you won't feel.

Холодные длинные пальцы еле-еле дотягиваются до верхней полки и поправляют поношенного белого плюшевого медведя. Немного погодя, белоснежная рука тянется вновь и снимает игрушку. Уже давно не белый, пыльный, с порванным ухом, медведь был первой игрушкой мальчика. В детстве ему казалось, что вернее друга и сыскать нельзя. Двадцать лет спустя все видится под другим углом. Теперь, всматриваясь в голубые пуговки (некогда напоминавшие глаза), Чжухон видит последнюю ссору мамы с папой, пустой шкаф и чемоданы у выхода. — Так нужно, детка. Мы еще увидимся. Непременно увидимся, — мама цедит слова сквозь зубы, не давая воли слезам, — а пока вот, это твой новый друг. Только учти, я его заберу, когда вернусь. Он погостит у тебя до нашей следующей встречи. Легкая наигранная улыбка ложится на лицо Чжухона. Изящные пальцы касаются ярких голубых стен каморки. На двери красуется число «три». Чжухон не хотел этого. Вовсе нет. Он совершенно не помнил, как заработал ссадины на плечах и скулах. Костяшки на руках кровоточат и ноют от боли. Тусклый и липкий свет ложится на помятую постель. Страшно раскалывается голова. На часах 12.45, парень ложится лицом в подушку и укрывается одеялом с головой. 12.57, всплеск чая и звук битой чашки. «Черт, черт, черт!» — слышится в голове Чжухона, а после — сплошные маты. Те же фразы долетают из кухни. Парень отбрасывает одеяло в сторону. Солнечные зайчики оставляют синие блики от керамических осколков. — Привет, хен, — в обшарпанной кухне Чангюн с разбитой губой улыбнулся старшему и алая кровь вновь потекла по подбородку, — эта чашка тебе никогда не нравилась. Скажи, что это так. Бледные руки обрамляют синюю расколотую чашку с отбитым краешком. Чжухону она действительно никогда не нравилась, но это закон: мы начинаем любить вещи, когда их испортим. Долгие бежевые коридоры, казалось бы, никогда не кончатся, но вот, последний поворот направо и взгляд останавливается на еще не покрашенной приоткрытой двери с числом «двадцать три». Комната за ней почти пустая. На голубом кафеле хаотично раскиданы смятые салфетки, на которых криво написаны обрывки диалогов: «Нет», «Я иду в магазин, хочешь сладенького?», «Давай петь», «И почему я не удивлен?», «Дурак», «Не молчи», «Меня бесит», «Еще одна записка и я тебя под вишенкой закопаю! Ты же любишь вишенку!» Холод на лице Чжухона тает. Музыкальные пальцы распрямляют салфетки. В один миг солнце, что так долго пряталось за тучами, озаряет белоснежные стены золотым сиянием и бесчисленное количество пока что пустых стеклянных полок отбрасывают блики на серебряный потолок. Морозным октябрьским днем, расколотая, уже ни на что непригодная, чашка занимает свое место на второй полке слева. К четырем часам лучи солнца становятся особенно тошнотворными и яркими. Буквально каждый угол маленькой и убогой квартирки покрывается желтизной света. Вот бетонный потолок с лампой, вместо люстры. Вода из потолка стекает прямо по застаревшим обоям и образует лужу на без того мокрых досках. Газеты столетней давности, укрывающие голые окна от взглядов соседей, не справляются с яркими лучами и солнечные зайчики падают на выцветший голубой диван, испачканный пятнами (вишни или еще чего). В углу, прямо под окном, где настырное солнце пробраться бессильно, сидели двое. Их макушки отбрасывали тени на позеленевшие деревянные полы. — Ай! Прекрати! Кровь и сама может засохнуть, — рука хватает кисть чужой руки, пристальный взгляд Чангюна останавливается на израненной шее старшего, — Мне жаль. В следующий раз буду бить по ребрам, их не видно под майкой. — Хах, — Чжухон наивно улыбается, в тайне надеясь, что все-таки, парень пошутил, — И ты меня прости, я не хотел. Не хотел, честно, — оправдываться он не умел. — Меня твои «не» уже задрали. Прежде чем затеять скандал, отрепетируй его перед зеркальцем, идет? Чжухон натягивает наивную, отрепетированную сотни раз, улыбку и молча прикладывает ватку с йодом к губе младшего. — Ай! Сука! Какого?! — 19.02, хрустальная ваза разбивается о локоть старшего. Багровый закат освещает доски, когда-то походившие на пол, а на них — миллионы осколков. Теплые лучи солнца знают, что здесь происходит. — А что такое? Ты же любишь звуки битой посуды, забыл? — как всегда спокойный Чангюн сжимает в руке цветную стеклянную сахарницу. Холодный взгляд впивается в Чжухона. — А еще я люблю тебя, идиот, — старший пытается словить разглядеть лицо младшего, безуспешно. Чангюн замолкает, сахарница возвращается на стол. — Ладно, я иду в магазин, хочешь сладенького? — нерешительно мямлит Чангюн, а глаза не перестают сверлить пол. — Хах, иди нахуй, — Чжухон расплывается в улыбке. Фарфоровая рука тянется вдоль бежевой стены и обрывается на повороте. Двадцать третья комната, все такая же не покрашенная дверь и яркий солнечный свет. Чжухон любит сидеть в углу, под окном. В этой комнате играет все одна и та же песня. Стеклянная сахарница на подоконнике отражает разноцветных солнечных зайчиков. В этой комнате вечный бардак. Осколки хрустальной вазы, пустые пакетики кофе 3в1, нескончаемое количество салфеток и тетрадь, вдоль и поперек исписанная блуждающими мыслями, на коленях старшего. Еще секунда и тетрадь бьется о стену, нервные пальцы зарываются в черные волосы и комната «двадцать три» издает протяжный стон. Чжухон не помнил дня их знакомства, но помнил их песню. Чангюн точно знал дату первой встречи, но не придавал этому значения. Старший помнил, Чангюн пьет кофе, заедая вишней; младший знал, Чжухона вишня раздражает. Старший знал неписанное правило: не срывайся на него; младший понял: его нельзя оставлять в одиночестве. Синяки на ключицах Чангюна и едкий запах вишни в квартире давали понять: они не из тех, кто следует правилам. Эти двое не подходят друг другу, эти двое никогда не поладят. Чжухон швыряет правду в лицо Чангюна, на что получает холодное безразличие. Чангюн не говорит, что думает, лишь бы старший не нервничал, и этим выводит его из себя. Каждая их ссора рискует оказаться последней, но разве это их останавливает? — Тебе открыта дверь в мою Вселенную. Все это время я приводил ее в порядок. Я расставил все по полочкам и выкинул лишнее. Я люблю порядок. И я дарю тебе эту Вселенную. Ты зайдешь туда и не разуешься. И не надо. Оставляй следы. Твои глаза будут сиять, увидев множество причудливых вещей. Ты, словно ребенок, будешь трогать все, что видишь. Ты будешь бегать по комнатам и заполнять мою Вселенную звонким смехом. И в конце концов, ты устанешь. Будешь мелькать коридорами и сонным взглядом осматривать содержимое комнат. Моя Вселенная не так велика. Так что ты уйдешь. Выйдешь где захочешь. И после тебя я снова буду убирать все вещи по местам. И буду проклинать тебя за весь этот бардак. Я уберу все, да только следы твои не сотру, — зеленый свет будильника показывает 03.59, сонный взгляд Чангюна дает понять, что ночные откровения Чжухона, впрочем как и дневные, ему не по вкусу. Старший пялится в потолок, положив подбородок на колени. — Четыре часа. Ложись давай, придурок, — сонный голос Чангюна доносится из-под одеяла. На следующее утро вещей Чангюна, как и его самого, не было. Вечером того же дня Чжухону казалось все это дебильной шуткой. Через два дня он был уверен, что Чангюн просто ждет очередной ссоры. И, судя по нервным прогулкам старшего из комнаты в кухню и обратно, он таки дождется. Неделей позже, жизнь стала налаживаться. Чжухон перестал выходить на балкон и часами ждать младшего. Пожелтевшие обои сменились голыми бетонными стенами, напольные доски — новым паркетом, газеты больше не укрывали убогую квартирку от соседских глаз. Не было сомнений, за столько лет Чжухон усвоил правило: он вернется, когда старший перестанет ждать. Месяц спустя от воспоминаний остались только красные пятна на пыльном голубом диване. Теперь дни Чжухона становились похожими на обычные дни совершенно обычных людей. Он стал высыпаться, завтракать вовремя, покупал продукты в магазинах, а не на заправках, днем приводил в порядок дом, а по вечерам читал. Но все-таки, по ночам, когда не спалось, парень ложился на все тот же голубой диван, прислонялся лицом к обивке и легкий, еле уловимый запах вишни становился для него всем миром. Спустя пару недель запах выветрился окончательно и диван оказался на свалке. Все было кончено. 16.47, звон падающих ключей по ту сторону двери, поворот замка и унылый скрип двери. — Привет, хен, — все та же разбитая губа, все тот же холодный взгляд. Внутри у Чжухона разрывалось. Ему хотелось крушить все вокруг: эту гребаную дверь, серые стены, и, конечно, впереди стоящего, Чангюна. Младший как всегда был спокоен и этим бесил. В самом деле, у Чжухона Вселенная горит, а Чангюн наверняка прокручивает в своей голове последнюю песню в плейлисте. Полные злобы, стеклянные глаза впились в мелкого. Чжухон выглядел смешно и нелепо: его руки дрожали, он не мог спокойно устоять на месте и то и дело поправлял отворот рубашки. Чангюн пристально следил за каждым его телодвижением. — Я… — начал было старший. — Хах. Знаешь, бесишь! Чжухон одернул рубашку, сжал губы и уже стал было разворачиваться, чтобы уйти, как вдруг, до тошноты родные пальцы сжали его кисть. Возможно, Чжухон вовсе не хотел того, что потом произошло, и, возможно, Чангюн переступил черту. Пальцы младшего поднимались выше, холодно касались шеи, подбородка. Чангюн не отводил взгляд. От него все еще пахло вишней. Чжухона бесило в нем все: и взгляд его презрительный, и тупые отговорки, вечный игнор, а эта вишня вообще доводила до бешенства. Чангюн целовал старшего холодно, томно, обхватив горло рукой, в ответ на что, Чжухон, словно обиженная псина, кусал его губы до крови. Младший схватил дрожащую руку Чжухона. Кровь побежала по венам. Дыхание старшего становилось равномерным. И, уже не в силах остановиться, Чжухон все сильнее сжимал пальцы младшего. Горячее дыхание скользило по шее, ключицам, плечам, оставляя за собой красные пятна. Рука младшего резко оттолкнула Чжухона в угол. — Мне пора уходить, хен. Я больше не приду. — Провожать не буду, — как всегда, с насмешкой в голосе, ответил Чжухон. В последний раз: бежевые коридоры, открытые настежь двери. Комнаты «девятнадцать», «двадцать», комнаты «семь» и «десять» — все пусто. Комната «три» — голубоглазый первый друг разодран в клочья. Поворот направо: не покрашенная дверь, порванные салфетки, разбитые вдребезги стеклянные полки. Скомканная тетрадь, вырванные страницы. Холодный декабрьский ветер, распахнутое окно. Белоснежный подоконник — красные следы (вишни или еще чего).