Увидеть море

Аллен любит море. Море — раскинувшаяся до самого горизонта гладь талой бирюзы, живущая по своим, непостижимым для человека законам и правилам, а под этой гладью — и черные акульи плавники неистовых валов штормового гнева, и серебрящиеся лунным жемчугом бездонные водовороты, и равнодушные призраки убитых рифами кораблей с пустыми рыбьими глазами. Они сидят на ступеньках в тренировочном зале, Лави потирает отбитые ребра и насуплено говорит, что у Юу вместо души — бездонная и беспросветная черная пропасть. Аллен протягивает Лави тряпицу со льдом, смотрит на Канду, отрабатывающего с Мари рукопашные приемы в противоположном конце зала, и думает, что Лави — дурак, который разбирается в людях куда хуже, чем кажется. Стянутые в тугой хвост волосы Канды качаются из стороны в сторону при каждом выпаде, будто маятник метронома; у Канды внутри — непостоянство и предсказуемость, безразличие и неистовство, а еще — бьющие лиловыми хвостами небесные киты и распускающиеся аквамариновыми соцветиями лотосы. У Канды внутри целое море. *** У Аллена долго не получается найти точного описания цвету глаз Канды. Лави говорит — сапфиры в зимнем свете, Линали говорит — ночное небо, затянутое прозрачными грозовыми тучами, Аллен говорит — чушь, ничего-то вы оба не понимаете. Глаза у Канды совершенно неправильного, несправедливого для всей этой вылинявшей жизни цвета глаза, и Аллен сам не знает точно, что это за цвет, знает только, что для мертвых сапфиров он слишком неистовый, а для беззвездного неба — слишком ослепительный. Аллен цепляется взглядом за акварельные краски на витрине, за разноцветные стекла церковного витража, за глазурные пуговички имбирного печенья, завернутого в пекарскую бумагу, но однотонный мир смеется над ним, раскидывая повсюду заштопанное серое одеяло, и неправильный для целого мира Канда Юу со своими несправедливо яркими глазами начинает казаться Аллену навязчивой идеей. Маршал Тидолл говорит, что художники могут писать марины годами, ибо море — непостоянно и многолико, как сама жизнь. *** Прибрежный Олесунн насквозь просолен северным ветром и совсем не дружелюбен. Промозглый апрель пробирается под плащ стылыми узловатыми пальцами, а Аллен никак не может перестать глотать пропахший рыбой и водорослями воздух, потому что ему вдруг кажется, будто он никогда не дышал прежде и вовсе. Под ногами у Аллена — Норвежское море; море швыряет Аллену в лицо звенящие колючие брызги, взметает к скалам бушующие волны синевы под угольными всполохами чужих ресниц, и Аллен задыхается обжигающе холодным воздухом. Серая завеса мира отдергивается, пронзительный кобальтовый раскидывается пред ним бескрайним полотнищем и дышит в лицо поздней скандинавской весной. Аллен спускается с поросшего травой утеса, галька хрустит у него под ногами хребтами тысячелетних рыб; Канда нагоняет его уже у самой кромки воды, всклокоченный и злобный, как стая морских каракатиц. Воротник плаща натянут до самых ушей, волосы растрепаны ветром, он продрогший насквозь, но Аллен продолжает скрупулезно копошиться в гальке и ракушечной трухе под звуки сдавленных ругательств Канды, пока не находит более-менее целую ракушку. Раковина гладкая, чуть потрескавшаяся, и отливает лазурно-перламутровым отблеском, когда на нее попадает холодный свет полуденного солнца. Аллен выпрямляется и с улыбкой протягивает ракушку Канде. — Держи, это подарок. Канда слегка ошарашенно моргает, кажется, не до конца понимая, серьезен Аллен или издевается. — Нахрена мне раковина от мидии? — На глаза твои похожа. По цвету. Канда с добрую минуту смотрит на Аллена со странной смесью эмоций во взгляде, напоминающей нечто среднее между жалостью и презрением. Море не умеет притворяться, и Канда перед Алленом — как на ладони, с написанными на лице замешательством и растерянностью. Аллен пользуется этим совершенно беззастенчиво и сует ракушку в нагрудный карман его плаща. — Моллюск одноклеточный, — чересчур резко фыркает Канда себе под нос. — Аллен я, — по привычке отвечает Аллен, а потом