Муза декадента

Мария смотрит в окно на развешенных на нелепых предупреждающих сооружениях мёртвых крыс и до боли сжимает кулаки; ухоженные ногти впиваются в бледную кожу, оставляя на ладонях нисколько не идущие ей рубцы. Нет страшнее и беспощаднее чувства, чем женская ревность, и нет более сокрушительной стихии, чем сила Хозяйки, движимая эмоциями. Ещё вчера двор Горнов был тих и чист; сегодня в нём царствует её величество Песчаная Язва. Болезнь ворвалась в Каменный Двор бесстыдно и по-хозяйски, как приблудная девочка-замарашка Клара — в покои Алой Хозяйки, уже читавшей к тому времени неподдельный интерес в глазах возможного фаворита. Возможного... Мария с детства привыкла получать желаемое сразу и беспрекословно. Факт, что кто-то может перечить её прихотям и противостоять чарам, зачастую вызывал в наследнице Каиных волну неподдельного гнева. Но ведь идти острыми каблуками по штабелям бросающихся к ногам поклонников рано или поздно становится скучно. Ей должно принадлежать самое лучшее, самое ценное и редкое, и если речь заходит о мужчине, ничто так не тешит её гордыню, как шанс загнать под тот же каблук лукавого хитреца, на которого пол-Города взирает с суеверным трепетом. И вот когда беседа начинает принимать нужный оборот, а в словах посетителя наряду с фальшивой лестью сквозит немыслимое доселе уважение, приходит эта омерзительная девчонка, выкормыш Сабуровых, якобы со святой миссией от Катерины! Надо ли говорить, что очарованность театрала вмиг улетучивается, и внимание его целиком переключается на то, чтобы с насмешкой выслушать лепет этой пигалицы, ещё более недостойной быть замеченной оттого, что рядом находится она, сама Алая Хозяйка! В глазах Марии Каиной, точь-в-точь как у её матери в своё время, полыхает еле сдерживаемое чёрное пламя, подогреваемое негодованием при воспоминании о вчерашнем. И даже не только тем, что приманенная было птица удачи столь резво упорхнула из её рук при одном только упоминании Театра, но и тем, что, вопреки направленности чар, страсть разгорается в самой Марии — пусть даже скорее алчность собственника при виде недоступной драгоценной вещицы, чем романтическое влечение. "Чего бы это не стоило, я вновь выманю этого плута и заставлю забыть про всё, даже про его ненаглядную пыльную коробку, называемую храмом искусства. Никто не может служить чему-либо другому помимо единственной истинной Хозяйки!" Вышедшей вопреки карантину на улицу прекрасной женщине в расшитом платье, как назло, попадается на глаза соседствующий с Башней Собор — безмолвное напоминание о том, что не всё в мире подчинено одной и той же вере, и убеждениям свойственно порой не совпадать. Тряхнув копной роскошных чёрных волос, Мария молча посылает зданию гневные проклятия, накопившиеся в неистовой душе, и, оттолкнув обеспокоенных служанок, самостоятельно возвращается на крыльцо. Она понимает, что Марк, никогда и никому не подчиняющийся, будет искать другую музу. Скрип двери режет ржавой бритвой по замутнённому сознанию. Превозмогая ожесточённую мигрень, Катерина на секунду приподнимает голову от бархатных подушек и снова опускается в болезненное полузабвение. Каждое движение стоит ей значительных усилий и отзывается судорогами: самое безобидное, чем оборачиваются для Тёмной Хозяйки последствия морфиновой ломки, и далеко не единственное. Но когда агония позади, остаётся лишь тягучая, как смола, свинцовая боль и жажда забвения. Посетитель снимает балахон Исполнителя, позволивший незамеченным пройти по патрулируемым улицам. В душном полумраке комнаты его не опознать сразу, тем более ей, но красноречивее любых приветствий и объяснений говорит тускло блестящая в изящных пальцах ампула. — Отдай... — полушепчет-полувыдыхает Тёмная Хозяйка, стараясь вложить в единственное слово как можно больше уверенного веления и как можно