Госпожа Неудача. Шаг в Неведомое

Александр не мог заставить свой организм уснуть — слонялся из угла в угол, плотно запахивал на груди тёмный халат, вспугивал уютно разостлавшиеся по светло-зелёному ковру тени… Александр не мог уснуть. Он переживал, как подросток. Он безумно устал. А ведь ничто ещё даже не началось. Хотя, возможно, когда процесс будет необратим, станет легче. Это приготовления столько сил отнимают. Приготовления и треволнения. И проклятые английские гости. Как они смогут повредить, когда план Джонатана и Александра воплотится в реальности? Как смогут повредить? И смогут ли, захотят ли? Александр не мог уснуть. Уже много дней. Снег (колкий снег, снег золотистый, забрызганный смехом уличных фонарей) разгулялся в Москве, как в последний раз. Александр топтал его, презирал его, предпочитал не замечать и даже, наверное, ненавидеть. Когда человек не может уснуть много дней, мир для него теряет само понятие красоты. Он почти отшлифовал свой живой, ангельски-прекрасный щит. Он плавил его из правды, лжи и сомнений, закалял любовью, корчащейся в предсмертной агонии, иллюзией предательства шлифовал, украшал разочарованием, гравировал ненавистью, бережно надежду, словно пыль, смахивал и готовился, наконец, испытать свой щит в первой схватке. Если Александр не ошибся в предположениях, неведомые силы вмешиваются только тогда, когда чувства истинны и взаимны. А значит Солнцеед не сможет повредить Дане. Он замешкается и растеряется. Он внесёт разлад в гармонию своего семейного круга, а там, может статься, и вовсе обратит детей солнца в бегство. Большего пока что не нужно. Но это только пока. *** Диана играла в «крестики-нолики». Играла сама с собой, так и эдак вертя на столешнице блокнот в переплёте цвета банановой кожуры. Первая страница заполнена была морским боем, вторая — нотными станами. Каждый — со скрипичным ключом и только. Странно так самой с собой воевать, самой с собой спорить. Кажется иногда, что одна половина жаждет победы, а другая — наоборот. И какой угодить из них Диана не знала. Садясь перед большим зеркалом, подсвеченным с двух сторон, спрашивала своё отражение: «как нам быть?» — бездушная гладь молчала. А вопрос повторялся и повторялся, повторялся и повторялся… Диана бестолково чиркала ручкой — сверху вниз, справа влево, по кругу, из угла в угол, наискосок… Диана однажды попыталась отмести жизнь, будто какой-то мусор — затоптать, затушить, забыть… Оказалась стойкая. Не погасла. Только как-то рьяно с тех пор жизнь эту самую полюбила. Пожалуй даже чересчур, слишком. Нет, ни в коем случае не себя. Скорее, проще сказать: мир вокруг, сам факт бытия, одну только возможность вдыхать кислород и выдыхать углекислый газ, смотреть на золотой солнечный диск и видеть мельтешение чёрных точек. Диана полюбила возможность быть, идти, ради чего-то просыпаться и оставлять какой-никакой, но всё же заметный след. А потом её жизнью, самым дорогим, что у Даны было, рискнули без её ведома. Больно, жестоко, властно бросили на грань всего и ничто. А кто бросил? Кто посмел за неё решать? — самый близкий и родной человек, единственный, кому наконец-то снова смогла довериться. Не полностью, конечно, но довериться всё же, а это для неё — фарфоровой куколки с железобетоном внутри — почти что подвиг. Дана не знала, любить или ненавидеть. Дана черкала ручкой, вырывала страницы, говорила с зеркалом и (сперва нехотя, сквозь толщу брони) слушала Александра. Медленно, изо дня в день — верила, говорила в ответ, соглашалась, позволяла учить, направлять себя, готовить к чему-то для Александра важному. Позволяла — и надвое разрывалась. Сперва Александр обещал ей свободу — она не верила. Правильно, в сущности, поступала, ибо, видя её успехи в учёбе, он принялся мягко, но настойчиво