Живое

Айн окружает жизнь. Жизнь повсюду: в солнце, в ветре, в мишенях, в пистолетах, револьверах и снайперских винтовках, — но сама Айн — лишь пустой сосуд из костей, мышц, сухожилий и нервов, иногда наполняемый мастером Сайзом: его волей, его мыслями, его желаниями, его страстью. В остальное время она никто и ничто. В остальное время её просто не существует. Пусть прикосновения рук хозяина так же холодны, как сталь револьвера, а в голосе не бывает и намёка на ласку, пусть его выводит из себя запах оружейной смазки и Айн приходится отмывать пальцы, пока подушечки не начинают кровоточить, и безучастно выслушивать упрёки, что пятна крови портят композиции. Цвай должен во всём стать подобным ей, но он другой, он больше похож на оружие, которым привыкла пользоваться Айн, чем на пустой сосуд. У него тёплая кожа, тёплое дыхание, тёплые руки — и тёплый взгляд, особенно когда Цвай пытается бороться со своим предназначением, протестует, возмущается и сдаётся, в конце концов. Цвай тёплый. Это странно, неправильно, ненормально, как песчинка, попавшая в точнейший механизм и нарушившая его работу: Айн практически невозможно понять, как оружие, даже живое, из плоти и крови, может быть тёплым. Как оружие, даже живое, может… согревать? Что согревать? Пустоту внутри сосуда? Цвай так вымотался за день, что и заснул сидя, привалившись к стене и откинув назад голову. Он не просыпается, когда Айн подходит совсем близко, присаживается рядом и легонько проводит кончиками пальцев по его беззащитно открытому тёплому горлу, почти повторяя рисунок иллюзорного переплетения артерий и вен. Подсознание Айн привычно, практически без её участия, отмечает, что стоит только чуть сильнее надавить здесь, где нервно бьётся жизнь… Айн опускает руку и хмурится: Цвай спит слишком крепко для убийцы. Это плохо — даже находясь в безопасности, нельзя терять бдительность. Это хорошо — проснись Цвай сейчас, он подумает, что Айн хочет его убить, как при первой встрече, а его пока не умелые попытки отбиваться раздражают. Прерванное касание продолжает огнём жечь кончики пальцев, пронизывая дрожью, распускаясь украденной теплотой в пустоте внутри, и Айн вдруг сгибается пополам, пытаясь совладать с жизнью, прорастающей в самом центре пустоты — в сердце. Айн-Цвай. Их двое. Двое-двое-двое. Не всё ли равно сосуду, кто и чем его наполняет? Но ей теперь, кажется, не всё равно.