меньше унизительной просьбы. Стекло, отразив последний блик от пламени свечи, исчезает, повинуясь жесту иллюзиониста, то ли в рукаве, то ли в кармане. — Что хочешь... взамен?.. — вновь с трудом переплетаются звуки и тяжёлое хриплое дыхание. — Не так уж много, Хозяйка. Катерина медленно привстаёт с места, заглядывая в глаза гостю, — мутным, затягивающим во тьму, полуслепым взглядом чёрных агатов, — читая намерения и причины визита. — Ты... Это ты... — украдкой облизывает пересохшие губы, пытаясь облегчить произношение слов, дающееся немалым трудом. Со стороны это отдалённо напоминает встречу изголодавшейся Чёрной Вдовой яркой бабочки, запутавшейся в её паутине. Немало подыгрывает сходству мрачная картина на стене. — Да, это я. — лукаво улыбаясь, вторит холеный франт и с наигранным подобострастием прикладывается губами к измождённой руке пророчицы. И кто, скажите на милость, виноват, что в разгар эпидемии, когда всё вокруг умирает, тлеет и рушится, ему более всего хочется подкреплять вдохновение абсентоподобным твирином вместо чая и компанией истинной Мельпомены, не целомудренной музы в белом хитоне, а томной декадентки в чёрном бархате, больной даже в большей степени душевно, чем физически? Потому что "он парень с фантазией", как сказали сколько-то лет тому назад; да, именно тогда, когда едва построили Многогранник, когда Чёрная Нина впустила его в Город, а Белая Виктория нежно смеялась, слушая выдуманную историю. Именно тогда, когда третья Хозяйка демонстративно прокляла незваного и отказалась поддержать постройку Театра. Тогда, когда юное златокудрое недоразумение провожало её мстительным и в то же время самозабвенно влюблённым взглядом. Катерина теперь никому не нужна, с собственным мужем спит в разных комнатах, от наркотиков и тяжести пророческого дара выглядит много старше своих лет; бесплодная, полная тихой злости ко всему живому и радостному, без проку умирающая тёмная ведьма. Он же до сих пор относительно молод, талантлив, красив, обеспечен и свободен, как степной ветер... И — правда, не только поэтому, — ему почти невозможно противостоять. А ведь в глубине души ей снова хочется чувствовать себя желанной и достойной того, чтобы её добивались — пусть даже настолько подло. В самом деле, кому она нужна теперь, одряхлевшая и холодная? Но уже одни только неторопливые, невесомые поцелуи, адресованные множественным следам уколов на её руках, заставляют кровь с утроенной силой зазвенеть в висках. Что-то незримое цепляет острыми крючьями остатки рассудка. И проходит сквозь измученную нервную систему, заставляя болезненно и судорожно вздрагивать всем телом от каждого по-хозяйски властного прикосновения его рук, метаясь пойманной вороной в силках птицелова. Нет, она не может представить, кем надо быть, чтобы самые невинные ласки обращались подобной порочной пыткой, неотличимо сливающейся с судорогами безморфинного проклятия. — Ах, госпожа, не дрожите так. Я же не делаю ещё ровным счётом ничего аморального. "Проклятый марионеточник, паук на тонкой паутине судьбы, сплетаемой Хозяйками..." — вспышкой проносятся в мыслях метафоры, тут же отгоняемые новым приступом головной боли. Трагически величественная фигура теряет королевскую стать, рискуя в настойчивых объятиях быть не более чем покорной тряпичной куклой, но до последнего мысленно борется за свою волю. Что во время мигрени и слабости вследствие ломки, увы, едва представляется возможным. "Александр семь шкур с тебя сдерёт, когда узнает, а он ведь узнает, комендант беспощаден, только если не заступится Клара, моя Клара, где же ты, доченька..." — хочется хрипеть из последних сил надрывные слова, звать прислугу, просто беззвучно рыдать. Но не позволяют гордость и мужество, и откуда-то из тёмного угла души ловким манипулятором вытащено самолюбие — королева не может без