d.n.o.

Ваня так и не решается ему ничего рассказать: Ваня видит, что Мирон счастлив, и не хочет портить его счастье своими голубыми мечтаниями и любовью. Все равно таким счастливым он его никогда сделать не сможет. Они сидят на дне рождения какого-то общего знакомого. Мирон смеется и много пьет, Ваня - пытается измельчить хоть и не жирный, но здоровенный говяжий стейк у себя на тарелке до молекул и ненавидит себя за каждый съеденный кусочек. Челюсти у него болят с непривычки: долгое время его еда не требовала столь тщательного и усердного пережевывания. - Вань, сигареты есть? Ваня вздрагивает. Вилка звенит о тарелку, а нож соскальзывает на пол. К гостям ли? (к гостям. непрошенным.) Мирон, стоящий за его спиной, обнимает его за плечи, смеется и тычется ему лбом куда-то в шею. ("миронтвоюматьненадо") - Есть. - Щетина на макушке Федорова неприятно колется. Случайно сделавшийся жертвой рудбоевских загонов стейк, наполовину покореженный, выглядит жалко и мерзко одновременно. Ваня встает из-за стола, радуясь, что удалось избежать чертовой говядины, и смотрит в упор, устало и немного удивленно. - Пошли, покурим. Они вываливаются на крыльцо ресторана. Ваня нерешительно мнет в руках куртку и, доставая пачку, без особой надежды на успех интересуется: - Может, накинешь? Холодно. - Он протягивает Мирону куртку, и тот, пожимая плечами, накидывает ее, не удосуживаясь даже руки в рукава просунуть. В сочетании с федоровской темной, глубоко синей, по цвету походящей только на, как бы банально не звучало, ночное небо летом, рубашкой выглядит странно. Но Мирон оглядывает себя в отражении в стеклянной двери и выглядит таким довольным, что Ваня не может сдержать улыбки. А потом Федоров смотрит на него и по-пьяному искренне улыбается: - Какой же ты все-таки охуенный, Вань. ("не сможет сделать его таким счастливым" - а что, если?..) Ваня смеется и протягивает сигарету Мирону - тот картинно расшаркивается, заставляя Евстигнеева глупо хихикнуть, - а потом достает из кармана куртки - и едва не роняет, ненароком касаясь мироновского бока сквозь ткань, - тяжелую серебристую зажигалку. - Опа, знакомая вещица, - улыбается Мирон. Несколько секунд, прежде чем прикурить, вертит ее в руках, согревая холодный металл - так мироновское тепло становится почти материальным, - а потом, аккуратно и удивительно ровно подпалив кончик сигареты, затягивается. Ваня берет у него зажигалку, исподлобья, как-то особенно жадно наблюдая за тем, как Федоров выдыхает и, стряхивая пепел, переступает с ноги на ногу. И внутри при взгляде на эти обыденные движения что-то тепло вздрагивает, заставляет прятать набежавшую улыбку и любить щербатый Колизей ступенек и тусклый фонарь напротив Ваня, уже прикурив, напоследок вхолостую щелкает холодно-оранжевым огоньком и пихает зажигалку Мирону в руки. Тот недоумевающе вскидывает бровь, и Ваня просит: - Возьми. Серьезно, я ее уже столько, - (четыре года, дружок), - таскаю и все не отдам никак, - добавляет он, предвосхищая протест со стороны Федорова. - Несколько раз уже дозаправлял. Не заберешь - я в один прекрасный день ее проебу где-нибудь и вздернусь со стыда. Мирон хмурится, но берет зажигалку в руки, задумчиво покачивает на ладони, будто бы в уме прикидывая вес, и как-то несообразно этому вечеру строго поясняет: - Только чтобы оградить тебя от самоубийства беру. - Он устало вздыхает и, с изменившейся до неузнаваемости интонацией, спрашивает, обращаясь скорее к самому себе: - Когда ты перестанешь загоняться из-за херни, Вань? (нет, все-таки не сможет) Ваня смеется, чувствуя, как внутри что-то начинает дрожать - не так, как до этого, а холодно, беспокойно и страшно, - и нащупывает в кармане таблетку валидола. - Никогда, Мирон, никогда. (из-за тебя, наверное, тоже)