убеждать: «останься в рядах моего агентства». А она разрывалась надвое. И черкала ручкой. И с неприсущей ей злобой терзала блокнот в обложке цвета банановой кожуры. Гостья вошла очень тихо, крадучись, в то время, когда, повернувшись лицом к стене, Дана почти что оттолкнулась деревянным веслом от тёмного побережья реальности, готовясь отплыть к архипелагу волшебных снов. — Я здесь сегодня вроде как на дежурстве, — прозвенел колокольчик голоса белокурой Норы. — Понимаю, ты спишь, но всё же… не составишь компанию за чашечкой горячего шоколада? Диана знала Элеонору, можно сказать, заочно — пересекались на плацу, тренировались друг от друга поодаль — и не больше, но сейчас, когда облачённая в растянутый свитер персикового цвета Нора возилась с чашками, размешивая источающий аромат ванили напиток, Дане казалось: они знакомы почти что век. — Не помнишь, кто тебя посвящал? Дана сделала неопределённый жест правым плечом. — Шок такой был… Я почти всё забыла. Чайная ложка звякнула у Норы в руках. — Вот и я как-то забыла. Да и не важно это. Спросила-то только потому, что не знаю, о чём ещё говорить. Всё так банально и глупо звучит, если люди ещё не наскребли пару сотен общих хороших тем. — А ты хочешь не о банальном? — зевнула Дана, забыв прикрыть рот ладонью. Такое позволяла себе не часто, а потому смутилась. — Значит давай… вот о первом, что на глаза попадётся. — Зажмурившись, повела пальцем вокруг себя, выбирая предмет вслепую, распахнула глаза: — Твой свитер! — Это моя душегрейка, — тотчас обняла себя за плечи Элеонора. — Я его надеваю не тогда, когда холодно, а тогда, когда грустно и одиноко. Кто-то с мишкой засыпает, а я иногда — со свитером. Это смешно, да? Дана проигнорировала вопрос, задавая свой: — Значит, ты сегодня грустишь. Почему? — Да, — она тряхнула головой, отбрасывая кудряшки назад, — это совсем не важно. Грущу и всё тут. Мало ли поводов есть для печали у человека. Особенно в очень снежную ночь. — Снег — это не погода, а состояние души, наверное. — Горячий шоколад был густым и сладким и, сделав вкусный глоток, Дана блаженно зажмурилась. — Моя душа — осень. С жёлтыми листьями и ветряной тишиной. — А моя… — Нора задумалась, покусывая губу. — Да чёрт её знает — то ли май у меня, то ли вообще затяжной январь. Неопределённая я. Девушка из разряда «сама не знаю, чего хочу — жениться или просто чайку попить». Они рассмеялись. Но смех был коротким. Поперхнувшись, Дана закашлялась, ткнулась носом в чашку, успокаивая дыхание… — Значит нужно искать золотую середину, — произнесла, оживляя захлебнувшуюся было вместе с нею беседу. Сама подивилась своим словам. Надо же, как. Советы давать проще, чем следовать им самой. Нора смолчала. Погрузившись в собственные переживания, Дана и вовсе позабыла о ней. В сознании её один за другим пробегали образы — застенчивый Карл, смущённая улыбка, первая прогулка по набережной, первый поцелуй, первый сон-предупреждение, невыносимая предсмертная боль, ледяной лабиринт, из которого целую вечность выход отыскать не могла… — Любящие любимых не предают, — прозвенело вдруг колокольчиком. — Он ведь знал, что значит для меня жизнь. И он знал, что я так до конца барьер и не приняла. — На какое-то мгновение Дане показалось, что сидит она перед зеркалом, подсвеченном с двух сторон, и говорить своему отражению стало просто. — Если бы не Александр, я потеряла бы единственное, что мне настолько дорого. — Любящие любимых не предают, — повторила с нажимом Нора. Горячий шоколад вдруг показался горьким, и каждый новый глоток Дана делала, морщась. Но всё же зачем-то пила. Пила так быстро, как только у неё получалось. А Нора смотрела слишком пристально и невыносимо. — Любящие любимых не предают, — веско произнесла ещё раз. Остатки горячего шоколада так и не покинули