целует его. Ветер швыряет длинные волосы Аллену в лицо. Море вздымает волны прилива и обрушивает их на утес. Скоро оно доберется и до них. *** Укрыться от косых взглядов в просторном тренировочном зале гораздо труднее, чем в забитой людьми столовой, где можно ткнуться лицом в тарелку и сделать вид, что болтовня товарищей заглушает назойливое шипение чужих голосов. Аллен упрямо мутузит кулаками подвешенную к потолку грушу, капли пота цепляются за ресницы и заливаются в глаза; упрямый стрекот домыслов и сплетен пробирается в его голову и царапает по черепу изнутри ржавым гвоздем. На языке вяжет ржавчиной закопавшийся в топь возле причала старый якорь, и в черноте небес вьются чайки — они кружат над головой Аллена, точно учуявшие скорую наживу стервятники, и пронзительно кричат. Сбегать из своей комнаты скоро входит в привычку — Аллен бесшумно выскальзывает прочь, когда Линк засыпает, уронив голову на стопку бумажных отчетов и донесений, и невысохшие чернила отпечатываются у него на щеке. Аллену безумно хочется спать, но само присутствие Линка давит ему на грудь, мешая дышать, так что Аллен говорит себе, что ему просто не помешает небольшая прогулка перед сном. Вода из-под крана в общей душевой льется ледяная, но это только к лучшему — Аллен щедро плещет себе в лицо, трет озябшими пальцами шею и жадно пьет прямо из ладоней большими глотками, так, что сводит зубы. Когда он осмеливается поднять голову, в зеркале отражается лишь его собственное измученное лицо: с волос капает вода, под глазами залегли лиловые тени, а губы посинели от холода. — Я тебе не сдамся, — дрогнувшим голосом говорит Аллен своему отражению. Отражение не верит, но молчит в ответ, только прячет в глубине зеркала издевательский прищур золотых глаз; гул воды в трубах нарастает и сжимает барабанные перепонки. Аллен чертыхается и с силой бьет кулаком по раковине, стоявший на краю стакан для воды падает и разбивается. Осколки с жалобным звоном разлетаются по плитке. — Конечно, не сдашься. Сдаться раковине было бы совсем жалко даже для тебя. Аллен почти не удивляется, когда оборачивается и видит Канду, который равнодушно смотрит на него, прислонившись плечом к косяку дверного прохода. — На твоем месте, я бы ударился о раковину головой. Может, там появится хоть немного мозгов, если хорошенько обо что-нибудь приложиться? — замечает Канда, саркастично вздергивая бровь. Синева в его глазах смеется над Алленом легким шелестом прилива. — Обязательно попробую на досуге, спасибо за совет, — бесцветно отвечает Аллен и начинает нетерпеливо вытирать полотенцем мокрые волосы на затылке; у него очень плохо выходит не смотреть в сторону висящего напротив зеркала. Осколки стекла хрустят под ногами, будто ракушечник на побережье. — Хватит таращиться в зеркало, — вдруг резко говорит Канда, и Аллен переводит взгляд на него; ему очень хочется спать, и он, верно, уже плохо соображает, потому что в глазах Канды ему вдруг чудится нервозность. — Извини. — Придурок, — отвечает Канда, легко перемахивает через осколки и открывает соседний кран. Распущенные волосы осыпаются Канде на лицо, попадая под струю, и он нетерпеливым движением откидывает их назад. — Можешь сегодня поспать у меня, — говорит он после недолгой паузы и сварливо добавляет, — Будешь пинаться во сне — я тебя прирежу. На самом деле, большую часть времени Канда только притворяется идиотом. *** Аллен заходит в комнату за Кандой, дверь за спиной тихо скрипит, закрываясь. Канда бросает полотенце на спинку стула, раздевается на ходу; тусклый лунный свет будто обнимает мягким сиянием его гибкое жилистое тело, Аллен жмурит глаза, прогоняя наваждение, а Канда успевает сесть на край постели и выжидающе уставиться на него из-под челки. Гребень в его руках матово поблескивает в темноте. — Либо ты прекращаешь тормозить, либо я тебя отсюда с пинка вышвырну. Аллен вздрагивает и начинает торопливо раздеваться. В комнате Канды дико холодно, так что пока Аллен забирается под одеяло, у него успевают изрядно озябнуть пальцы на