Удушье не наступало. Более того, Сунако поняла, что прекрасно обходится без дыхания. В силу нежного возраста она не знала, сколько может прожить человек без кислорода, но уж явно меньше, чем прожила Сунако. Что же происходит? Девочка коснулась ладонью левой стороны груди — учитывая то, как ей было страшно, сердце должно было колотиться, как сумасшедшее и пульсировать в висках, как тогда, когда лошадь понесла карету, и они с мамой едва не разбились. Однако сердце было спокойно, и, кажется, не билось вовсе. Сунако пощупала пульс на запястье, подражая домашнему врачу, который делал так с ее бабушкой, а потом коснулась ямочки на горле, где должно было чувствоваться сердцебиение — ничего. Ни намека на то, что ее сердце бьется. Размышления девочки прервал глухой звук лопаты, ударившейся о крышку гроба; видимо, ее крики были услышаны. Сунако терпеливо ждала, пока ее вызволят из страшного плена. Увидев испуганное лицо пожилой служанки, которая часто с ней нянчилась, Киришики потянулась к ней, и бабушка Нэнси достала девочку из гроба, прижимая ее холодное тело к своей теплой живой груди. …жажда. Звериный голод, пронзающий все тело, понимание того, что она хочет убить служанку, накрыли Сунако с головой. Утолить ту пустоту, что заполняла ее небьющееся сердце. Утолить жажду; Сунако чувствовала, что иначе она умрет. Худенькие бледные детские руки в самом ласковом на свете жесте обвили шею бабушки Нэнси, и Сунако впилась выступившими клыками в ее горло, от сильной жажды и неопытности отрывая целый кусок плоти. Женщина даже не успела закричать; потеряла сознание и опустилась на колени, а Сунако продолжала рвать ее горло на части, как хищный зверек, глотала горячую кровь, пережевывала кусочки плоти и, хотя это было так омерзительно, так неправильно, так страшно и чудовищно, Сунако, которая всю жизнь боялась страшных сказок и не выносила вида ран, наслаждалась вкусом крови, как своим любимым шоколадным муссом. Она впервые за эту неделю чувствовала себя живой. Труп бабушки упал к ее ногам, в открытых остекленевших глазах несчастной служанки навсегда отразился леденящий душу ужас. Сунако насытилась и почувствовала себя ужасно — она убила, убила близкого для себя человека, и убила так ужасно… Но она была так голодна! Присев на корточки, девочка бережно закрыла своей холодной ладошкой мертвые глаза бабушки, а потом кое-как перетащила ее труп в свою могилу и старательно закопала оную, и хотя днем раньше она не смогла бы даже поднять лопату, сейчас Сунако чувствовала себя куда более сильной. Она закончила работу на рассвете. Первый солнечный луч упал на руку девочки, причиняя ужасную боль, как будто она засунула кисть в огонь. Плоть в буквальном смысле горела, и Сунако снова заплакала, и побежала туда, куда бегут все испуганные дети — домой. Впрочем, что-то помешало Сунако пройти в дом. Она чувствовала себя чужой, нежеланной, отвергнутой… Стараясь не попасться на глаза родным и прислуге, Сунако скрылась в пристройке к дому, служащей библиотекой — ее все еще мучили вопросы, кто она теперь такая, почему умерла, почему восстала, почему наслаждалась кровью… К тому же, там было достаточно темно. Там ее и нашли — перепуганные до смерти мама и папа склонились над телом недавно усопшей и похороненной дочери, которая спала, свернувшись в клубочек, вся в крови, а рядом с ней лежала открытая книга по мифологии, на странице которой Сунако подчеркнула одно слово. «Окиагари».