чашку. Откинувшись в кресле, Дана уснула. Ей снилась правда. Вот только чья?.. *** — Теперь у всех нас однозначно есть повод для хорошего праздника, — хлопнула ладонями о колени Кэт. Алекс, осунувшийся, но очень даже живой, неопределенно пожал плечами. Все мы собрались в нашей уютной студии. Невзирая на то, что проблем у нас осталось немало, смерть опять промахнулась, уйдя ни с чем и, Кэт была права, это стоило отметить если не большим праздником, то хотя бы дружескими посиделками с ягодным соком и сладким чаем. Но Анжелас зашла дальше — умчалась домой на крыльях барьера, заперлась в кухне и заявила: «варю глинтвейн». Мы, облизываясь, замерли в предвкушении. Даже дети солнца постановили: «пить будем. Глинтвейн ведь что? — горячее вино, а вино — суть ягодный сок. Какие ещё вопросы?» Пришлось Анжелине обзаводиться второй кастрюлькой. Почуяв намечающиеся посиделки, по всей видимости, интуитивно, в студию заявилась Света. — Рада, что Алекс уже в порядке, — произнесла вместо приветствия и, выбрав из капюшона весь скопившийся за время пешей прогулки снег, метко запустила в зайчика солнечного маленький белый шарик. Через секунду он, быстро вращаясь, припечатал по лбу свою создательницу. Светка обиделась. А хотела чего? С сыном солнца, даже до конца не восстановившимся, в снежки по правилам не сыграешь. Уж я-то знаю. Пока мокрая и взъерошенная Самойлова стирала растёкшийся макияж, а Гилберты, аки дети малые, забрасывали друг друга разной бытовой мелочью, в помещение, неся с собой аромат корицы и цитрусовых, просочилась раскрасневшаяся, довольная собой Анжи. Подоспел наш долгожданный глинтвейн. Глазом моргнуть не успела, а на столе уже оказались маленькие шишечки из золотистого теста — истекающие маслом и пока что очень горячие, коробка шоколадных конфет, блюдо фруктов и, самое главное — наполненные до краёв чашки самого уютного напитка, какой только можно себе представить. Ведь, невзирая на календарную (весьма условную) осень, в Москве давным-давно разгулялась зима. Пришла, конечно, незваным гостем не в срок, но успела возомнить себя полноценной хозяйкой и, набросив манто из белоснежного меха, очень собой кичилась. — Подведём итоги, мои хорошие, — произнесла веско Самойлова, грея кончики пальцев о свою чашку, — группа «Morning Star» снова осталась «А» — без барабанщика и «Б» — без бас-гитаристки. А отведённое на проект время подходит к концу — и что мы собираемся делать? Я молча вжала голову в плечи, бессознательно, как ребёнок, вытирая вспотевшие вмиг ладони о ткань штанов. — Мы собираемся пить глинтвейн. И планируем тёплый дружеский вечер. — Джейк, будто бы приходя мне на помощь, заговорил первым. — Света, я тебя умоляю. Мы все очень сильно устали. Давай перенесём хотя бы на завтра обсуждение всех проблем. Но Анжелас резко взметнула руку. — Нет уж. Переносить некогда. Глинтвейн никуда не денется — я уже накрыла барьером стол. И вечер не убежит. А проблемы накопятся, так что уж давайте поговорим. — И закашлялась. Голубые глаза забегали… — Алекс, мы ведь так и не знаем, что… произошло в Питере. — С нажимом произнесла: — пожалуйста, расскажи. — Оскар жив, но больше ты его не увидишь. И это всё, что вам нужно знать. — А Дана? — Мой голос, тогда как в мыслях — образ Луи и повторяющийся вопрос: «где мой брат?» То, что ты сказал, достаточно для всех кроме меня, Алекс. Но я ещё успею поговорить с тобой. Только, пожалуй, позже. — Диану забудьте, — заговорила Кэт, и в комнату сквозь завесу пряного аромата просочилась ментолово-ледяная вьюга. На своём стуле тетивой натянулся Карл. — Это какого чёрта? — Тренируется она с Александром и Джонатаном. Вполне себе добровольно. — И что? Что с того? Вдруг ей что-то внушили? Вдруг под воздействием держат? — Да, — покладисто согласилась Кэт