фаворита, в любовниках Хозяйки должна числиться сама Судьба, а разве она не истинная Хозяйка, разве не истинная королева? Разве она хуже цветущей Марии, ещё даже не принявшей Дар в полной мере? Катерина, опьянённая самолюбивой мыслью, величественная в своей упадочной красоте, хищно запускает измождённые пальцы в шёлк светло-русых локонов, другой рукой собирая в складки подол чёрного платья, обнажая мертвенно-бледные исколотые бёдра. Гость, на минуту отстраняясь, достаёт из кармана ампулу и, сбив наконечник, берёт оставленный Сабуровой на столике шприц для инъекций. Морфинистка нетерпеливо хрипло вздыхает в ожидании, прикрывая болезненно дрожащие веки, не зная, чего из ожидаемого вожделеет больше. Проникающий холод, сосредоточенный звон стекла, — "Что же ты медлишь, глупый, я ведь хочу успеть побыть с тобой в ясном сознании..." — упоительный шелест ткани, померкшее пламя свечи... щелчок дверного замка. Она оставлена, брошена, как неинтересная более хозяину игрушка, как неиспользованная до конца вещь. Ведьма в бессильной злости разочарования вцепляется в плед, но хватка слабеет; растворяется боль в висках, сменяясь опустошённым отчаянием. Тело постепенно перестаёт слушаться, разум меркнет, и последняя из Старших Хозяек остаётся безвольно лежать в темноте, словно брошенная кукловодом марионетка. В Видениях, посылаемых ночью Городом сквозь свинцовую мглу дурмана, ей являются сотни горящих глаз — крысы, мерзкие крысы повсюду, где только можно; море отвратительных чумных грызунов, заполонивших её покои, острыми коготками бегущих по её обездвиженному телу, наперебой пищащих и щёлкающих зубами. Противно ухмыляется самая большая из них, в щёгольском фраке и с тростью в лапе, которой показывает Хозяйке на дверь: все крысы в одно мгновение ока устремляются к той, тщетно стараясь прогрызть дубовое дерево, в неистовом безумии бросаясь друг на друга, движимые одной лишь слепой жаждой выбраться из комнаты. Щелчок замка: входит приёмная дочь Катерины, святая вестница и чудотворница Клара, и мерзостное бурлящее месиво грызунов набрасывается на девочку, погребая под собой... — Клара!.. доченька!.. — надрывно хрипит Тёмная сквозь застилающий рассудок кошмарный морок. — Оставьте мне... мою Клару... На зов приходит вернувшийся Александр, видит несчастную, полуобнажённую, отчаянно метущуюся по ложу супругу и застывает в проходе, зная, что долг провидицы важнее всего, даже её здоровья, даже его чувств, и нельзя пытаться прервать Видение. — Невиновна! Невиновна!.. девочка моя... оставьте... В Театре Маски ставят новую Пантомиму. Луч прожектора скользит вдоль молчаливых декораций. Улыбается довольный реализацией нового замысла режиссёр. ...Мария, Алая Хозяйка, просыпается ближе к утру. До рассвета ещё довольно далеко. Видения странны, символичны и пугающи, — впрочем, как и всегда, — но будит её нечто совершенно реальное. Крики и отдалённый шум снаружи. Ведомая необъяснимым чутьём, молодая Каина спешно укрывается шалью и выбегает во двор. Виктор, похожий в свете фонарей на призрака — бледный, встревоженный и молчаливый, — останавливает дочь там же. "Не ходи," — читается в его глазах. — "Умоляю, вернись. Не ходи туда." С губ же срывается единственное слово: — Собор... Отринув его руки, Мария прислушивается. На дне её зрачков во тьме ночи полубезумно блестят холодные звёзды. — Держи дверь, замок вот-вот не выдержит! — Если будем держать, затопчут! Уходим, живо! Охранники-добровольцы, лихая братия коменданта Сабурова, в решающий момент остаются без приказов и какой-либо инструкции к действиям во внештатной ситуации. В обустроенном под изолятор Соборе, куда усилиями девочки-бродяжки проникла Песчаная Язва, сотни обречённых в панике рвутся к выходу, не щадя друг друга, но высокие врата заперты и глухи к любым мольбам. Трагическая пьеса продолжается.