ногах, поэтому он поджимает ступни под себя и молча смотрит, как Канда расчесывает волосы — от них тянет непривычно нежным запахом мыла и чего-то неуловимо цветочного. Когда Канда наконец ложится, задвигая Аллена к стенке и повернувшись к нему спиной, бархатная тишина заволакивает комнату расписанным созвездиями покрывалом, и в темноте слышно лишь их ровное дыхание. Волны накатывают прозрачным голубым шелком, мир вокруг затягивается сизой пеленой тихо напевающих дельфиньими голосами течений. — Спасибо, — тихо говорит Аллен, мягко касаясь губами седьмого позвонка и утыкаясь носом в местечко у Канды за ухом. — Твою мать, — отвечает Канда дрогнувшим голосом. Он резко переворачивается на спину, и его лицо оказывается напротив лица Аллена, так близко, что можно пересчитать все ресницы над хмурыми глазами цвета потемневшего перед бурей залива. Канда смотрит внимательно, настороженно; море недоверчиво задерживает дыхание, замирает, едва не достав до берега, а потом Аллен подаётся вперёд, и Канда сдавленно чертыхается ему в губы, прежде чем ответить на поцелуй. Он сглатывает и зажмуривается, считая собственные выдохи, пока Аллен вылизывает кожу у него на шее; а потом Аллен прижимается щекой к его груди — там, где бьется под амулетом сердце — и слушает ровный ритм ударов, потому что звук сердцебиения Канды внезапно обращается маяком, на свет которого Аллен бредет сквозь кромешную темноту. Если опуститься под воду, все звуки перестают существовать. Нужно просто заплыть достаточно глубоко. *** В Иорданской пустыне почти невозможно дышать — воздух там сухой, горячий; пустыня пробирается под самую кожу вместе с палящим солнцем, небо плавится и стекает под ноги, словно масло с холста. Аллен думает — каждая пустыня когда-то была морем, но легче не становится. Это не море; это — бескрайний океан выжженной земли и сухоцветов, колышущийся вокруг и грозящий утянуть Аллена на самое дно зыбучих барханов. Его море бьется в отчаянии, с горестным воем обрушивая исполненные гнева волны на рыжие скалы каньонов Аризоны, и рассыпается прахом к иссушенной мертвой земле — преданное, обманутое, бессильное что-либо изменить; безумный хохот застревает в горле, раздирает его изнутри, Аллен задыхается вскипающими на ресницах слезами и молит ненавистного Бога хотя бы об одном дуновении свежего соленого бриза. Ветер смеется ему в ответ и швыряет в лицо лишь скрипящий на зубах песок да тошнотворный запах гниющих в крови лотосов. *** Аллен убегает в глубь континента. Апокриф идет за ним по пятам взявшей след ищейкой, Аллен чувствует зловонное дыхание у себя на затылке, а связывающие с Орденом нити трещат и стонут в захлестнувшем его водовороте, словно корабельные снасти. В портовые города путь ему заказан, все они находятся под контролем Ватикана, заявиться туда — добровольно шагнуть в оковы вороньих печатей. Впрочем, думает Аллен, моря в этом мире давно пересохли, обратившись в безмолвные дюны, усыпанные костями дельфинов и задушенных небесами обещаний. В кармане клоунского наряда у Аллена — гладкая ракушка, тускло мерцающая в скупом свете светильника дешевой гостиницы. Аллен сидит на продавленной кровати, сжимая и разжимая пальцы, неровные сбитые края ракушки впиваются ему в ладонь. Рука предательски дрожит, и расцветающую белоснежными перьями рану на животе пронзает болью, будто острый киль парусника вспарывает тело насквозь. Кожа лихорадочно горит, в горле пересыхает, Аллену очень хочется ощутить прикосновение знакомой прохладной ладони к пылающему лбу, а потом — зарыться лицом в подушку и заорать от тоски и отчаяния, так что он кусает губы, вдавливая ногти в оставленную Мугеном отметину, и скулит в кулак. Боль ненадолго отрезвляет, а Неа в его голове тихо смеется. — Заткнись, — злобно говорит Аллен, обращаясь не то к нему, не то к засевшему под ребрами клубку тупой боли. На самом деле, Аллен ничего не может поделать ни с тем, ни с другим. *** Обычно, вот после подобных ночей, улыбаться столпившейся вокруг публике особенно тяжело. Аллен заставляет себя, потому