Сборник "Другу"

Ненависть можно потрогать руками, настолько она сильна. Ненависть обратная сторона любви - так принято считать, но. Но можно ли считать, что воющий от натуги, сотней глоток, пожар равносилен тоненькому ручейку, перекатывающемуся по гористой местности, в пустыне? Да, иногда спасает и капля хрустальной влаги, да только ее всегда мало, ведь мир вокруг не зря сравним с пустыней. Ненависть умеет танцевать в глазах, запуская пляску по всему телу - пальцы, похожие на когти; лопатки вставшие дыбом, закостеневшие в хищном подобии полета, которому никогда не случится; напряженные ноги готового к прыжку хищника, заставляющего себя, пока, лишь красться... Ненависть прекрасна в своем животном изяществе и злоба, подобна пьянящему вину, которую он цедит каждый раз, наслаждаясь разгорающимся в грудной клетке перцовым пламенем. Он приучил держать его в себе, приручил его терпкий вкус, кислый и прогорклый, тусклый от пепла и металла, называя про себя это изящным букетом, и улыбался, выдыхая ядовитые пары горящего нутра куда - то в сторону, скрыв это за веером. Девушки вокруг - удачный антураж, призванный оттенять вечную злобу, чьи пары отравляли, но видеть это он не дозволит. Никому. Его жена, та, которую он хотел бы отравить, и сжечь любое упоминание, кроме своего сына... Сына, что так и не смог оценить его манеру правления, не понял его изящной игры и не принял того, что для выигрыша нужно играть смирение пред "сильными мира сего" заливая в их уши елей, отравляя ядом сомнения... Его сын никогда не смог бы стать таким. Танцевать с ненавистью, пить и сплевывать злобу, называя ее изящным напитком, и прогорать нутром, не для всех. Тем более, что он это проделывал один, без поддержки, без плеча, презираемый даже своим кланом, иной раз и вполне публично, за женщин, за правление "несчастной мадам Цзинь", которой так не повезло с мужем, за то, что слабый заклинатель... Только никто не задавался вопросом, на чьем же фоне он слаб? А ГуаньШань никогда и поднимал его публично. Зачем? Лишь снова пил в одиночестве, окруженный женской лаской, как щитом, гася внутри себя дикое пламя перца, что снова травило ядовитыми парами. Лишь единственный раз он чуть не нарушил все, что как он думал, составляло его сущность - влюбившись. Бросив все свое существо, дикое, злобное, прогнившее, так и не понятое, к ее ногам, понимая что вот та, с которой этот мир падет пред его кланом, пред ним. А он - у ее ног. Ее яркая страсть, ее танцы в пламени и молнии, была настолько живыми и несдержанными, подобными взрыву стихии, от слабости к силе и снова к слабости... Он смотрел и видел, себя - наизнанку, себя в ореоле силы, которую никогда не показывал. Он раскрыл ей свою душу. Дал пригубить своего вина, прямо из сердца, прямо из души. Он был перед ней - свитком, заполненным письменами своей истории, он был пред ней лисом, прирученным, готовым встать пред сворой псов, чтобы увести погоню, хоть всегда дорожил только своей золотой шкурой. Да только мир так и не стал принадлежать человеку, политому золотом, как глазурью, скрывающему в себе вулкан страстей и силы, обагрившему, путем интриг, руки в крови 48 своих братьев, своего отца... И только потому, что она с ним не осталась. ...Умирать было больно. ГуаньЯо так и не узнал что убивать было некого. Он принес ему лишь облегчение, пусть через Ненависть, Злость, Горечь и боль, которая наконец вышла из грудной клетки, расплескиваясь горящей ртутью, углями и черным-черным дымом. Его душа давным давно сгорела. Хрипя догорало, в отчаянии и смехе, тело.