с Карлом, — ей внушали, но исключительно в дозволенных рамках — Александр применял своё ораторское мастерство. Дана теперь не наша. — Бред какой, господи. — Я даже на стуле приподнялась. — Почему мы просто не можем выкрасть её, как они раньше? — Исправилась: — Вернее, освободить. Вместе мы — очень большая сила. — Мы не можем просто напасть и отнять её, Кристи. Пока я здесь что-то решаю, никто из нас не будет вступать в открытую конфронтацию. — Джейк, мы и так вступаем в неё хотя бы потому, что вы остаётесь в Москве, прямо противореча желанию Александра. — Он здесь не царь и бог, — взвился, зардевшись, Алекс. — Тише, Ал, — поднял ладони Джейк. — Закончится проект — мы уедем, но, поверь, вряд ли это удовлетворит агентства надолго. К тому же, Джонатан не оставит в покое Анжи. — А вы ведь уедете однозначно, — одними губами шепнула я. «Неотразимые» уже давно воспринимались неотъемлемой частью моего коллектива и сейчас, когда о грядущем их возвращении в Великобританию впервые сказали по-настоящему, мне стало грустно, страшно и до безумия одиноко. — Уедем. — Джейк кивнул — и улыбнулся мне грустно. — Всем вам уехать бы, — вдруг подала голос Самойлова. — Надолго вас это не оградит, но станет немного легче. И безопаснее, чем в Москве. — Поправила прядь, поёжилась. — Если уезжать — насовсем. А группа только-только оправилась после последней смены руководства. Всё же не из города в город катаетесь, да и сейчас положение гораздо более сложное. — Свет, это очень трудно, — сказал Антон. — Но у Кристы, — возразила она, — наверняка всё ещё есть связи. Да и Кэт с коллективом, полагаю, коллег не бросят. — Это сложно, Свет, — произнесла теперь уже я и, сдёрнув сберегающий покров Анжи, обеими руками вцепилась в свою горячую чашку. Никто из нас раньше не задумывался о переезде. Я искренне любила Москву, Антон и вовсе носа из неё не казал, а Анжелина с её чудесным знанием русского настолько прижилась в этом огромном городе, что представлялась теперь неотъемлемой его частью. И вдруг снова срываться с места, куда-то мчаться, практически начинать с нуля. А из-за чего? — из-за сумасшедших с претензией на мировое господство, из-за непрекращающихся проблем, из-за страха, и, наконец, по той простейшей причине, что расставание с «Неотразимыми» — нечто неестественное, неправильное, настолько болезненное, что даже думать об этом трудно. Справится ли с такими глобальными переменами мой зыбкий, разваливающийся коллектив? Пока думала, остальные молча принялись смаковать содержимое своих чашек. Глинтвейн, к чести Анж, вышел великолепный — в меру сладкий, в меру пряный и даже горячий в меру. Стоит, однако, причислить его к ряду талантов моего рыжика и запомнить: человек, превращающий самый прекрасный кофе в бурду, которую даже на придорожной заправке продавать стыдно, способен сотворить шедевр из вина и специй, а это как раз искусство, которое никогда мне не поддавалось. Больше ничто в этот вечер не обсуждалось. Каждому было, о чём подумать. Мысли, сочные и упругие, будто вынутый из холодильника виноград, перекатывались в хитросплетениях лабиринта извилин. И поджимались губы, хмурились брови, мелко бились жилки на лбах. Каждый услышанное обмозговывал, делал выводы и, наверное, как я, волновался. А потом люди начали уходить. Неторопливо, по одному, признавая личное пространство, позволяя друг другу отдохнуть от бесед и посоветоваться с самым мудрым и стоящим собеседником — собственным альтер-эго. Но даже, когда в студии нас осталось всего лишь трое, воздух продолжил потрескивать искрами витавших в нём перемен. Ещё не приняв решение, я знала: переезд состоится. Но состоится он лишь тогда, когда мы сумеем вытащить нашу Дану. Что бы там не говорила Кэт, я ей верю и, даже вопреки Джейку, скоро за ней приду.