что, эй, тебе еще не хуже всех в этом мире пришлось — ночные кошмары сменяют друг друга, и в одних ему видится каменный трон с золотыми цепями, которые выламывают ему кости вместе с суставами, а в других — молчаливые, бездонные черные резервуары с похожей на смолу водой, и расцветающие в них цветы, пахнущие гниющей плотью. Лужи на мостовой скалятся ему издевательской ухмылкой Четырнадцатого, память рассыпается призрачными тенями застывшего миража, и земля стремительно уходит из-под ног, словно надутый ускользающим временем цирковой шар, разукрашенный яркими алыми пятнами. Море идет за ним по пятам, море шепчет ему голосами нереид, море обвивает уставшие плечи щупальцами прозрачных медуз, и когда оно обрушивается на Аллена исполинской волной цунами — он не успевает вдохнуть. Зарево бушующей синевы в толпе обезличенных силуэтов застает врасплох, нависающий над ним Канда с наполненными тревогой глазами кажется очередным лихорадочным видением мечущегося в агонии рассудка. «Как ты выжил?» — думает Аллен. «Какого черта ты здесь?» — думает Аллен. «Почему добровольно надеваешь оковы?» — думает Аллен. Говорить не получается, и елозящее по лицу полотенце здесь совершенно не причём. Соль на языке, соль обжигает слезами глаза, соль плещется в легких. Аллен опускается на дно, наполненные гневом и беспокойством осколки лазури — будто далекие блики на кромке воды. Аллен тянется к свету рукой, но между пальцев путаются смолянисто-черные кудри и тень чужих, незнакомых ему слов, от которых голова взрывается мучительной болью. Всё погружается во мрак; Аллен слышит прозрачное пение волн, как сквозь вату, и цепляется за него, словно за спасательный круг. Соленая вода держит на плаву, не давая утонуть. Но в этот раз Аллен действительно хочет захлебнуться. *** Пламя свечи нервно дрожит, по стеклу бьет назойливый и частый дождь. Аллен сидит на кровати, забравшись на нее с ногами, медленно жует свой кусок сыра и изредка смотрит на Канду из-под отросших волос. Ему до сих пор не до конца верится в то, что все это происходит на самом деле, кто знает, может быть, Четырнадцатый уже захватил его тело, и все это — лишь предсмертное видение его угасающего разума; но на пальцах у Канды мозоли, подтверждающие то, что он весь день таскал доски на стройке неподалеку, а за стенкой тихо похрапывает после смены на ткацкой фабрике Джонни. Канда кажется совершенно таким же, как и прежде, и всё же — неуловимо иным, но смотрит на Аллена привычно сердито и раздраженно щелкает языком, перекатывая в пальцах пустой стакан из-под молока. — Кончай в гляделки играть, бесит. — Тебя никто не заставлял за мной идти, — машинально парирует Аллен, пожимая плечами, сует в рот остатки сыра и намеренно громко чавкает. Канда тихо ворчит и скрещивает руки на груди, откидываясь на спинку стула; расстегнутый воротник формы приоткрывает расползающуюся по коже россыпь мелких трещин и шероховатостей, и Аллен в который раз спрашивает мысленно сам себя — какого черта? — Серьезно, Канда, — он поворачивается всем телом и искренне надеется, что его лицо выглядит больше серьезным, нежели изможденным, — Зачем ты здесь? Глаза у Канды потемневшие — будто волны пролива в тот сумеречный час, когда на горизонте клубятся тяжелые свинцовые тучи; пенные барашки торопливо стремятся к берегу, стремясь ускользнуть от приближающегося шторма, и Аллен узнает себя в их дрожащих и беззащитных перед стихией очертаниях. — Затем, чтобы не пришлось вылавливать твой хладный труп из какой-нибудь канавы. Аллен пытается засмеяться, но тут же охает — рана на животе опаляет болью. В глазах Канды мерцает болезненный оттенок вины, море беспокойно вздымает белые гривы в ответ, и у Аллена неприятно царапает в глотке. — Ты едва не сошел с ума тогда. Это не твоя вина. Аллен думает, что Канда сейчас разозлится и вскинется, но, похоже, что-то внутри него действительно дало трещину, потому что Канда выглядит абсолютно спокойным. — Это был мой меч, и это мои руки вогнали его тебе под ребра. Это моя вина. Вот и всё. Вот и всё. Вот так просто, говорит Канда, совершенно спокойно и абсолютно безжалостно по отношению к самому себе, и у Аллена в желудке сворачивается тугой и колючий комок горечи. Он хотел дать Канде шанс дышать свободно, но вместо этого лишь обрек на новые страдания. — Это моя жизнь и моё право распорядится оставшимся временем так, как мне вздумается. — Я не хочу хоронить тебя во второй раз. — Кто кого еще хоронить будет, ты тоже одной ногой в могиле, — Канда ухмыляется, и Аллен с удивлением понимает, что над ним издеваются. Канда ждет ответа, а потом снимает форменный плащ, бросает его на собственную койку и стягивает с волос плетеный шнурок. Волосы у него влажные после дождя, и комнату сразу наполняют запахи мокрой земли и сырого воздуха. — Громче всех горланил про то, что будешь до конца помогать всем тем, кто тебе дорог, но как кто-то хочет помочь тебе — так это для тебя слишком интимно, к таким отношениям ты еще не готов? — Да пошел ты, — огрызается Аллен, — Дело ведь вовсе не в этом. Я просто не хочу, чтобы из-за меня умер кто-то еще. Канда начинает выжимать пальцами воду из волос. — Но при этом ты упорно отказываешься рассказать, кто за тобой гонится. — Да. — И я не должен считать своим долгом прикрыть твою задницу от очередного дерьма, в которое ты вляпался. — Да. — При том, что вляпался ты в него по моей вине и ради меня. — Этого я не говорил. — Хреновая какая-то логика, не находишь? Впрочем, чему я удивляюсь, ты никогда не был знаменит особыми умственными способностями… — Уж кто бы говорил, тупица, у тебя мозгов меньше, чем у аквариумной рыбки. Канда щурится своими пронзительно синими глазами, смотрит в самую душу; у него скуластое, словно сточенное приливами лицо со впалыми щеками и тонкие обветренные губы, сам он — не то морской бог из баек суеверных матросов, не то подводное чудище из древних библейских легенд. У Аллена нет сил выносить, когда он смотрит на него вот так, так что Аллен отворачивается. — У меня было время подумать над тем, что и как я буду делать, если сбегу. Я вполне могу справиться сам. — …И именно поэтому мы нашли тебя без сознания под мостом, откуда Нои сцапали бы тебя быстрее, чем ты успел бы произнести это свое «я справлюсь сам». Уголки губ у Аллена предательски вздрагивают. — Когда это ты успел научиться сарказму? — У меня было время подумать. Аллен хмурится и говорит уже серьезнее. — У меня есть план. Правда. Канда встает со своего стула, снимает сапоги и подходит к Аллену. Внимательный взгляд проходит насквозь, словно дельфиньим хвостом рассекая водную толщу, вспарывает сердце острым сколом плавника косатки. Дождь за окном усиливается и начинает барабанить по стеклу, а лицо Канды кажется невыносимо близким, хотя он всего лишь наклонился к Аллену, чтобы заглянуть ему в глаза. — Нет, — говорит Канда и стягивает через голову черную майку, — Нихрена у тебя, Уолкер, нет. Ни плана, ни мозгов. — Мысль о том, что хотя бы ты освободился от этой ноши, давала мне силы бороться, — Аллен устало улыбается и перехватывает руку Канды — его пальцы замирают ровно над тем местом, где прячутся под рубашкой белые перья Чистой силы. — А теперь ты заявился сюда, весь из себя рыцарь на белом коне, и вроде как похерил всё то, чем я пожертвовал ради тебя, а у меня не хватает сил, чтобы от тебя отказаться. Канда скалится в ответ совсем по-акульи, но складка между его бровей разглаживается. — Так вот что тебя на деле волнует? То, что никакой ты нахрен не спаситель мира, а обычный человек? Аллена неумолимо засасывает на глубину океан чужой ненависти, и он тянется к Канде, словно уцелевший в кораблекрушении — к плавающим на поверхности обломкам затонувшего судна. На вкус он ощущается точно так же, как и прежде, разве что поцелуй отчего-то горчит пеплом на языке; Аллен глотает выдохи Канды и тянет за собой, падая в ворох подушек и сумок с их скудными пожитками. Кожа у Канды, кажется, стала еще бледнее, чем прежде, кресты стигмат на предплечьях — капли грязной багровой крови на выбеленном скупым светом ранних звезд полотнище. Канда сползает по кровати вниз, стаскивая с Аллена штаны, и смыкает губы вокруг его члена, так что Аллен охает и закусывает ладонь, чтобы задушить рвущийся из горла стон. Влажное тепло ласкающего рта обволакивает его со всех сторон, и только когда Аллен начинает метаться, почти на грани, Канда подается вслед за увлекающими его наверх руками, отвечая на поцелуй с почти позабытой Алленом жадностью, и позволяет опрокинуть себя на спину. Гул моря смешивается воедино с набатным звоном в висках. Канда называет его проклятым недомерком, говорит о том, что обязательно убьет его однажды, а еще посылает Орден громче всех, чтобы вернуться к нему, и дышит сквозь плотно сжатые челюсти, когда Аллен ногтями оставляет пунцовые следы на его дрожащем животе. У него самого подводит желудок, потому что у Аллена никак не получается перестать думать об Алме; видимо, это написано у него на лице, потому что Канда целует его с каким-то особенно отчаянным исступлением и злобно смотрит из-под отросшей челки. В глазах у него мечется иссиня-черный ураган, и сердце под накрывшей выцветшую татуировку ладонью Аллена бьется выбросившимся на берег китом. — Не смей смотреть на меня так, словно снова собрался брать на себя ответственность за целый мир. Аллен изо всех сил старается не зарыдать, и Канда бьет кулаком его в плечо, туда, где завитками расходятся по плечу отметины Чистой силы. — Какой же ты все-таки тупой, — говорит Канда, — Хрена с два я так просто сдохну. И ты не смей, я не для того столько паршивых кабаков облазил. Поцелуй выходит горький, отчаянный, и на вкус — все та же соль. Руки Аллена дрожат, пока он переворачивает Канду на живот, слизывает пот с его позвоночника и давит ладонью на поясницу; Канда глухо дышит, уткнувшись лицом в подушку, и беззвучно матерится, не переставая, пока Аллен его растягивает. Вода прокатывается по коже с каждым прикосновением, соль оседает на пальцах серебряной пылью, вода подхватывает их и несет за собой в открытый океан. Аллен проталкивает пальцы внутрь, Канда напряженно замирает, и его глаза становятся совсем черным. Буря вздымает вихрастые гривы вокруг. Волосы Канды на белой подушке — волны сокрытого полуночными тенями аквамарина, что проливаются сквозь ладони тихо шепчущими потоками; Аллен входит плавно, Канда вздрагивает, сдавленно выдыхает и до треска сжимает простынь в кулаках, а леера скрипят под натиском штормового ветра. За грохотом обрушивающихся пенных валов Аллен не слышит собственного голоса; волны вымывают мысли из его головы. Он захлебывается, море входит в его тело с каждым глубоким толчком и заливает грудную клетку, вытесняя из легких кислород. Канда приподнимается на локтях, упирается ладонями в скрипящую спинку кровати; Аллен наклоняется к нему и вжимается носом в мокрые волосы на загривке. Канда шепчет его имя, когда кончает, и его широко распахнутые глаза вспыхивают пронзительной лазоревой синевой; холодные брызги летят на них, Аллен содрогается всем телом, и царствующий над океанами левиафан утягивает их обоих в темную пучину. *** Аллен смотрит, как на потолке пляшут отблески от ярящихся за окном молний, напряженно вслушивается в дыхание Джонни в соседней комнате и в звенящую тишину в собственной голове. Холодная вода ласково лижет ему пятки; Канда долго лежит, закрыв глаза, а потом вдруг берет что-то с прикроватной тумбочки и насмешливо фыркает. — Серьезно, Уолкер? Откуда столько сантиментов? Аллен приоткрывает один глаз. У Канды в руках — потускневшая раковина. — Не знаю. Наверное, хотел оставить что-то, что напоминало бы мне, какой ты был мудак. Канда несильно пихает его пяткой в колено, а после недолгого молчания перекидывает на одно плечо спутанные волосы и спрашивает: — Ну и, что ты собрался делать? Что там дальше, в плане твоем? Аллен смотрит на ракушку, которую Канда все еще держит в руке. — Море. — Если мне все-таки придется тебя убить — я тебя утоплю. — Отлично, — улыбается Аллен, — По рукам. Его море смыкается над ним, но утонуть в нем совсем не страшно.